Александр Сидоров
Журнал «Парус» 83, 2020 г.
Цитата
Иван ИЛЬИН
Природа никогда не создаёт шума. Она учит человека величию в тишине. Молчит солнце. Беззвучно разворачивается перед нами звёздное небо. Мало и редко слышим мы что-либо из «сердцевины земли». Милостиво и блаженно покоятся царственные горы. Даже море способно к «глубокой тишине». Самое великое в природе, что определяет и решает как таковую нашу судьбу, происходит бесшумно.
Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий. 1939
Художественное слово: поэзия
Евгений РАЗУМОВ. Иллюзий мотыльки
Поздравляем Евгения Анатольевича с юбилеем
и желаем ему дальнейших творческих успехов,
крепкого здоровья и семейного счастья
***
Чистого снега для баб маловато
выпало в этом году.
Лучше мы кошечку слепим, ребята,
кошечку слепим коту.
(Вон у забора сидит, горемыка,
март ожидаючи свой.)
Паша Темпачин не пьет поелику —
смотрит в окошко живой.
Пусть полюбуется эдаким зверем.
(Баб, что ли, он не видал?..)
Мы ведь в добро и в Темпачина верим
(мы – это целый квартал).
Нечего, скажем, хлестать бормотуху
в мире, где колют дрова,
чтобы согреть старика и старуху
перед лицом Рождества.
Не переделаешь всех рукоделий
и за четыреста лет.
Ты доживи, доживи до капелей,
Паша Темпачин, сосед!..
***
Внуку Косте
«Буколика» – прижму очередную книгу
(пиджак очередной поморщится – «глупец»),
автографы раздам (писатель поелику)
и в шлепанцы вернусь, где костромская ТЭЦ
отопит этот дом… Зима очередная
навеет мне тоску, но водка – возразит.
(Мол, надо жить, дурак!..) И, внука пеленая,
я улыбнусь в душе – небритый паразит.
Ведь жизнь – еще дана. Вкуси ее горбушку.
И завари чаи, где мята и чабрец.
И просуши от слез промокшую подушку.
И позвони, дружок, на костромскую ТЭЦ —
спасибо, мол, за то, что мы об эту пору
из шлепанцев глядим в окне на снегиря —
и я, и Константин. И нету уговору
изображать тоску на фоне января.
И пусть проходит жизнь (и пусть – очередная) —
мне костромская ТЭЦ из трубки скажет: да,
до мая хватит нам (мазута, полагаю).
Ты знаешь, как шмели начнут гудеть тогда!..
ИСКУШЕНИЕ
П. Корнилову
Павел, когда эклога – вроде дождя и снега,
вроде дождя и снега – все остальные мысли.
Вот и сейчас… Подумал – и поперхнулся: эко,
как небеса под раем, дескать, уже провисли.
(Да и под адом то есть.) Вторя весенней кепке,
странно кричит ворона, ветку считая домом.
Не упадет с березы – лапки вороньи цепки.
Странно – и я с березы что-то кричу знакомым.
Дескать, живите, люди и остальные птицы.
Ну, а меня с вороной не поминайте лихом.
Возраст такой приходит: кажется жизни – снится.
Поздно летать по вишням, яблоням, облепихам…
Вот на березе каркать… Вроде дождя и снега.
Вроде дождя и снега изображать природу.
Это по нашей части (птицы и человека).
Может, природе этой кто-то напишет оду.
В мае. Когда от вишни не оторваться глазу.
В мае. Когда береза тоже исходит соком.
Не полететь ли, Павел, мне к молодому вязу,
к тем (чем тебе не Брейгель?) двум или трем сорокам?..
***
«Скоротечна римская минута», —
думал и Проперций, и Катулл.
«Господи, часы у них откуда?..» —
подо мною покачнулся стул.
Я достал кофейник из Вселенной,
чтобы грезить, как поэты те.
В пять утра. Поэт обыкновенный.
В майке то есть. То есть в наготе.
Перед остальной литературой,
что, конечно, – классика уже.
В зеркале прошелся кто-то хмурый.
Я, наверно. С грустью на душе.
У обыкновенных у поэтов
даже водка, видимо, грустна.
Жизнь прошла. Но, кофию отведав,
воскрешаешь в сердце имена.
И глядишь на муху, не мигая,
что встречает солнце на окне.
Шесть утра. Душа моя нагая,
умирать-то ведь придется – мне.
COVID-19
Р. Аймалетдинову
Когда, Ренат, письмо, минуя карантины,
доедет до Москвы, подумаю: «Пора
продать, Ренат, мои голландские картины
и масок накупить (пусть носит детвора)».
«Но как же стрекозу тогда ловить в июне?..» —
душа задаст вопрос. И не отвечу ей.
Ведь груднички – и те уже пускают слюни,
на травку норовя ножонкою своей
ступить. «О ангел сна!.. Верни нам это лето,
где масок нет еще на миллионах лиц», —
подумаю. Ренат, в конверте нет ответа.
Забыл?.. Нельзя писать сегодня из столиц?..
У нас уже цветет черемуха (наверно).
Но хлоркою пропах пятиэтажный дом.
Я в пятый раз прочел, Ренат, всего Жюль Верна.
Мне даже водку пить приходится с трудом.
На бабочек смотрю из форточки. Из маски
«прекрасные!» шепчу крапивницам вослед.
Земля еще не все нам рассказала сказки.
(Особенно – из тех, где Человека нет.)
***
Лейка моя пустая, сядь на скамейку тоже.
На – закури от скуки, грядки обозревая.
Пусто и там. От скуки клею свои калоши.
Здесь, на земле на грешной, то есть вдали от рая.
Да, барахла немало было на свете этом
привезено комоду с помощью чемодана.
Руки устали. Баста. Даже с велосипедом
я расстаюсь, хотя он вроде бы без изъяна.
Ты?.. Ты – другое дело. Ржавая, а туда же —
надо полить морковку, дескать, и огуречик.
Жаль – выпадают зубы. Их ожидает каша.
А хорошо ведь было воду таскать из речек!..
В молодости. Рубаха всё норовила, помню,
к бабе какой прилипнуть. Глупые были, черти, —
я и рубаха. В Таю втюхались или в Тоню?..
Нет, не сумею вспомнить, видно, до самой смерти.
Ты посиди. На грабли не наступлю, не бойся.
Мне ведь – седьмой десяток, не девяносто то есть.
Можно еще скворечник к той прикрутить березе.
В мае. И эту грядку перекопать на совесть.
***
Иллюзий мотыльки куда-то упорхнули.
(А может, высохли от времени в шкафу.)
Не венский человек сидит на венском стуле,
пытаясь дописать последнюю главу.
Романа?.. Нет-нет-нет… Так – повести печальной.
Так – повести о том, что было и прошло.
На улице Пустой. (А может быть, Банальной.)
Такое у него случилось ремесло —
дописывать главу. А ведь казалось: свыше
Судьба ему дана. Иллюзий мотыльки —
их крылышки шуршат, осыпавшись на крыши
домов, где ночевал, листая дневники.
Банальный человек. Сидит на венском стуле.
Чернильница. Перо. Пиши себе роман.
(Казалось бы.) Зачем тебе «Киндзмараули»?..
Допей валокордин. Все прочее – обман.
ПАПИРОСА
Я, который лопатой чертил огород
и чего-то втыкал в эту землю когда-то,
нынче просто курю у закрытых ворот
коллективного, если задуматься, сада.
И задумаюсь. И посмотрю за забор.
За забором трава оплетает скамейку,
где когда-то сидели и я, и Егор,
и Таисия, снявши свою телогрейку.
Это было в году, почитай, не в восьмом,
а в девятом… До новой, наверное, эры.
Или лейку Егора, к примеру, возьмем.
Нет ее!.. Хороши, ёксель-моксель, примеры!..
Унесли. Пионеры. А может, народ,
что из Средней из Азии едет куда-то.
Тоже, видимо, свой разводить огород.
(Не останешься, пугало, ты без халата
полосатого.) Вишни зачем-то цветут.
На веревке Егорша оставил кальсоны.
«Сам-то где?..» – папироса подумает тут.
И погаснет. Дымить больше нету резона.
Утрамбую окурок в земле каблуком.
Словно не было нас – огородников хилых.
Скоро яблоки свесятся с веток кругом.
(Не сажают их – яблони – жаль на могилах.)
***
Зачем, сутулое пальто,
кладешь в карманы зажигалку
и письма?.. (Хватит лет на сто
их перечитывать.) Не жалко?..
Однако ты бредешь туда,
где сыро, холодно, безлюдно,
и смотришь то на провода,
то на речное – смотришь – судно.
Река по-прежнему течет,
но прежнего не остается
ни здесь, ни там, где небосвод —
уже лесок или болотце.
От писем – пепла бугорок
(не страшно – дождь через минуту).
Пальто продрогло. Я продрог.
Зачем писать из ниоткуда?..
Пальто добавит: «В никуда».
Я вырву пуговицу сдуру.
…Небес холодная вода
седую гладит шевелюру.
***
Это не грусть, это просто Природа,
место для выхода, место для входа,
смотрит, куда бы пристроить тебя —
не карапуза и не футболиста
лет двадцати, а годочков на триста
старше мужчину, порядок любя.
С биркой на ручке, а может, на ножке —
я примеряю штанишки, калошки,
прочую мелочь, забыв чемодан
где-то в Ростове, а может, в Майкопе,
чтобы заснуть и проснуться в микробе —
первом микробе на весь океан.
Это – Солярис какой-то, неправда,
и за сегодня последует завтра,
где у Природы хватает для всех
места. «Для выхода или для входа?..» —
сонную мысль продолжает Природа.
Это не грусть – междометие: «Эх…».
***
Надо бы носить пенсне и грустить поверх пруда,
полагая, что за ним где-то молодость лежит,
у которой декольте открывало иногда
душу женскую тебе и подобие орбит,
вдоль которых мысль текла и кружились комары,
не краснея (та и те, те и – гнусненькая – та).
Но вишневый сад уже дорубают топоры.
И в Париже тень твоя тоже сбросилась с моста.
Тоже?.. Видимо, ага, коль не пишет столько лет
в эту чеховскую глушь, написав «оревуар».
Застрелиться?.. Не дает ни ломбард, ни пистолет,
что лежит там. Портсигар?.. Не стреляет портсигар.
А всего-то сорок лет промелькнуло за окном.
Вот и колокол звонит в ухо левое уже.
Почему-то в темноте уксус кажется вином.
Не зуди, комар, в мозгу…
Не зуди, комар, в душе…
***
Уныние гоню стамеской и киянкой.
«Не спаивай!» – прошу под местный огурец.
Смеется надо мной и над моею пьянкой:
«А ты пересчитай коров или овец».
Увы, я – не пастух. Скорее огорода
стареющий солдат (а может, дезертир),
чьи ноги оплела картофелем природа
(картофель – даже он имеет свой мундир).
А мой – пугает птиц (при пугале служака).
Когда-то в нем скакал с Печериным Г.А.
(Вернемся в огород.) Залаяла собака.
Ужели и она – в унынии?.. Ага.
«На колбасы ломоть!» – рука моя сказала.
Стареешь на цепи, хотя и лабрадор?..
И я сточил уже последнее кресало,
то табачок куря, то пестуя топор.
Но ничего – живу. И даже брею шею
хотя бы раз в году. А прошлое – ботва.
Не знаю, есть ли смысл ее считать своею.
В раю и эдельвейс – обычная трава.
Юлия САМОРОДОВА. Планета взрослых
ПЛАНЕТА ВЗРОСЛЫХ
Планета взрослых – это навсегда
для тех, кто спит, покуда города
переливаются: то меркнут, то светлеют,
звенят ключи, поскрипывают двери
и чей-то смех звучит из темноты,
качается весенний мягкий воздух,
подвижные табачные цветы
лениво распускаются. Как просто,
как яростно из тьмы, из ничего,
из недр огнеустойчивого пепла
выскальзывает месяц кочевой…
и прячется. Влюблённые на землю
не смотрят. И не в силах утерпеть,
легко, как свечки, вспыхивают окна
и трогательный дождь желает петь,
а клен – дрожать и романтично мокнуть.
Их не уговорить, не удержать,
они бегут (им есть куда бежать),
качается весенний мягкий воздух.
Как далека еще планета взрослых!
О ЧЕМ КРИЧУ
О чем кричу, когда молчу?
От этих криков откровенных
ночь, уподобившись мячу,
всю ночь колотится об стену.
О чем кричу, когда молчу,
когда снаружи ветер, ветер
и по фонарному плечу
стекает дождь? На белом свете
дороги вспять, других причуд
не отыскать. А только к Богу
тропинка есть. И я кричу,
что исчезаю понемногу.
И утекают не спеша
в какой-то мир потусторонний
чуть близорукая душа
и теплота твоих ладоней.
Маяк, привязанный к лучу,
ворочающийся безвольно —
о том молчу, о том кричу,
о ком подумать даже больно.
Не то что вслух…
И ночь без сна —
блесна в цунами одеяла,
плюс горстка памяти.
Ты знал,
ты, одевающийся в камень,
о чем кричат, когда молчат?
ПОНЕДЕЛЬНИК. УТРО
Понедельник.
Под веко оконное,
словно гибкий настойчивый вьюн,
пробивается свет заколдованный.
Понедельник.
Попробуй да сплюнь.
Пробирается свет неотбеленный,
обращает в исчадия зла
силуэты прабабкиной мебели.
Это я открываю глаза,
возвращаюсь на землю. Помилуйте…
Я,
поскольку воскресная мгла
в прошлый вечер была истребителем
человечества,
поздно легла.
И теперь вот больна понедельником.
И теперь никого не люблю.
Пробирается свет неотбеленный
в понедельник.
Попробуй да сплюнь.
АЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ
За десятиэтажным волнорезом
я вижу парус аленький мятежный.
От пристани игрушечной подъездной
отчаливаю.
Где же Ваша нежность?
Куда ушла?
Ответьте.
Я утюжу
воротничок тропинки беспризорной.
Валяются в пространстве безвоздушном
большие позолоченные звёзды,
и осень тихоходным батискафом
беззвучно погружается туда же.
Вот видите, дождливая управа
на каждого находится однажды.
Теперь всё ясно.
Ясен этот вечер,
и даже ночь ясна и терпелива.
Я с Вами говорю по-человечьи,
перехожу на ломаный звериный
и даже стрекочу, перелетая
с кинжала на кинжал заледенелый.
А парус неприкаянный – алеет,
качается тихонечко
и тает.
НЕПРЕОДОЛИМАЯ ВЕСНА
Куда идти, когда ещё светло,
но кажется, что день отяжелел
и прошлое разносится как сор
и не принадлежит уже земле,
цепляется к скрипучим башмакам?
Я знаю, что чудес на свете нет.
Смотрю ли я на вышарканный снег
с прожилками январской мишуры,
на спины голубей, который век
вкушающих хрустящие дары, —
достаточно любого пустяка,
и ты воспламеняешься во мне,
но не горишь. Куда же мне идти,
когда в моём весеннем полусне
включается движением одним
такое притяжение земли,
что гаснут торопливые шаги
и голос исчезает, не успев
ни вскрикнуть, ни словами осадить
воркующие птичьи патрули?
И вот теперь я вечно жду гостей —
и днём, и там, на обороте дня.
Ко мне прийти легко – здесь нету стен,
лишь непреодолимая весна.
ЗАБЛУЖДЕНИЯ
Вдохновение: Ю. Пундик «Лампадка»
Молчала. Притворялась, что не слышу
слова,
слова, которые горчат.
Вышагивали голуби по крыше,
тяжёлыми подковами стуча.
И ветер разрастался понемногу
и что-то там насвистывал, когда
я тихо умирала, но, ей-богу,
ни капельки не жаловалась.
Да,
я их любила, ложь и заблужденья,
и вечер, дурно пахнущий бедой.
По улочкам, до головокруженья
в два счёта доводящим, за тобой,
сама себя калеча и врачуя,
бежала, мой придирчивый герой.
И облако отбрасывало в Чую,
кривлявшуюся прямо подо мной,
замёрзший дождь, пустой, остроконечный.
Что сеешь, тем и будешь после жив.
…Я ничего не сеяла, конечно,
помимо заблуждения и лжи.
НИКТО НЕ ЖИВЕТ
Во тьме, у которой на лбу
пульсирует венка реклам,
смолишь от безделья бамбук,
пейзаж оживляешь слегка.
Не ждёшь ниоткуда беды.
А впрочем, и счастья не ждёшь.
Следишь, как взбирается дым,
следишь, как спускается дождь
по нерукотворной тебе.
Где небо сегодня, где плёс?
Незнамо.
Плывёшь по судьбе.
Не стоишь ни смеха, ни слёз
того, кто глядит в никуда,
однажды пробравшись в киот.
Тьма вовсе не страшная. Да.
В ней просто никто не живёт.
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ
Когда к тебе тянулась из земли,
хватаясь за колышущийся воздух,
чуть слышно перестукивались и
потикивали собранные в гроздья
рябиновые яблоки.
Они,
наполненные горечью и сталью,
ныряли в зиму,
плыли,
из зимы
выныривали.
Всё перерастали.
Я тоже целый мир переросла,
тобою год больная (это много),
и чёрствый день от первого числа,
голодные потёмки от второго.
Блуждала на негнущихся ногах,
негнущиеся пальцы колоколен
обсматривала. Веки на веках
приподымала.
Мир многоугольный
всё вытерпел и всю белиберду
изведал.
Аллилуйя!
К сожаленью,
когда-нибудь я, видимо, умру
не потому, что вечер воскресенья
несётся на меня на всём пару,
а по законам головокруженья.
ЖЕЛТАЯ КИРПИЧНАЯ ДОРОГА
Неспелый октябрь. Дорога
из жёлтого кирпича.
И памяти очень много.
На целую жизнь. Качай
закат на плечах, Тотоху
домой волоки силком.
Однажды забудешь плохо,
а после найдёшь легко,
умрёшь ненадолго тут же,
под лампочкой Ильича.
И катится вдаль дорога
из жёлтого кирпича,
качает тугое время
(его не смахнуть с висков).
Застенчивые деревни,
фантастика городов.
И вечер такой нездешний,
отважный, большой. А ты
прикинешься бессердешной,
плюс заячья кровь внутри,
дурилкой, каких не много.
(Ходи и закат качай.)
И катится вдаль дорога
из жёлтого кирпича.
ДЖИГА
Короткий день. Брутальный вечер.
Осень,
скрипящая, как ржавая дрезина.
Под фонарём худым, светловолосым
я джигу танцевала и просила
у своего сверхправильного Бога
неправильное что-то и простое.
Тебя. Тебя. Тебя.
Как это много.
А Богу ничего почти не стоит.
Тем более все правильные дети,
а вместе с ними правильные мамы
глаза открыли в ночь и полетели
раскачивать дырявый маасдам и
по радуге кататься чёрно-белой
на тихом улыбающемся муле…
Я джигу танцевала меж деревьев,
тревожных, словно бронзовые ульи.
ПАРИЖ
Что праздники?
Ёлка на помочах
электрогирлянды, сгори!
Когда, оторвавшись от полночи,
идёт поджигатель зари
и рдеют родные медвежьи
окраины.
Ветер и снег.
Мы не возвращаемся, нежные,
как будто Париж по весне.
В Париже погода хорошая,
каштаны на каждом углу.
Мон шер, я тебя огорошу тем,
что я никогда не умру
и ты никогда не закончишься.
Как это прекрасно, мон шер.
В Париже погода хорошая.
Монмартр и белый фужер
с отломанной ножкой.
Вдоль вечера,
бессонницы, дрёмы и снов
кораблики широкоплечие
задумчиво бродят.
Нет слов,
нет снов,
нет бессонницы-звонницы,
лишь только закроешь глаза,
готовой бренчаньем наполниться.
Мой милый, мы спрячемся за…
МНЕ НУЖЕН МОСТ
Мне нужен мост. Особый. Не Бугринский,
не Бруклинский, не тот,
который виадуком по-пекински
зовётся. Из пустот
и каменных опор мостов не надо.
В них толку нет, увы.
(Ну разве что высмеивать преграды
хронически кривых
деревьев, поклоняющихся солнцу,
и реять над водой.)
Мне нужен тонкий мост канатоходца.
Над пропастью. Иной.
Особый. Наполняющийся дрожью,
проходится норд-ост
когда своей рукой ему по коже.
Мне дайте этот мост!
Смычок для великанов дайте тоже.
Мне дайте мост, добраться чтоб – о Боже —
до человека – дайте этот мост!
Еп. Геннадий ГОГОЛЕВ. Встречайте живого Христа
КИТОВРАС
Китоврас, я тебя заманил
В неприступную чащу лесную,
Чтобы взмах твоих огненных крыл
Сбил с деревьев листву золотую.
Цепь повесил на выю тебе
И заклятье на обруче выбил.
Вот устроюсь на стареньком пне
Жадно слушать старинные были.
Дам тебе я покой и уют,
Сытый погреб и меды хмельные.
Жаль, рассказов твоих не поймут
Нелюдимые старцы лесные.
Ты напьешься дурного вина,
Захмелеешь от ласки и скуки,
И печаль твоя будет темна,
Роковыми окажутся муки.
С первым снегом поникнет глава,
Не идет, замолкает беседа.
Ты молчишь, забываешь слова,
Бьешь копытом по лунному следу.
Не сердись на меня, китоврас,
Твои сказы я в сердце слагаю.
Только чудится мне в этот час,
Будто вместе с тобой умираю.
ФЕОДОРОВСКАЯ ИКОНА
Возмущалось житейское море,
Нам отрада и помощь Одна:
Ты в часы беспросветного горя
Новгородскому князю дана.
Все смела иноземная сила,
И лежала в развалинах Русь.
И Твой Лик навсегда поразила
Материнская светлая грусть.
Шли века, Ты осталась на страже,
Не покинула нас ни на миг.
Нам печальную правду расскажет
Потемневший от горести Лик.
Льются звуки святого напева:
Мы склоняемся в тихой мольбе.
Помоги нам, Пречистая Дева,
Не прибавить страданий Тебе.
ОЛЬГЕ ШОНИНОЙ, В АВСТРАЛИЮ
С неба капают дождинки,
Туча встала над горой.
Вдоль Большой Алмаатинки
Поднимался я домой.
Подо мной река ревела,
Била пена через край,
А над ней поет корелла,
Австралийский попугай.
И в тревожном ожиданье
Замираю, не дыша:
Это шлет свое прощанье
Ваша бедная душа.
ДРУЗЬЯ-ПИСАТЕЛИ
Я далек от обид —
На Христа и святых клеветали.
Рассмеюсь я в глаза
Доморощенных мелких иуд.
Позабытых грехов
Я изжил роковые печали.
А все стрелы и язвы
Однажды на них упадут!
Но как горько в душе,
И тревожит, печалит без меры
Суета ваших дел,
Муть отравленных ваших затей:
Кто был юности друг
И кому уж потеряна вера,
И кто так незаметно,
Нежданно пропал из друзей.
Вот и нам довелось
Разлететься в пространстве столетий.
Жаль, что память о вас
Не поможет мне душу согреть.
Как же просто, друзья,
Потерять свою честь в интернете,
Позабыть о прощенье
И злобою вечной гореть.
Нам узнать не дано:
Нынче полдень иль дело к закату?
И остынет навек
Наших песен и повестей жар.
Скоро нам отдадут
Там, за гробом, последнюю плату.
На поруганной дружбе
Не сделаем мы гонорар…
НА СМЕРТЬ ПРОТОИЕРЕЯ ВСЕВОЛОДА ЧАПЛИНА
Помню сквер за Бульварным кольцом:
Хипари, гопота, наркота.
Мальчик Сева глубоким баском
Непрерывно гудит про Христа.
Здесь не тешат изысканный слух,
Много пьют, коммунистов бранят.
Тополиный слетается пух
На скамейку, в его дипломат.
Тридцать лет миновало, и вот —
Замыкается круг роковой,
И скамья у Никитских ворот
Вознесёт тебя в вечный покой.
В Троекурово снежный покров
Вновь сошёл – все могилы черны.
На дорожке не видно следов,
И не нужно, чтоб были видны.
И когда его гроб унесли,
Сокрушался знакомый еврей:
Пять квадратов элитной земли —
Всё стяжание жизни твоей!
СОЛДАТСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Меня не сразу в Церкви воспитали,
И многие от Бога отвращали.
Но я взрослел, и в детском рассужденье
Я постепенно находил решенье
Тем трепетным, волнительным вопросам,
Что ведомы задумчивым подросткам.
Я часто утром уходил из дома,
Чтоб побродить по городу родному,
Уставший от туристов и трамваев,
На пустыри, в трущобы забредая.
Теперь не помню, как он назывался,
Тот переулок – кажется, Солдатский?
Но знаю точно, где-то близко, рядом
Моя родня пережила блокаду.
То был невзрачный, тихий переулок,
Где шаг всегда таинственен и гулок.
В нем не видны столичные наряды,
И плачут желтой известью фасады,
Разбита под ногами мостовая,
И сквозь асфальт видна трава живая.
В таком печальном, сером Петрограде
Яснее светит память о блокаде,
Она волнует и стесняет душу,
И с вдохновеньем просится наружу.
И я увидел, будто подо Мгою
Вчера кольцо замкнулось роковое.
Зарделися Бадаевские склады,
Как будто пламя вырвалось из ада,
И старики, подростки, вдовы, дети
Вдруг ощутили сладкий запах смерти.
Вот женщина, подобна бледной тени,
Спускается по каменным ступеням,
И черный ломтик хлебушка у сердца
Несет с собой в собор Преображенский.
Он там ей станет жертвой поминальной,
Весной заменит он кулич пасхальный,
И батюшка, вдруг уронив кропило,
«Христос воскрес!» ей выдохнет без силы.
Еще я видел: лютою зимою,
Когда застыл и воздух над Невою,
По льду на Охту в саночках из ели
Она везет младенца на шинели
Туда, где храм святого Николая
Стена из мертвых тел от глаз скрывает.
А после, под биенье метронома
Качаяся, бредет от дома к дому,
И ночью в мастерской под крысий шорох
В запалы для гранат вбивает порох.
И чем яснее были мне виденья,
Тем глубже открывалось их значенье.
Я понял: лишь Божественная сила
В те дни родных и город мой хранила.
ВОСКРЕСЕНИЕ
Не нужны благовонные масти,
Отойдите – могила пуста.
Возвращайтесь домой восвояси,
Там встречайте живого Христа.
Он войдет затворенною дверью,
Чтобы дать прикоснуться Фоме
К свежим ранам, и молвит в смиренье:
Детки, будьте послушными Мне!
Не страшитесь мучений и смерти,
Прелесть мира оставьте другим,
Только зову любви Моей верьте
И внимайте глаголам Моим.
Вы очищены крестным страданьем,
И Адама забыта вина,
Поспешите ко Мне с покаяньем —
И спадет с ваших глаз пелена.
Я прощу малодушие Кифы,
Савлу новое сердце подам.
Пусть достигнет германца и скифа
Это слово, реченное вам.
Отлетели пустые сомненья:
Есть ответ на последний вопрос.
И расходится весть по селеньям,
Что явился воскресший Христос.