Иван Бочарников
Год гражданской войны
– Здрасьте, – непринужденно сказал я.
Солдаты не на шутку перепугались, направили на меня все оружие, которое у них было и закричали на меня.
– Руки вверх! Кто такой? Руки вверх!
– Он с нами! – крикнул Юра.
Один из парней схватил меня за воротник и силой отвёл к машине, где чуть не впечатал мое лицо в кузов. Меня грубо обыскали, параллельно обзывая разными словами, а затем поставили к остальным.
– Что происходит? – спросил я у Юры.
– На патруль нарвались.
– Это наши?
– Вроде наши.
Я немного успокоился, потому что ничего противозаконного мы не делали. Хотя тут же я вспомнил, что понятия законности в данном случае не уместны, но если эти парни связаны с местным гарнизоном, то они нас отпустят. Я так понял, что нервничали они из-за трупа, который мы с собой несли, но водитель показал им документы и объяснил, что тут происходит.
К сожалению, к моей персоне проявили повышенное внимание, потому что я отлучился в деревню, а солдаты об этом узнали. С нас всех собрали данные: имена, адреса, контакты. Мы погрузили тело паренька обратно и двинули в путь. Я было хотел помахать солдатам рукой на прощанье, но что-то меня остановило.
После того, как мы доехали до города и завезли тело в медсанчасть, водитель отказался везти нас по городу, поэтому Аркадий вызвал нам машину. Сам он уехал на своей, причем сделал это как-то демонстративно и не прощаясь. Мы вернулись в гостиницу очень поздно, когда никаких сил уже не осталось. Тем не менее, я отыскал Лену в прачечной, куда меня проводила вторая девушка Света.
– Привет, – начал я. – Я был у твоих родителей в деревне.
Глаза Лены округлились. Она бросила какой-то мешок с разноцветными тряпками на пол и замерла.
– С ними все хорошо. Почти. Отец еле ходит, но мать на ногах, дом ваш цел, правда косой какой-то, может бомбили.
– Он и до бомбежек так выглядел. Как и другие дома в Черново. А как ты там оказался?
– Мы мимо проезжали, буквально на десять минут туда заехали.
– Что они говорят?
Лена подошла ко мне вплотную, словно об этом нужно было говорить тихо, чтобы никто не услышал.
– Э, ну, огород у них. Кое-что удалось посадить, кое-что спрятали от солдат, есть какие-то запасы, консервы, банки с вареньем, всё такое. Сама деревня стоит, бои идут уже за ней.
– А что с отцом? Как он?
– Отец не ходит, лежит на диване.
– Мне надо к ним поехать.
Лена судорожно стала крутить волосы вокруг пальцев. Я понял, что мне следует отговорить ее туда ехать, хотя бы ради ее безопасности. Отец, может, и при смерти, и с ним надо попрощаться, но риск слишком велик.
– Да он поправиться. Твоя мама о нём позаботиться. Я уверен, что он уже скоро будет помогать ей в огороде.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Я им передал от тебя пару банок консервов, да фрукты.
– Правда? Спасибо. Откуда ты их взял?
– Да мне там вручили, в лагере у Монарха. Мы там недалеко от Черново были.
– Вы были у Монарха? И какой он из себя?
– Очень вежливый. Но против него лучше не выступать, это мы поняли. Они сейчас там какой-то город дальше по дороге отбивают, а мы уехали. Снимать там – полное безумие.
– Понятно. Что же мне делать? С родителями? Вы туда снова не собираетесь? А то я бы с вами поехала. Можете меня взять?
– Я спрошу насчет этого. Не знаю, у нас куда не плюнь – гостайна. Но я бы на твоем месте так не волновался. Они же тоже о тебе беспокоятся. Им лучше знать, что ты в безопасности. Я им рассказал, что у тебя есть работа и крыша над головой. Они успокоились.
– Круто. Спасибо тебе ещё раз. Ты, наверно, устал, а я тебя мучаю своими проблемами.
– Да нет, никаких проблем.
Но проблемы были. Утром ко мне в комнату постучались. Я решил, что это Юра, поэтому быстро открыл дверь, не успев вынуть зубную щетку изо рта. Но на пороге я увидел молодого человека в строгом костюме и как будто бы без шеи. Он вручил мне повестку в Центр Собственной Безопасности и быстро ушел прочь. Я закрыл за ним дверь и стал рассматривать повестку. Я вдруг понял, что меня вызывают в ведомство, которым руководит Матвей Александрович. Небольшой холодок пробежался по моей коже. Кажется, моя встреча с родителями Лены кому-то показалась весьма подозрительной. Мне предстояло развеять сомнения тайной полиции (их так называли, хотя никакой другой полиции толком и не было), а делать это я не очень умею. У меня сразу включается внутренний наивный болван, который только все портит. Но не явиться я не мог, поэтому я оделся и пошёл к Юре сказать, что меня сегодня не будет.
Глава 14: ЗУБР
3-е Управление Безопасности и Разведки (сокращенно все называли его просто ЗУБРом) располагалось в здании бывшего ГУ МВД. Само МВД теперь было как ГИБДД. А ГИБДД вообще расформировали. Согласно выданной мне повестке, я явился в ЗУБР в назначенное время. Внутрь здания вела деревянная дверь, никакой охраны не было, так что если кто-то захотел бы эту дверь поджечь, его бы никто не остановил.
Я представился молодому охраннику на КПП и предъявил ему бумажку. Мне чудилось, что сейчас меня отправят в какой-нибудь подвал, где есть камера пыток, на двери которой неподозрительно написано «Комната для хранения швабры». Но охранник просто внес мое имя в лист регистрации и отправил на третий этаж, в 319-й кабинет.
Вот что я заметил, пока поднимался по лестнице на второй этаж, а там прошел вдоль коридора, чтобы найти лестницу на третий этаж: если люди на первых двух этажах выглядели как милиционеры, то сотрудники третьего этажа в черных кожаных куртках были больше похожи на бойцов ОПГ. Или бойцов ЧОП. Короче, на бойцов какой-нибудь аббревиатуры.
Я прошел в назначенный мне кабинет. В приемной сидела маленькая девушка в форме, которая записала мое имя и сказала мне подождать несколько минут на мягком стуле у стены. Я так и сделал. Пока я там сидел, на меня смотрели портреты президентов и вождей, а также плотные стеллажи папок, на каждой из которых был написан год и месяц. Девушка иногда отвечала на звонки своим высоким голосом со странным акцентом, немного деревенским.
Затем из кабинета Матвея Александровича вышел полный лысый мужчина, вытирая пот со лба. Он прижал свой портфель поближе к груди, поблагодарил девушку, несколько неумело и неуместно пытаясь поцеловать ей руку, а затем удалился.
Секретарь заполнила какой-то бланк, а потом разрешила мне зайти. Эти несколько секунд прохода из одной комнаты в другую были крайне долгими и волнительными, ибо в таких местах ты всей кожей ощущаешь свою немощность и виновность, словно в церкви.
В кабинете Матвея Александровича также висели портреты и флаги. Скорее всего, они были здесь задолго до появления нового хозяина. В шкафах стояли книги по праву, а также одинаковые черные папки, как и у секретаря. На одно мгновение мне показалось, что на стене за спиной Матвея Александровича висит ковер, но оказалось, что это ещё один флаг. На руководителе ЗУБРа был коричневый пиджак, белая рубашка в мелкую полоску и серый галстук. Он заполнял от руки какой-то бланк, пока принтер печатал какие-то документы. Я присел в кресло.
– Здравствуйте, – начал я.
– Здравствуйте, – улыбнулся он. – Евгений Семенович Кудряшов. Собственной персоной. Или лучше Эдгар Олегович Помелов. Как правильно?
– Да неважно.
– Согласен. Имя важно только в ордере. Наслышан о вашей работе. Видел ваши сюжеты. Неплохо.
Он взял со стола пульт ДУ и включил телевизор. Там показывали репортаж о том, как Евгений Кудряшов инспектирует ямочный ремонт дорог.
– Что-то я этого не помню, – тихо сказал я.
Я, кажется, помню все сюжеты, которые мы снимали, но этого среди них точно не было. На экране я внимательно следил за ходом ремонтных работ, разговаривал с прорабом в присутствии директора департамента дорожного хозяйства, а также давал интервью о том, что в этом году мы в два раза перевыполнили ремонт дорог по сравнению с прошлым годом. Хотя если вдуматься, то это скорее печальная цифра, нежели та, которой можно гордиться. Затем я ругал кого-то в синем пиджаке со значком на лацкане. Такой сюжет. Мне даже захотелось посмотреть на тот участок дороги, который мы ремонтировали.
Матвей Александрович выключил телевизор и взял папку со стола.
– Знаете, зачем я вас позвал?
– Нет, не знаю.
– Как вы относитесь к Аркадию Максимовичу?
– Хорошо, я его очень уважаю.
– Что вы скажите о его личных качествах как руководителя?
Матвей Александрович смотрел на меня через свои массивные надбровные дуги и низкий лоб. Он все записывал черной шариковой ручкой. Находится под его взором было некомфортно, но я был рад, что расспрашивает он пока не про меня.
– Он молодец, я бы сказал. Очень душевный человек. К нему всегда можно обратиться за помощью и советом. Он очень креативный.
– Это я уже понял, – Матвей Александрович покачал головой. – А в последнее время он не вёл себя как-то странно? Необычно?
– Нет, я такого не замечал.
– Высказывался ли он о ком-то вышестоящем в пренебрежительной форме?
– Нет, никогда.
– Обо мне?
– Нет, что вы, – не считать же слово «мудак» пренебрежительным.
– Хорошо, хорошо, я понял.
Где-то минуту мы провели в атмосфере неловкого молчания, словно парочка на первом свидании, когда разговор не заладился. По крайней мере, мне было неловко. Затем он мечтательно встал у окна, уперев руки в бока.
– А знаете… пойдемте-ка со мной, я вам кое-что покажу.
Он встал за моей спиной, открыл дверь и пригласил меня пройти с ним. Мы вышли в коридор, а затем спустились по лестнице в подвал, где находились камеры предварительного задержания. На секунду, когда мы проходили мимо первого этажа, мне захотелось сбежать – выпрыгнуть в окно или просто прорваться через дверь, но я не стал.
Внизу дурно пахло, сыро и застарело. В одной из камер находился молодой человек, все тело которого покрывали синяки. За столом недалеко сидел молодой бритоголовый полицейский, уткнувшийся в компьютер.
– Как служба? – спросил Матвей Александрович у бритого.
– Все покойно, – ответил тот.
– Что он сделал? Убил кого-то? – спросил я у Матвея Александровича про парня в
камере.
– Нет. Это у нас режиссёр-любитель. Хе-хе. Снимал документальный фильм там, где не положено. А это уже десяток статей, от незаконного хранения оборудования для фото и видеосъёмки до злоупотребления свободой прессы.
– И что теперь с ним будет?
– Он здесь уже два месяца. У него на свободе брат, может, тоже режиссёр. Мы его ищем. А этого может здесь оставим, а может на передовую пошлем, в бой, отдавать невосполнимый долг Родине.
«Зубр» говорил об этом с усмешкой, периодически поворачиваясь к молодому охраннику за одобрением, но при этом он был абсолютно серьезен. Я ни на секунду не сомневался, что больше этого парня никто не увидит. Мне было его очень жалко, но быть на его месте мне не хотелось.
– Пойдем, покурим.
Мы вышли через заднюю дверь и встали под козырьком. Вокруг нас были только пустые пластиковые бутылки, какие-то коробки из-под шампанского, банка для окурков и собачья будка без собаки.
– Я вот что хотел обсудить с тобой. Ваш Аркадий употребляет наркотики. А это нехорошо. Сидит прочно, как трусы на библиотекарше. И мне от тебя кое-что нужно… Ему не надо было добавлять, что будет, если я этого не сделаю.
– Он не употребляет, мы бы заметили.
– Нет, не заметили бы. А ты думаешь, чего он такой душевный и креативный? Я знаю парня, который ему продает, он у нас на контроле. Вы все у нас на контроле, если уж на то пошло. Мне с самого начала не нравилось то, что вы тут ошиваетесь. Я журналистов не жалую, ты пойми. Мне лишние уши и глаза тут не нужны. Своих проблем хватает, ситуация в стране напряженная.
– И что я должен делать?
– Я хочу, чтобы ты предоставлял мне отчет о том, что он делает и говорит. Любая активность – я должен знать. Если он что-то о ком-то скажет – я должен знать. Что вы снимали, когда, о чем говорили – все в докладах. Можно от руки.
Он глубоко затянулся.
– Нас окружают враги, понимаешь? Эта земля – это земля наших предков, Священная земля. Ее кровь – это наша кровь. А они хотят ее отнять, разделить, разобщить нас. Только когда мы едины – мы сильны. Такие люди как Аркадий этого не понимают. Они не уважают подвиг наших отцов и дедов. Ты уважаешь подвиг дедов, а?
– Да, конечно.
– И ещё одно – я должен знать, есть ли у него гомосексуальные наклонности.
– И как я это узнаю?
Матвей Александрович молча посмотрел на меня.
– А ты не куришь?
– Нет. Можно один вопрос?
– Давай.
– А у вас есть мать?
Матвей Александрович задумался. Он бросил окурок на асфальт и раздавил его ногой.
– Пойдем в кабинет.
Мы вернулись в кабинет.
– Ты не волнуйся, вся твоя работа будет вознаграждена. Если Аркадий сделал из тебя телевизионного мэра, то я сделаю из тебя настоящего губернатора. Неплохая карьера, а? Когда всё это закончится, а это скоро закончится, надо будет оставить на местах своих людей. Семьи у тебя нет, так что ты можешь начать здесь хорошую новую жизнь. Устраивает?
– Устраивает.
– Вот и хорошо. Наташа выдаст тебе инструкции – выучи их и уничтожь бумажку. Там
указано на какой номер звонить, чтобы сообщать сведения. Если нужно передать документы, в городе есть несколько почтовых ящиков для писем, воспользуешься ими. В инструкции всё написано – все адреса, явки, пароли. Никому её не показывай.
Перед тем, как выйти из кабинета, я обернулся и спросил:
– А если меня поймают?
– Всё отрицай.
– Но если…
– Не важно. Даже если тебя поймают с пистолетом в руке и трупом на полу – всё отрицай. Покажут видеозапись – это монтаж. Покажут документы с твоей подписью – это подделка. Всё отрицай. Всегда.
Я утвердительно кивнул и вышел из кабинета, до конца так и не поняв, что это сейчас было. Наташа выдала мне листок с инструкциями и карту с «закладками» (так кодово назывались почтовые ящики, используемые по двойному назначению). Я взял эти документы, и на секунду мне в голову пришла мысль поцеловать руку Наташе в знак признательности, но потом я вспомнил, что лысый мужчина с этим делом не преуспел, поэтому и я не стал пытаться.
На следующий день мы поехали снимать патриотические игры Зарница вблизи аэропорта. Я все время смотрел на Аркадия и думал, как заговорить с ним о гомосексуализме. Сначала я хотел вспомнить какой-нибудь фильм на эту тему, а затем сказать, что ничего не имею против геев, но в голову ничего путного не приходило, только «Властелин колец». Затем я решил спровоцировать его на антироссийские высказывания, но и эта идея не прижилась – я ведь должен сообщать о чем-то реальном, а на провокацию может попасться любой. В итоге я всю дорогу молчал и чувствовал себя потерянным.
Когда мы вышли из машины, вокруг нас был старый аэродром, поросший травой и кустарником. Говорят, его закрыли в 80-х, а затем сюда водили экскурсии в рамках технотуризма. Повсюду бегали молодые люди, некоторым на вид было не больше 14 лет. Они все были одеты в камуфляж, в руках держали автоматы, сделанные из дерева. А вот ножи у них были настоящие.
– Это наш тренировочный лагерь, – начал для нас экскурсию молодой офицер. – Он у нас тут на постоянной основе, ребята здесь живут, учатся, занимаются.
– Хорошо, давайте тогда сразу вас запишем, – предложил Юра.
Костя выставил камеру, чтобы на заднем фоне было видно лагерь. Юра встал с протянутой рукой перед офицером и кивнул ему.
– В программе у нас строевая подготовка, десантная подготовка, ножевой бой, метание гранаты, рытье окопов…
Пока офицер вещал, на заднем плане началась какая-то потасовка. Двое солдат в камуфляже повалили на землю и начали избивать курсанта.
– Будешь, сука, Родину любить?! – кричали они и били его ногами в живот и голову.
– Простите, – прервал собеседника Юра. – У вас там на заднем плане драка. Может, их надо разнять?
– Нет, это часть патриотического воспитания. Всё нормально. Мы так учим Родину любить.
– И это работает?
– У нас стопроцентная любовь к Родине среди наших ребят. А те, кто Родину не любят… таких нет. Давайте я просто встану по-другому.
Офицер сделал два шага вправо и снова начал.
– Главная задача наших игр – это воспитать в подрастающем поколении любовь, уважение, гордость за свою страну.
На заднем плане все ещё слышались крики избиваемого парня.
– Любишь Родину, гондон?!
– Я люблю Родину, – скулил парень. – Я просто правительство не люблю.
– Сука фашистская! – закричал на него солдат и удар его ногой. – Это одно и то же!
– Ребята здесь многие из неблагополучных семей, – продолжал невозмутимо офицер. – У нас тут все по распорядку – есть система штрафов, чтобы поддерживать дисциплину. Каждое утро мы слушаем и поем гимн России. Затем идет завтрак, всё как обычно.
– А что делаете со штрафниками?
– Да ничего серьезного, – улыбнулся офицер и не стал продолжать мысль.
Те двое солдат вроде устали и прекратили воспитательную работу. Затем они подозвали двух других курсантов и поручили им отнести юношу в лазарет.
Потом мы записали мои комментарии, которые сводились к тому, что ведется активная работа с молодежью. И все услуги в этом лагере бесплатные и общедоступные, о чем позаботилась администрация.
Костя снял множество планов: канатная дорога, полоса препятствий, еда на костре, заточка ножей, мытье одежды в реке. Он даже снял Доску позора с фотографиями провинившихся курсантов, но брать ее в репортаж, разумеется, не стали. Странно, что никто здесь и слова не сказал о войне, которая шла, вроде бы, совсем недалеко. А ведь с этими детьми не просто занимались патриотическим воспитанием с целью патриотического воспитания или освоения денег, их реально готовили к боям. Никто ведь всерьез не задумывается, отправляя ребенка в такой лагерь, что однажды детям придется воевать. А этим ребятам точно придется.
Юра записал пару интервью с молодежью. Ребята были отзывчивыми, но предельно косноязычными, как спортсмены. Отвечали «да» или «нет» на большинство вопросов. Но Юра сказал, что материала на сюжет хватает, а затем ушел с Костей снимать стрельбище. Я же остался один на один с Аркадием, который сидел на каком-то срубе и смотрел в свой планшет.
– Как дела? – спросил я, не придумав ничего лучше.
– Спать охота, – ответил Аркадий.
– Может принять чего для бодрости? – совсем ненавязчиво поинтересовался я.
– Ты про что? Кофе?
– Да, про кофе.
– Я бы не отказался.
– А что мы будем делать, когда война кончится?
– Не знаю. Вернёмся к тому, чем раньше занимались.
– А я могу остаться мэром?
– Скорее всего, это всё свернут, так что не втягивайся слишком сильно. Отработаем заказ и свалим.
– Но ведь надо же будет всё это восстанавливать?
– Что это? Здесь так всё и было до нас. Никто не восстанавливал и не развивал здесь ничего до войны и не будет этим никто заниматься после. Тут что есть война, что нет – один пейзаж.
Можно ли это считать антиправительственными высказываниями? – подумал я. Но ведь всё так и есть, он правду говорит. Это считается?
– А как же все наши новые знакомые – Денцов, Матвей Александрович?
– За них не волнуйся, у них все схвачено. Они своё получат.
– А это? Это считается? Кажется, я окончательно запутался.
Между тем на поляне возле брусьев начиналось какое-то действо. Я решил подойти поближе и посмотреть. Ребята выстроились кругом, а в центре стояли трое курсантов. Потом вышел наш бледный офицер, оглядел толпу, потом тех троих, а затем взял в руку листок бумаги.
– Итак, сегодня мы отчисляем из наших доблестных рядов трех человек. Это рядовые Блинов, Сурганова и Тарарин.
Трое молодых людей глупо смотрели в землю. Девушка плакала.
– Блинов, вышел вперед.
Первый парень в очках вышел вперед.
– За систематическое нарушение дисциплины, за то, что в твою смену погас костер твоего отряда, за хранение порнографии, а также за отсутствие надлежащего уровня патриотизма во время исполнения гимна, ты с позором изгоняешся из нашего отряда и переводишься в низшее сословие – гражданское.
Блинов вернулся в строй. К нему подошли два крепких парня – я думал они будут его бить – и забрали его форму, оставив парня в трусах.
– Сурганова, вперед!
Девушка очень боязливо сделал два шага вперед.
– Я больше не буду!
– Молчать! Отсутствие успехов в стрельбе, злоупотребление женскими правами, нарушение дисциплины после отбоя и хождение в неположенное время по нужде – вот неполный список твоих преступлений. За это ты лишена всех наград и званий. Также тебе запрещёны любые романтические отношения с нашими отборными бойцами.
– А так можно? – спросил я у парня, который стоял рядом со мной.
– Да, пока не исправиться, она не сможет реализовать свой женский потенциал – завести отношения, выйти замуж и родить сына.
Сурганову также раздели до нижнего белья. Офицеру, кажется, это понравилось меньше, чем с Блиновым.
– Тарарин, вперед!
Вышел третий курсант.
– Ты – один из самых злостных нарушителей дисциплины на моей памяти. Бессовестный онанист и разгильдяй.
– Я пацифист.
– Молчать, блядь! Молчать! Знаешь ли ты, Тарарин, что Россия встаёт с колен?! А знаешь, что будет, когда она встанет? Знаешь?! Таких как ты поставят к стенке и всех расстреляют! Всех тунеядцев и нахлебников. Всех без разбора. Всех, кто не любит Родину выселят из квартир на улицу, Тарарин! И там они умрут от голода, потому что никто им и куска хлеба не подаст! Всех жидов, либералов, адвокатскую вошь! Вот, Тарарин, что будет, когда Матушка-Россия вновь встанет с колен.
Двое крепких парней раздели Тарарина. Он встал к остальным опозорившимся. Ребята
вокруг взяли в руки по горсти земли и начали кидаться ей в отчисляемых с криками ругательств. Трое раздетых ребят стали убегать, куда глаза глядят, а народ гнался за ними по лесу.
И тут как раз подошли Юра с Костей.
– Что мы пропустили? – спросил Юра.
– Ничего, – ответил я и ушел.
На обратном пути в машине мне стало плохо. Так плохо, что я не мог найти себе места. Меня бесил водитель со своей тупой музыкой и золотыми зубами. Меня бесил Аркадий с его ёбаным планшетом и самодовольным снобизмом. Меня тошнило от Юры, который делает вид, что ему не всё равно, что он интересный и важный. От Кости, который рассказывал по пути тупые анекдоты. От Ильи, который делал вид, что он тут ни при чем, что он не с нами, что его проект – это отдельная история. Меня всё раздражало так сильно, что я хотел открыть дверь на ходу и выпрыгнуть к чертовой матери. Я даже обрадовался, что сел у двери. Рядом был Юра и Илья, Костя ехал сзади с камерой. Аркадий сидел с водителем, который громко смеялся над убогими шутками Кости. Меня успокаивала только мысль о том, что ехать нам всего 40 минут, но в какой-то момент (кажется, после очередной лекции от Аркадия о нашей работе) меня начало трясти. Я крикнул водителю, чтобы он остановился.
– Тебя тошнит? – спросил Юра.
– Что с тобой? Тебе плохо? – присоединился Илья.
– Останови, – сказал Аркадий водителю.
Водитель притормозил посреди поля у обочины. Я резко открыл дверь и вышел. Мне казалось, что меня сейчас вырвет. Передо мной был кювет, а за ним какое-то не паханное поле. Я жадно глотнул свежего, холодного, влажного воздуха. Мне стало чуть полегче, если бы ещё эти идиоты за моей спиной не давали мне ценные советы: «Присядь», «Виски растирай», «Если плохо – не держи в себе», «Прогуляйся». Костя что-то пошутил про мой желудок, а мне захотелось выбить ему зубы. Я отошел в сторону, прошел немного назад, перепрыгнул через кювет и встал там, где не было слышно их комментариев.
В поле было хорошо – на горизонте виднелась лесополоса, машин никаких вокруг не было. В домах слева была какая-то жизнь – из труб шел дым, возможно, кто-то топил баню. Я сделал несколько глубоких вдохов морозного воздуха и решился вернуться в машину, чтобы продолжить поездку.
Я сделал буквально пару шагов к машине прежде чем услышал какой-то свист. Затем раздался взрыв, который отбросил меня словно куклу назад и забросал сверху землей.
Глава 15: Больница
Не знаю почему, но пока я приходил в себя, мне в голову пришло слово «поукалываться». В детстве мы называли так болтовню гопников, прежде чем они тебя побьют. Знаете, когда они растягивают удовольствие перед избиением, делая вид, что у тебя есть шанс избежать побоев. Когда они треплются:
– Он, кажется, нас не уважает?
– Да, точно. Какой-то он левый. А мы тут гуляем, вот, на пиво собираем…
И далее всё в таком же духе. А за этим «поукалываением» следует то, ради чего всё и затевалось.
Я лежал в бело-зеленой палате на хорошей койке. Она, конечно, скрипела, но была мягкой. Кажется, за ширмой рядом со мной лежал кто-то ещё. Я не мог толком пошевелиться, зато мог мотать головой. Медсестры были ко мне добры, называли меня Евгением Семеновичем, давали мне какое-то яблочное пюре и умывали.
Однажды я открыл глаза, а передо мной сидели двое мужчин в костюмах с дипломатами в руках. Один из них был краснощекий, а второй поспокойнее, но все время кивал.
– Евгений Семенович, здравствуйте, мы из городского департамента благоустройства и церквестроения. Мы вам тут бумаги на подпись принесли. Вы только не беспокойтесь, мы понимаем, что вы вот сейчас в таком состоянии, но тут немного.
– Что это?
– Мы проводим мероприятие – «Городские краски». Мы объявим конкурс граффити для города, у нас есть стенка в переходе, 2 на 2 метра, вот какой-нибудь художник ее распишет, – говорил красноликий. – Там будут самолеты, звезда, облака и добрый дядя-полицейский. Бюджет небольшой – миллион рублей. Ну там на краску, кисточки.
Красноликий неловко сглотнул и улыбнулся.
– А главный приз художнику – 50 тысяч рублей, – влился в беседу второй и кивнул. – Вы поправляйтесь, Евгений Семенович. Мы без вас как без рук.
Затем я видел врача, который на меня даже не смотрел. Послушал грудную клетку, записал в анамнез что-то очень важное и ушел. Медсестра по имени Галя потом мне рассказала, что у меня трещины в ребрах, сотрясение мозга, незначительный ушиб спины, а также могут возникнуть проблемы со зрением, слухом и всем остальным.
Потом пришел Юра. У него была перебинтована рука, огромные мешки под глазами, бледный вид и царапины на лице.
– Сказали, что это была ошибка наводчика. Никто не виноват, как всегда. Это нас с базы накрыли. Костю жалко.
Юра плакал.
– Меня вот только осколками поцарапало, да металлом руку прижало. Илья камеру разбил, ему новую уже заказали. А Косте больше всех досталось, сразу умер. А ты как?
– Я утвердительно кивнул головой.
– Поправляйся, может, тебя домой пошлют, если что.
Нет ничего более утомительного, чем лежать на койке в больнице целыми днями. От скуки я хотел выть. В последний раз когда я был в больнице, я лежал в одной палате с двумя мужиками – одним постарше и одним помоложе. Они, видимо, лежали тут уже некоторое время и подружились. Одеты были просто, по-домашнему – в спортивные штаны и майки. Тот, что помладше, много говорил, рассуждал. Из контекста я понял, что он – бывший спортсмен, кажется, легкоатлет. Он много где был на соревнованиях, всю область изъездил. Но рассуждал он не о спорте, а о медицине. Он много где лечился, знал, в какой больнице стационар лучше, где кормят лучше, где что дают. Он рассуждал об этом бесконечно, словно профессиональный больной. Через два часа мне стало невыносимо и я попросил перевести меня в другую палату. Но меня не перевели – свободных мест не было. Я тогда чуть не плакал.
Однажды я видел, как медсестра приходила к моему соседу за шторкой. Его самого я не видел, но понял, что у него была контузия и травмы. Медсестра убрала за ним, убедилась в том, что он принял все лекарства и ушла. А когда шторка внезапно распахнулась, я увидел Матвея Александровича. Он выглядел словно раковый больной – ещё более лысый, чем прежде, даже плешивый, бледный и хрипящий. Он повернулся ко мне с выпученными глазами:
– Пидоры, – вещал он. – Они повсюду. Они везде. Они разваливают эту страну. Пидоры, понимаешь? Они повсюду.
Затем он молча уставился в стену и больше не произнес ни звука. На самом деле за ширмой никогда не было Матвея Александровича. Там был немолодой, поджарый мужчина весь в тюремных татуировках. Одним утром, когда мы оба были в сознании, нам удалось поговорить.
– У тебя сигареты есть? – спросил он.
– Не курю, – ответил я.
– Молодец, спортсмен. А вот скажи мне, коли ты такой здоровый, то сюда как угодил?
– Видимо, бомбили. Меня контузило. Я рядом стоял. С бомбой. Товарища у меня убило.
– Да, хреново.
– А вы как тут оказались? Что с вами?
– Да так, переломаны ребра, ухо отбили, хорошо, что ты рядом со здоровым ухом лежишь. Ха-ха.
Он говорил негромко, а я смотрел на рисунки на его пальцах. Там были «перстни», кажется, застаревшие.
– Вас избили? За что?
– Война, братушка, идет, тут не спрашивают «за что?». Курить охота. Ты местный?
– Нет.
– У нас тут колония недалеко, строгого режима, «для своих», если ты понимаешь. Условия содержания, конечно, не бей лежачего. А там били. И был там у нас начальник-изверг. И охрана вся тоже изверги, жестко нас держали. «Ласточку» любили делать. Знаешь «ласточку»?
– Нет.
– И слава богу. Измывались как могли. А что, все равно никто не узнает. Про нас уже все забыли ещё до войны, так что… И вот мы как-то сели за чашкой чая с братвой, да подумали – а хули? Нас пятьсот человек. Их – тридцать. Даже если у них дубинки да оружие – все равно всех не положат. Это же нормально, да? Ненормально – это когда 30 человек всю тюрьму в страхе держат, а мы терпим. Терпеть не надо. Никогда не терпи. Я «терпил» не люблю. И вот мы всё решили. Однажды взяли так все вместе да захуярили этих уродов. Просто всех подчистую. Конечно, и наши тоже полегли, жестоко было, брат, жестоко. Но оно того стоило. Вот я теперь на свободе, а начальник наш в земле лежит. Он теперь может говорить в аду, что красил стены нашей тюрьмы. А пацаны мои кто куда пошел – кто воевать за наших, кто в бега. Я вот с переломами никуда пойти не смог – меня и взяли. Я так думаю, что если бы хотели грохнуть – сразу бы грохнули. А так может снова в тюрьму отправят, а может воевать заставят. А ты на чьей стороне?
– А я – мэр.
– Круто. Хотя я власть не люблю, но ты вроде нормальный. Друганы у тебя только странные, особенно этот, с вертолетом.
– Кто с вертолетом? – спросил я и тут же вспомнил, что, кажется, ко мне заходил Аркадий. Он весь был в возбуждении.
– Представляешь, я нам бюджет выбил побольше, на оборудование. Вот, смотри, – и Аркадий достал какую-то коробку. – Это квадрокоптер! Круто, а?! У нас теперь есть свой дрон! Мы им будем виды сверху снимать, панорамы крутые. Красота! «Дроны войны» – так и запишем! Пойдем, я покажу.
Мы отправились с ним на крышу. Там нас ждали два других чиновника, уже из департамента транспорта, СМИ и казачества.
– Евгений Семенович, рады вас видеть в добром здравии. Мы на минутку, – начал говорить галантный, чуть смуглый мужчина с красным галстуком. – У нас новый проект – охрана казаками и байкерами общественных туалетов и торговых центров. Они будут круглосуточно блюсти нравственность и духовность, чтобы школьники не практиковали безнравственное поведение в туалетах, а также не покупали одежду, провоцирующую беременность.