Ирвин Дэвид Ялом
Терапевтическая проза. Ирвин Ялом. Комплект из 5 книг
«Итак, ваш отец, ваш брат и ваш муж в конце концов бросили или предали или обманули вас. А единственный мужчина, которого вы любили, умер. Иногда смерть тоже кажется предательством». Эрнест был крайне недоволен собой, этим терапевтическим клише, но в сложившейся ситуации это было лучшее, что он мог сказать.
«Не думаю, что доктор Кук испытывал особенную радость, умирая».
Кэрол сразу пожалела о своих словах. Не глупи! – обругала она себя. Ты хочешь соблазнить этого человека, обставить его, так какого черта ты взбрыкиваешь и бросаешься на защиту этого замечательного доктора Кука, который на самом деле лишь плод твоего воображения?
«Простите меня, доктор Лэш… то есть Эрнест. Я знаю, что вы не это хотели сказать. Думаю, что сейчас я очень скучаю по Ральфу. Мне так одиноко».
«Знаю, Каролин. Вот почему так важно, чтобы мы были близки».
Эрнест заметил, как расширились глаза Каролин. Осторожнее, осадил он себя. Она может подумать, что ты хочешь соблазнить ее. Он продолжал более формальным голосом: «И именно поэтому терапевт и пациент должны разобрать все, что появляется в их отношениях, – как, например, раздражение, которое я вызвал у вас пару минут назад». Хорошо, хорошо, значительно лучше, подумал он.
«Вы сказали, что будете со мной полностью откровенны. Кажется, я спрашивала, осуждаете ли вы меня или его».
«Вы хотите, чтобы я ответил на этот вопрос, Каролин?» Эрнест тянул время.
Боже правый! Я что, должна написать ему это большими буквами? – возмущалась Кэрол. «Вы осуждали нас? Что вы чувствуете?»
«По поводу Ральфа?» Еще одна отговорка.
Кэрол кивнула, беззвучно застонав.
Эрнест отбросил всю осторожность и выложил ей все как на духу. Почти. «Должен сказать, ваши слова вывели меня из равновесия. И, мне кажется, я действительно осуждаю его. Но я работаю над этим – я не хочу подавлять это в себе, хочу остаться полностью открытым перед вами.
Позвольте мне объяснить, почему это вывело меня из равновесия, – продолжал Эрнест. – Вы говорите, что он сильно помог вам, и я верю вам. Иначе зачем вам приходить сюда, платить мне большие деньги и не говорить правду? Так что я не сомневаюсь в искренности ваших слов. Но я не могу не обращать внимания на свои чувства – не говоря уже о специализированной литературе и единодушном признании выдающимися клиницистами данного факта, который заставляет меня думать иначе. А именно, я считаю, что сексуальные отношения между пациентом и терапевтом неизбежно оказываются деструктивными для пациента – а в конце концов и для терапевта».
Кэрол предусмотрела такой аргумент. «Знаете, доктор Лэш… простите, Эрнест… я скоро переучусь; я не привыкла воспринимать мозгоправов как реальных людей, к которым можно обращаться по имени. Они обычно прячутся за своими титулами. Они, в отличие от вас, обычно не отличаются такой честностью по отношению к самим себе. О чем это я… Ах да. Готовясь к встрече с вами, я взяла на себя смелость просмотреть в библиотеке вашу биографию: старая профессиональная привычка проверять мандаты врачей, которые будут выступать в суде в качестве экспертных свидетелей».
«И что?»
«И я узнала, что вы хороший специалист в области естественных наук и что вы опубликовали несколько отчетов по проведенным вами исследованиям в психофармакологии».
«И что?»
«Так как вы можете отвергать научные стандарты здесь? Только подумайте, на основании каких данных вы делаете выводы относительно Ральфа. Какие у вас свидетельства? Совершенно неконтролируемая выборка. Признайтесь себе – неужели она сможет пройти хоть какое-нибудь научное освидетельствование? Разумеется, имеющаяся в вашем распоряжении выборка пациентов, имевших сексуальные отношения со своими терапевтами, состоит из травмированных и неудовлетворенных – потому что именно они обращаются к вам за помощью. Но остальные – довольные клиенты, вроде меня, – они к вам не приходят, и вы даже не представляете, как их много. Итак, вы знаете только числитель – это те, кто обращается за терапевтической помощью. О знаменателе же – о тех пациентах и терапевтах, которые поддерживают сексуальные отношения, или о тех, кому это помогло, или о тех, на ком никак не отразился этот опыт, – вы не знаете ничего».
Впечатляюще, подумал Эрнест. Интересно видеть ее в профессиональной роли; не хотел бы я оказаться в зале суда в качестве противника этой женщины.
«Понимаете, о чем я говорю, Эрнест? Вы допускаете, что я могу быть права? Ответьте мне честно. Приходилось ли вам до меня видеть пациента, который не пострадал от подобного рода отношений?»
Он снова вспомнил Белль, пациентку Сеймура Троттера. Попадает ли Белль под категорию тех, кому это помогло? Снова в его мозгу появилась фотография Сеймура и Белль. Эти грустные глаза. Но, может быть, ей стало лучше. Кто знает, может, они оба выиграли от этого? Или улучшение было временным? Нет, в этом случае ни в чем нельзя быть уверенным, и меньше всего уверенности в том, как сложились их личные отношения. Эрнест уже давно задавался вопросом, когда же они приняли решение уехать на остров. Может, Сеймур в самом конце решил спасти ее? Или они сговорились еще раньше? Может, с самого начала?
Нет, эти мысли озвучивать не стоило. Эрнест выбросил из головы образы Сеймура и Белль и легонько покачал головой в ответ на вопрос Каролин. «Нет, Каролин. У меня никогда не было пациентки, которая бы не пострадала от этого. Но тем не менее ваше требование объективности имеет право на жизнь. Это поможет мне не быть предосудительным. – Эрнест демонстративно посмотрел на часы. – Наше время уже вышло, но мне бы хотелось прояснить пару вопросов».
«Разумеется», – обрадовалась Кэрол. Еще один хороший знак. Сначала он предложил мне задавать ему вопросы. Ни один уважающий себя мозгоправ на это не пойдет. Он даже намекал, что ответит на личные вопросы о своей жизни, – в следующий раз я это проверю. А теперь он нарушает правила, сильно превышая пятидесятиминутный лимит.
Она читала рекомендации АПА психиатрам о том, как избежать обвинения в сексуальном злоупотреблении: ставить четкие границы, избегать «скользких» тем, не называть пациентов по имени, начинать и заканчивать сеансы точно вовремя. Каждый случай сексуального злоупотребления, при разборе которого она выступала консультантом, начинался с превышения этого пятидесятиминутного лимита времени. Ага, подумала она, здесь промашка, там промашка, кто знает, к чему это нас приведет через пару сеансов?
«Сначала мне хотелось бы узнать, какие неприятные ощущения вы унесете домой после этого сеанса. Что вы можете сказать о сильных эмоциях, которые у вас вызвал разговор о Джеде?»
«Он не Джед, он Джеб».
«Простите. О Джебе. Когда мы говорили о нем, вы побледнели».
«Мне до сих пор немного не по себе, но я в порядке. Думаю, вы были близки к чему-то важному».
«Хорошо. Во-вторых, я бы хотел спросить вас о наших взаимоотношениях. Вы сегодня хорошо поработали, несколько раз шли на риск, посвятили меня в действительно важные проблемы. Вы доверились мне, и я ценю это доверие. Как вы думаете, мы сработаемся? Что вы чувствуете по отношению ко мне? Каково это – быть со мной такой откровенной?»
«Мне нравится работать с вами. Действительно нравится, Эрнест. Вы привлекательны, вы гибкий; с вами легко общаться, и вы обладаете удивительной способностью находить травмы, о которых я и не подозревала. Мне кажется, я попала в надежные руки. Вот ваши деньги. – Она вручила ему три пяти десяти долларовые банкноты. – Пока мои деньги переводят из Чикаго в Сан-Франциско, мне было бы удобнее расплачиваться наличными».
В надежные руки, думал Эрнест, провожая ее до двери. Но, кажется, говорят «в хорошие руки»?
Уже у двери Кэрол обернулась. В ее глазах стояли слезы. «Спасибо вам. Вас мне сам бог послал!»
Она наклонилась, легонько обняла удивленного Эрнеста и вышла.
Кэрол спускалась вниз по ступенькам, когда волна грусти нахлынула на нее. К ней вернулись нежеланные образы прошлого: они с Джебом дерутся подушками; с воплями скачут по родительской кровати; отец несет ее книги, провожая ее в школу; гроб ее матери уходит под землю; Расти, совсем еще ребенок, ухмыляется ей, вытаскивая ее книги из ее школьного ящика; ужасное возвращение отца; жуткий, протертый персидский ковер в кабинете доктора Кука. Она зажмурилась, пытаясь отогнать их. Потом ей в голову пришла мысль о Джастине, который в этот самый момент, быть может, идет где-то рука об руку с той другой женщиной. Может быть, даже где-то рядом. Она вышла из здания и огляделась. На Сакраменто-стрит Джастина не было. Был молодой привлекательный мужчина с длинными светлыми волосами в хлопчатобумажных брюках, розовой майке и свитере цвета слоновой кости, который проскочил мимо нее и понесся вверх, перескакивая через две ступеньки. Очередной сосунок в гости к Лэшу, подумала она. Уходя, она обернулась и бросила взгляд на окно Эрнеста. Черт возьми, подумала она, этот сукин сын пытается мне помочь!
Эрнест сидел за столом и делал записи по проведенному сеансу. В комнате еще долго стоял резкий цитрусовый аромат духов Каролин.
Глава 7
Проведя супервизорскую консультацию с Эрнестом, Маршал Стрейдер откинулся на спинку кресла, думая о победной сигаре. Двадцать лет назад он слышал, как доктор Рой Гринкер, известный чикагский психоаналитик, рассказывал о том, как провел год на кушетке у Фрейда. Это было в двадцатые годы, когда для того, чтобы стать признанным корифеем психоанализа, необходимо было совершить паломничество на кушетку мастера. В некоторых случаях это занимало пару недель, а если кто-то ставил своей целью совершить переворот в психоанализе – не меньше года. По словам Гринкера, Фрейд никогда не скрывал ликования, когда ему удавалось сделать удачную интерпретацию. А если Фрейду казалось, что интерпретация была чрезвычайно удачной, он открывал коробку дешевых сигар и предлагал пациенту раскурить «победную сигару». Эта его милая, наивная трактовка переноса вызвала у Маршала улыбку. Если бы он не бросил курить, он бы раскурил торжественную сигару после ухода Эрнеста.
Его молодой подопечный в течение последних нескольких месяцев справлялся со своими делами вполне успешно, но сегодняшний сеанс стал переворотным пунктом. Решение ввести Эрнеста в комитет по медицинской этике было самым настоящим откровением. Маршалу часто казалось, что эго Эрнеста было изрыто пустотами: он был претенциозен и импульсивен. Неуправляемые частицы его сексуального ид выскакивали наружу, как чертик из табакерки. Но самым худшим было его подростковое иконоборчество: Эрнест не слишком уважал дисциплину, разумный авторитет, знание, накопленное в веках упорными аналитиками, с которыми он вряд ли мог сравниться в проницательности.
А разве можно более эффективно справиться с иконоборчеством, думал Маршал, кроме как назначить Эрнеста на роль судьи? Гениально! Именно в таких случаях Маршалу недоставало толпы зрителей, которые бы смогли оценить произведение искусства, созданное им. Но Маршал собирался когда-нибудь (его список запланированных дел рос день ото дня) написать статью о недооцениваемом аспекте зрелости, а именно способности сохранять креативность годами, десятилетиями при отсутствии внешних наблюдателей. В конце концов, какие еще люди творчества – разве кто-нибудь до сих пор принимает всерьез заявление Фрейда о том, что психоанализ – это наука? – способны посвятить всю свою жизнь искусству, которое никогда никто не увидит. Только представьте себе, что Челлини создает серебряный потир небесной красоты и прячет его в подвале. Или Мюслер создает из стекла вершину изящества, а потом разбивает его в уединении своей студии. Ужасно! Разве «наблюдение», думал Маршал, не есть то не указанное в меню, но тем не менее важное питательное вещество, которое супервизорство предоставляет не совсем сформировавшемуся терапевту? Человеку необходимы годы подготовки, чтобы обрести способность творить без зрителей.
Так происходит и в жизни, раздумывал Маршал. Нет ничего хуже, чем жить скрытой от посторонних глаз жизнью. В своей психоаналитической практике он снова и снова замечал, что его пациентам его внимание необходимо, как воздух. В самом деле, потребность во внимании есть основной невоспетый фактор продолжительной терапии. Работая с пациентами над травмой утраты (и в этом он был согласен с наблюдениями Эрнеста, изложенными в его книге), он часто замечал, что они впадают в отчаяние, лишаясь зрителя: за их жизнью больше никто не наблюдает (если, конечно, они не верили в божество, которое на досуге отслеживало каждое их действие).
Но постойте! – подумал Маршал. Неужели творцы психоанализа работают в одиночестве? Разве их пациенты не есть их благодарные зрители? Нет, они не считаются. Пациент никогда не бывает достаточно беспристрастен. Он не способен заметить даже самые элегантные аналитические креативные решения! К тому же пациенты жадные! Только посмотрите, с каким аппетитом они обгладывают самые вкусные кусочки интерпретации, не бросив ни единого полного обожания взгляда на вместилище оной! А студенты и ученики? Разве они не зрители? Лишь некоторые студенты достаточно проницательны для того, чтобы уловить мастерство психоаналитика. Обычно они не постигают сути интерпретации; позже, когда они уже ведут собственную клиническую практику, месяцы, даже годы спустя что-то вспыхивает в их мозгу, и тогда внезапное озарение приносит им понимание, и дыхание перехватывает от изящества и величия искусства наставника.
Разумеется, это ожидает и Эрнеста. Придет время, когда придет и понимание, и благодарность. Принуждая его сейчас идентифицироваться с агрессором, я экономлю ему, как минимум, год аналитической подготовки.
Но он не торопился отпускать Эрнеста. Маршал собирался надолго оставить его при себе.
Вечером, проведя пять сеансов психоанализа, Маршал примчался домой, где его ждала лишь записка от Ширли, его жены, в которой она сообщала ему, что обед ждет его в холодильнике, а она ушла на выставку цветочных композиций и вернется около семи. Как всегда, она оставила ему икебану: в длинном трубчатом керамическом сосуде переплетались серые, угловатые, голые, загнутые книзу ветви бересклета. Один край этого сплетения украшали две лилии на длинных стеблях, повернутые в разные стороны.
«Черт бы ее побрал, – подумал Маршал, оттолкнув композицию с такой силой, что она едва не упала со стола. – Я сегодня провел восемь сеансов с пациентами и одну супервизорскую консультацию – это тысяча четыреста долларов, – а она не может накормить меня обедом только потому, что ужасно занята этими своими дурацкими икебанами!» Гнев, правда, отступил, когда Маршал достал из холодильника пластиковые контейнеры с обедом: гаспаччо, источающий сногсшибательный аромат, яркий разноцветный салат нисуаз с поперченным тунцом и фруктовый салат из манго, белого винограда и папайи, заправленный восхитительным соусом. К контейнеру с гаспаччо Ширли прикрепила записку: «Эврика! Наконец-то! Найден рецепт, сжигающий калории: чем больше ты ешь, тем костлявее становишься. Две тарелки – только смотри, не исчезни совсем». Маршал улыбнулся. Но улыбка сразу завяла. Он вспомнил другую шутку с исчезновением, которую Ширли сыграла с ним пару дней назад.
За едой Маршал изучал финансовые отчеты в «Examiner». Индекс Доу Джонса поднялся на двадцать пунктов. «Examiner», конечно, печатает только сводки на час дня, и к концу дня положение дел заметно изменилось. Но как бы то ни было, ему нравилось два раза в день просматривать сводки, так что итоговые данные он прочитает на следующее утро в «Chronicle». С замиранием сердца он набил на калькуляторе сведения о повышении всех своих акций и подсчитал дневную прибыль. Тысяча сто долларов – при том, что к закрытию торгов эта сумма могла увеличиться. Удовлетворение теплом разлилось по его телу, и он отправил в рот первую ложку густого темно-красного гаспаччо, усеянного мелкими блестящими зелено-белыми кубиками лука, огурцов и цуккини. Тысяча четыреста долларов с пациентов и тысяча сто – доход с акций. День удался.
Просмотрев спортивный раздел и сводку всемирных новостей, Маршал быстро переоделся и вышел из дома. Его страсть к спорту могла сравниться лишь со страстью к доходам. По понедельникам, средам и пятницам во время перерыва на ленч он играл в баскетбол в Христианском союзе молодежи. По выходным он катался на велосипеде, играл в теннис или ракетбол. По вторникам и четвергам он должен был найти время для аэробики – в восемь начиналось собрание в Институте психоанализа «Golden Gate», и Маршал вышел из дома пораньше, чтобы успеть дойти до института за полчаса быстрым шагом.
Маршал думал о намеченном на сегодня собрании, и возбуждение росло с каждым шагом. Сегодня его ожидало что-то особенное. Вне всякого сомнения, намечались поистине драматические события. Должна была пролиться кровь. О да, кровь – это было самое захватывающее действо. Никогда раньше он не улавливал так отчетливо все очарование ужаса. Карнавальная атмосфера публичных экзекуций древности, коробейники, торгующие игрушечными виселицами; возбужденный гул толпы и барабанная дробь, сопровождающие приговоренного к эшафоту. Казнь через повешение, казнь через обезглавливание, сожжение на костре, дыба и четвертование – только представьте человеческие члены, привязанные к лошадям, которых зеваки понукают, подгоняют, пришпоривают до тех пор, пока жертву не разрывает на четыре части, и все основные кровеносные сосуды одновременно взрываются фонтанами крови. Ужас. Но чей-то чужой ужас, ужас того, кто выставил на всеобщее обозрение сцену, где бытие переходит в небытие, то самое мгновение, когда душа и тело разрываются на куски.
И чем величественнее была жизнь, которую ждало уничтожение, тем сильнее было очарование ужаса. Во времена Царствования Террора, когда благородные головы слетали с плеч и из царственных торсов хлестала алая кровь, возбуждение должно было переходить все границы. Не меньший ажиотаж окружал те сакральные последние слова. Когда граница между бытием и небытием становилась почти осязаемой, даже вольнодумцы-атеисты переходили на шепот, прислушиваясь, стараясь разобрать последние слова умирающего, словно в тот самый момент, когда жизнь покидает тело и оно начинает превращаться в гору мяса, снисходит откровение, ключ к великим тайнам.
Маршалу вспомнился всплеск интереса к околосмертному опыту. Все знали, что это было чистой воды шарлатанство, но безумие продолжалось два десятка лет, и было продано несколько миллионов книг. Боже правый, подумал Маршал, сколько денег принес этот вздор!
Но на этот вечер не планировалось суда над цареубийцей. Намечалось кое-что получше: отлучение от церкви и изгнание. Подсудимым и верным претендентом на увольнение по причине разнообразных антианалитических проступков был Сет Пейнд, один из основателей института и главный инструктор по психоанализу. Подобного разбирательства не было с тех самых пор, когда Сеймур Троттер был изгнан за соблазнение пациентки.
Маршал знал, что на этот раз он сам находился в довольно щекотливом положении и что ему придется соблюдать особую осторожность. Все знали, что пятнадцать лет назад Сет Пейнд был его личным наставником и оказал ему огромную помощь как в личном, так и в профессиональном плане.
Но звезда Сета закатилась; ему было уже за семьдесят, а три года назад он перенес серьезную операцию рака легких. С присущим ему высокомерием Сет считал своей привилегией переступать все законы технологии и морали. Сейчас же болезнь и борьба со смертью лишили его последних остатков конформизма. Попирающая психоаналитическую мораль психотерапевтическая позиция и вопиюще скандальное поведение Сета вызывали шок и негодование его коллег. Но он оставался в седле: он обладал такой неотразимой харизмой, что журналисты и телевизионщики выбирали именно его для выступлений по всем сенсационным происшествиям, как то: влияние насилия на телеэкранах на детей, безразличие муниципального правительства к бездомным, отношение к попрошайкам, ограничения на ношение оружия, сексуальные похождения политических деятелей. По каждой из этих тем у Сета имелся наготове достойный освещения в прессе, зачастую скандально непочтительный комментарий. За последнее время это зашло слишком далеко, и действующий президент института, Джон Уэлдон, а также давние противники Пейнда наконец-то набрались смелости и выдвинули против него обвинение.
Маршал продумывал стратегию своего поведения: в последнее время Сет окончательно распоясался, беззастенчиво обирая и соблазняя своих пациенток, так что оказание ему сейчас поддержки равносильно для Маршала политическому самоубийству. Маршал знал, что он должен сказать свое слово. Джон Уэлдон рассчитывает на его помощь. Это будет непросто. Сет уже стоял одной ногой в могиле, но у него еще оставались союзники. На слушании дела будут присутствовать его бывшие пациенты и те, кого он лечит сейчас. В течение сорока лет он играл ведущую роль в интеллектуальных изысканиях института. Сеймур Троттер и Сет были единственными оставшимися в живых основателями института – если предположить, что Сеймур еще жив. Слава богу, за последние годы о Сеймуре не было никаких известий. Какой урон этот человек нанес репутации профессии! Сет же, с другой стороны, представлял собой актуальную угрозу, к тому же он отработал столько трехгодичных сроков в качестве президента, что власть придется буквально вырывать из его рук.
Интересно, думал Маршал, а сможет ли Сет существовать без института, который фактически стал частью его самого? Изгнание для Сета будет равносильно смертному приговору. Слишком жестоко! Сету стоило подумать об этом, прежде чем очернять доброе имя психоанализа. У Маршала не было выбора: ему придется проголосовать против Сета. Но Сет был его психоаналитиком. Как не показаться жестоким, как избежать славы отцеубийцы? Сложная ситуация. Очень сложная.
Самого же Маршала, казалось, ждала блистательная карьера в институте. Он был так уверен в своем абсолютном лидерстве, что единственное, что его заботило, так это вопрос о том, как бы ускорить процесс восхождения к вершине. Он был одним из тех немногих ключевых персонажей, которые пришли в институт в семидесятые, когда слава психоанализа шла на убыль и количество претендентов значительно снизилось. В восьмидесятые и девяностые ситуация изменилась, и желающих пройти семи – и восьмилетние курсы резко увеличилось. Так что в институте сформировалась бимодальная возрастная градация: были «старики», пожилые ученые мужи под предводительством Джона Уэлдона, объединившие усилия для свержения Сета, и некоторое количество новичков, некоторые – бывшие пациенты Маршала, получившие полноправное членство каких-то два-три года назад.
В своей возрастной группе у Маршала не было конкурентов: два наиболее перспективных члена группы скончались от сердечного приступа. На самом деле именно их смерть подтолкнула Маршала пройти интенсивный курс аэробного шунтирования коронарной артерии, состояние которой оставляло желать лучшего вследствие сидячего образа жизни практикующего психоаналитика. Единственными реальными соперниками Маршала были Берт Кантрелл, Тед Роллинз и Далтон Салц.
Берт был хорошим парнем, но политическое чутье у него отсутствовало полностью. Он скомпрометировал себя активным участием в проектах, не имеющих отношения к психоанализу, в особенности в проектах, связанных с оказанием терапевтической поддержки больным СПИДом. Тед был типичным неудачником: на обучение психоанализу ему потребовалось одиннадцать лет, и все знали, что ему удалось получить диплом исключительно благодаря усталости и состраданию психоаналитиков. Далтон не так давно с головой ушел в проблемы окружающей среды, так что больше никто из аналитиков его серьезно не воспринимал. Когда Далтон прочитал свой идиотский доклад по анализу архаичных деструктивных фантазий относительно окружающей среды – насилие над Матерью-Землей и мочеиспускание на стены нашего планетарного дома – первой реакцией Джона Уэлдона было: «Далтон, ты это серьезно или издеваешься над нами?» Но Далтон стоял на своем и, после того как все психоаналитические журналы отказались печатать этот доклад, отдал его в юнгианский журнал. Маршал знал, что все, что от него требуется, – это ждать и стараться не делать ошибок. Все эти три клоуна рыли себе могилы и без его помощи.
Но амбиции Маршала уводили его намного дальше простого президентства в Институте психоанализа «Golden Gate». Этот пост должен стать трамплином, с которого он попадет в общенациональную ассоциацию, может быть, даже станет главой Международной психоаналитической ассоциации. Время пришло: президентом МПА еще ни разу не становился выпускник университета с Западного побережья Соединенных Штатов.
Но была одна загвоздка: Маршалу были нужны публикации. Он не испытывал недостатка в идеях. Сейчас он работал с интересным случаем: у его пациента в пограничном состоянии был брат-близнец, шизоид, у которого на пограничное состояние не было и намека. Этот случай прямо соотносился с теорией зеркала и буквально просился на бумагу. Его идеи относительно первородного греха и наблюдающей казнь толпы приведут к глобальному пересмотру основ теории. Маршал знал, что идеи буквально переполняют его. Проблема была в другом: писать он не умел, и его неуклюжие слова и нескладные предложения не поспевали за полетом мысли.
И тут появляется Эрнест. В последнее время он начал раздражать Маршала: его инфантильность, импульсивность, твердолобая подростковая уверенность в том, что терапевт должен быть аутентичен и откровенен, стали бы серьезным испытанием для самого терпеливого супервизора. Но у Маршала были свои причины набраться терпения: Эрнест был наделен незаурядным литературным талантом. С клавиатуры его компьютера сходили самые изящные предложения. Сочетание идей Маршала с формулировками Эрнеста стало бы верным залогом успеха. И ему необходимо лишь обуздать нрав Эрнеста настолько, чтобы его приняли в институт. А уж склонить его к сотрудничеству над журнальными статьями или даже книгами будет несложно. Маршал занялся подготовкой почвы для этого, постоянно преувеличивая трудности, с которыми Эрнесту придется столкнуться при поступлении в институт, и значимость его, Маршала, поддержки. Благодарность Эрнеста не будет знать границ. Кроме того, по мнению Маршала, Эрнест был настолько честолюбив, что за возможность стать его соавтором ухватится обеими руками.
Приблизившись к зданию института, Маршал сделал несколько глубоких вдохов холодного воздуха, чтобы прочистить голову. Сегодня он должен быть в полной боевой готовности; этим вечером разгорится битва за власть.
Джон Уэлдон, высокий величественный мужчина за шестьдесят, румяный, с редеющими седыми волосами и длинной морщинистой шеей, на которой выступало внушительное адамово яблоко, уже стоял на кафедре в заставленной книгами комнате, которая служила как библиотекой, так и конференц-залом. Маршал оглядел забитую людьми комнату: казалось, здесь собрались все без исключения члены института. Кроме Сета Пейнда, разумеется, который уже имел длительный разговор с представителями подкомитета и которого специально попросили не присутствовать на этом заседании.
Кроме членов института, здесь сидели трое студентов-кандидатов, пациенты Сета, которых попросили прийти. Это был беспрецедентный случай. И они находились в отчаянном положении: если Сета уволят или изгонят или он просто потеряет статус инструктора психоанализа, годы, потраченные ими на аналитическую работу с ним, пойдут насмарку, и они будут вынуждены начать все заново с другим инструктором. Все трое ясно дали понять, что они отказываются переходить к другому аналитику, если это повлечет за собой отказ в зачислении в институт. Шли даже разговоры о формировании самостоятельного института. В таких условиях комитет правления, в надежде, что эти трое увидят, как Сет поступил с их лояльностью, пошли на чрезвычайный и в высшей степени рискованный шаг, позволив им присутствовать на собрании в качестве не имеющих права голоса участников.
Как только Маршал занял место во втором ряду, Джон Уэлдон, словно он только и ждал его появления, постучал лакированным молоточком, призывая собрание к порядку.
«Каждый из вас, – начал он, – имеет представление о цели данного чрезвычайного собрания. Нам сегодня предстоит решить болезненную проблему, и подойти к ее решению мы должны со всей серьезностью. Нам предстоит рассмотреть серьезные, очень серьезные обвинения, выдвинутые против одного из наших давних и почтенных членов, Сета Пейнда, и понять, какие меры должен предпринять институт, если это необходимо. Как было указано в письме, специальный подкомитет со всей тщательностью рассмотрел каждое из этих обвинений, поэтому я полагаю, что целесообразным будет перейти непосредственно к полученным им результатам».
«Доктор Уэлдон, процедурный вопрос!» Это был Терри Фуллер, дерзкий молодой психоаналитик, зачисленный всего год назад. Сет был его аналитиком.
«Слово доктору Фуллеру».
Уэлдон обращался к Перри Вилеру, семидесятилетнему, почти глухому психоаналитику, который исполнял обязанности секретаря и старательно записывал каждое слово.
«Разве мы можем рассматривать эти „обвинения“ в отсутствие Сета Пейнда? Судебное разбирательство in absentia[22] не только противоречит морали, но и нарушает уставные нормы института».
«Я разговаривал с доктором Пейндом, и мы решили, что так будет лучше для всех, если он не будет присутствовать на сегодняшнем собрании».
«Поправка! Вы, а не мы решили, что так будет лучше, Джон», – прогремел сочный голос Сета Пейнда. Он стоял в дверях, обводя взглядом собравшихся, потом взял стул из последнего ряда и понес его к первому. По дороге он с нежностью похлопал Терри Фуллера по плечу и продолжал: «Я сказал, что подумаю над вашим предложением и сообщу вам о своем решении. А я решил, как видите, быть здесь, среди моих любящих собратьев и многоуважаемых коллег».
Рак заставил сгорбиться Сета, шести футов и трех дюймов роста, но он оставался внушительным, импозантным мужчиной с блестящей копной седых волос, загорелой кожей, тонким крючковатым носом и царственным подбородком. Он принадлежал к королевскому роду и в детстве воспитывался при дворе в Кипоче, провинции на северо-западе Индии. Когда его отец был назначен представителем ООН в Индии, Сет перебрался в Соединенные Штаты и продолжил обучение в Экзетере и Гарварде.
Боже правый, подумал Маршал. Прочь с дороги, теперь будет есть лев. Он изо всех сил вжал голову в плечи.
