Еп. Геннадий Гоголев
Журнал «Парус» №83, 2020 г.
Любовь АРТЮГИНА. Звук на кончике иглы
***
Перебирая вины прошлых лет,
Чего ищу: пощады или чуда?
Чужая всем, я дождь из ниоткуда
И в никуда переходящий свет.
Мне имя – степь. Мой безграничный дом.
И всадников сверкающие лица!
Я чувствую, как рвётся под седлом
За край небес гнедая кобылица,
И крови вкус дрожит на языке,
Солёный воздух рассекают стрелы,
И мёртв мой брат, и конь несёт к реке
Победный вскрик и взгляд оледенелый,
На красные ступая ковыли.
Не стоит приучать таких к неволе
И связывать их узами земли.
Лови, лови влюблённый ветер в поле!
Убей! но повседневностью не мучь.
Я виновата, что моя свобода
Взломала ночь, и чувства, и сургуч,
Закаменевший на устах народа —
Он был со мной, когда я не была,
Он мой навек – я кровь его и тело.
Нам рвали рты и души удила —
Там наша речь на ковылях густела!
Ни смерть, ни бездна не разделят нас.
Но жарче всех горят мои возвраты,
Когда луна прозрачная видна
И движется сквозь дым голубоватый
Далёкий всадник посреди степи,
Протяжно кличет в поднебесье птица,
И ветер налетающий слепит,
И сам слезой кипящей серебрится.
***
Временем это не лечат,
Время всегда на нуле.
Счастье поэта далече,
Правда поэта во мгле.
Вот он, прозрачный и строгий,
Боль холодит на ветру:
– Мама, забыл я о Боге
И потому не умру.
Буду бродить вдоль окраин,
Вечер стоять под окном,
Несынь, не муж, не хозяин,
Тень на ветру временном.
Если б ты, бедная, знала,
Кто в твоём лоне, во тьме,
Пробует крови квартала,
Пьёт и висит на тесьме;
Тело своё обнимает:
Снимет, несёт на кровать.
Если б могла ты, родная,
Чрево своё оторвать!
Выпьет опять, затоскует,
Птицей ночной закричит,
И в мерзоту городскую
Выплеснет пламя свечи.
И побредёт по трущобам
Звёздам рассказывать грусть:
Не было счастья – ещё бы!
Соль обуяла – и пусть!
***
Где взять русскому счастья? Нигде.
Всё тоска, да по Богу, по Богу.
Так бы вечно стоять в борозде
Одному и смотреть
на дорогу.
Или деревом стать на холме
То зелёным, то белым, то голым,
И во тьме над пустыней шуметь
Рассекающим небо
глаголом.
Лучше камнем проснуться и сметь
Закатиться под мёртвую воду,
И молить: «Дай мне, матушка Смерть,
От любви и печали
свободу».
***
День был жарким, слегка ненормальным.
В тень садилась усохшая птица.
Мне казалось – дымится реальность,
И посмертное – тоже дымится.
Люди шли под обломками крика,
Или пепел их двигался строем.
Захотелось подуть и захныкать,
И стихи написать про другое.
Захотелось взлетающих яблок,
Что-нибудь про любовь стеклодува,
У которого осень озябла
И звезду уронила из клюва.
В исступлении яблочно-птичьем
Покатилась звезда по дороге,
И пришёл без лица и без спичек
Человек и стоял на пороге.
***
В городе вечер.
Запах духов, дыма табачного,
Выдох и вдох истины винной.
Тени летучих мышей,
В сумерках дыры прогрызшие.
Во мгле исчезая и времени,
Смеются люди.
Смейтесь! Слёзы – удел живущих.
Сладковатый привкус забвения
Что перебьёт?
Вздыхает пространство занавесью —
Воздух с полей тёплый и влажный.
Прочь из окна сорваться,
Бесцельно, беспамятно
Мчаться над самой травой безоглядной,
Её глубину задевая.
Надышаться животной волей:
Будет ли утро?
Мгла откусила верхушку ели,
Зашторены окна,
Звуки пустынные.
Звезда расцветает
И бездна.
***
Под шум соседской циркулярки,
Возне и стуку вопреки,
Смотреть, как шмель большой и жаркий
Взлетел с невидимой руки.
Мечтать о заморозках ранних,
Когда прихватится вода,
И разноцветное страданье
Перегорит под холода.
С природой спор у нас от века.
Подует в щель, и между звёзд
Мы замечаем человека,
Идущего среди берёз:
Смахнёт слезу и растворится
На бесконечном сквозняке.
А на ветру кружатся лица
И прижимаются к щеке.
***
Мы выдохнули снег в лицо зиме.
Мы выдохлись.
И где-то за оградой
Лиловый колокольчик прозвенел
Из глубины затерянного сада.
Куда наш путь? – на все четыре мглы
Сенат зимы накладывает вето.
…И снова звук на кончике иглы
Отчаянно качается от ветра.
Но в нём, лиловом, столько сплетено,
И так дрожит растерянное веко,
Что в сумерках неспящее окно
Покажется важнее человека.
***
Ведьмы над городом. Сердце сквозит,
Рана сырая остыла.
Бродит по улицам после восьми,
Бьёт кулаком в колотило.
– Что сторожишь? Или, может, кого?
– Ветер я, сумрачный ветер.
С первой вернулся войны мировой,
Был на второй и на третьей.
Вот обхожу я дворы и дома:
Есть ли живые покуда?
Смотрит в меня обнаглевшая тьма
Взглядом безбожного чуда.
Смотрят собаки из лютой тоски
И мертвецы смотрят косо.
Кровь оторвётся с железной доски —
И загрохочут колёса.
Ржавчиной сыплют и души везут,
Ночь рассекая, составы.
Хочешь, тебе подарю я слезу
Бывшей, как солнце, державы?
Ведьмы когда перейдут за порог,
Дай наглотаться им вволю.
Будешь как я, если милует Бог,
Жать умертвлённое поле.
***
Прозрачнее, легче и тише.
Закроешь глаза – и порой
Такое родное услышишь
Внутри пустоты мировой.
И столько печали нахлынет,
Сойдясь на холодной меже
Серебряным светом полыни
И тьмой в догоревшей душе.
Но стиснет сердечную мякоть
Влюблённое эхо вдали,
Когда невозможно не плакать,
За ним уходя от земли.
***
Нам сделали прививку временем —
Мы пережили и пошли
На Божий свет из Божьей темени,
В плащах из неба и земли.
Мы шли над всем, мерцали факелы,
И ветер, моросью клубясь,
Гудел в лицо трубой архангела
И вслед бросал густую грязь.
Молчали все, никто не спрашивал.
Кончались суша и вода,
И падал снег дыханья нашего
На золотые города.
Зажглись костры за перелесками,
А снег кружился добела,
Сплетаясь огненными всплесками
Вокруг Господнего чела.
О. Александр АВДЕЕВ.
Звёзды храмовых небес
***
Тень забора на снегу.
Даль блестит от снега.
Чувство воли берегу,
Оттого под ночь могу
Землю спутать с небом.
Над землёй мерцанье звёзд,
Словно Высший город.
Побываю там всерьез —
Я наверх воздвигну мост
Из оков забора.
Плыть по небу хоть во сне
Слаще, чем по морю.
В деревенской тишине —
Радость скромная во мне.
И не помню горя.
А чего ещё желать —
Снег блестит, что город.
Одиноким мне не стать,
Сверху сходит благодать —
По молитвам, скоро.
Как же не благодарить
Небо мне и землю.
Пусть не сплю я до зари.
Прилетают снегири
Да рябину треплют.
***
Темнеет нынче рано.
А в храме у меня
Иконная охрана
Лампадного огня.
Цветы у аналоя,
У праздничных икон.
Фелони – голубое.
Кадила сладкий звон.
И не завидуй боле.
Такое счастье есть,
Как храм у края поля,
Святым и Богу – песнь.
И кушай что захочешь
В любое торжество:
На Пасху – творожочек
И торт – на Рождество…
А дальше – страсти, страсти!
Неверная любовь.
Отчаянье, напасти.
Не выросла морковь.
Развод и алименты,
Ребенок без отца.
Ему в алтарь ко мне бы —
Не помню и лица…
Темнеет нынче рано.
А в храме у меня
То проповедь туманна,
То лампа без огня.
А темноту не славлю.
Я лампочки вкручу
Да проповедь исправлю.
И снова – помолчу.
***
А у мёда привкус сена:
Помолитесь, дастся вам.
Нынче снегу по колено —
Не покинуть Божий храм.
Службы нет – и нет лопаты.
Тракторы не чистят здесь.
Вновь один зажгу лампады —
Звёзды храмовых небес.
Разве можно, разве нужно
Уходить из храма прочь?
Да тем более снаружи
Мне метель не превозмочь.
А внутри – на сердце вьюга
Мне в достатке, по грехам.
А у мёда запах луга —
Попросите, дастся вам…
***
Меж кладбищем и алтарём,
Между домами и престолом…
Крест купольный сияет днём,
Всегда он виден близким взорам.
Вот загораются огни —
Темнеет чуть в посёлке мглистом.
И ветер дует от зари
Да сыплет снегом багрянистым…
И снова улица пуста,
Как храм на всенощной укромный.
Святые всё-таки места:
Зачем мне нужен мир огромный?..
Здесь обо всех могу вздохнуть,
Кого и знаю, и не видел.
Наверно, это узкий путь,
Каким учил шагать Спаситель.
***
Отойдёт седая стужа,
Отзвенит капель —
И за мартом в синих лужах
Приплывёт апрель.
Нынче дымные метели
Все тропинки замели.
А в распахнутом апреле
Замаячат журавли.
Полетят они по небу,
Прикасаясь к облакам.
Сядут где-то ближе к хлебу,
К мудрым песням и стихам.
Только я совсем не знаю
Жизни их среди полей,
Но зачем-то вспоминаю
Я зимою журавлей…
***
Батюшке Владимиру Макарову
Лужи на асфальте,
Листья на берёзе,
На домах антенны,
В небе облака.
В мире много фальши.
Оттого и слезы,
Что гнетут измены,
Но уже – слегка.
Время мягко лечит,
Это – слава Богу,
А затем и небу —
За просторный свет.
Храмовые свечи.
Ангела в дорогу.
Поцелуи – хлебу.
…Здравья, многих лет!
***
Сегодня богородичное небо
И солнце правды греет целый день.
Душа не ждёт ни дождика, ни снега…
Сама себя не может видеть тень.
А небо голубей моей фелони,
В какой служил на праздник Покрова.
Христово тело брал в свои ладони
И говорил знакомые слова:
«О, заступи, спаси, прости, помилуй,
Убогих не забуди до конца…
Дай разум испугавшемуся миру,
Где с детства зло вселяется в сердца…»
Сегодня богородичное небо
И солнце правды греет целый день.
Не хочется ни дождика, ни снега,
Сама себя не хочет видеть тень…
***
Заброшенная стройка,
Заросшая земля,
Дымящая помойка,
Сухие тополя…
Замалевать картину
И снова написать
Господень храм, рябину
И на скамейке – мать…
***
Церковная Россия снаружи так мила!
Под небом ярко-синим – кресты и купола.
У белоснежной рощи вновь побелённый храм.
И сердце бьётся проще в ответ колоколам.
Под колокольным звоном не так тревожно жить.
И хочется с поклоном, с поклонами служить.
А служится не часто – в седмицу раза три.
Какое же несчастье узнать, что в нас, внутри…
Смотрите не проспите церковной красоты.
Хоть изредка носите «друг друга тяготы».
***
Сбудется торжество —
Просто оно вдали…
Праздник – в свечах его:
Жданные не пришли.
Ты пересилил лень —
Ум сберег для молитв.
Долгим кажется день,
Если в тебе болит.
Прошлое, не тревожь —
Мало ли бед, обид.
Коль никого не ждёшь,
Быстро время летит.
Зрелость уходит прочь,
Хочется долгих лет.
Чем нестерпимей ночь,
Тем благодатней свет.
Пересаженные цветы
Седагет КЕРИМОВА. Ковер судьбы земной
Перевел с лезгинского Евгений Чеканов
СЛЕДЫ МОЕЙ ЖИЗНИ
Как хорошо, что мне даются песни,
Иначе как бы с грустью я сражалась?
Как я без них спаслась бы в черной бездне,
Все эти ночи как бы продержалась?
Ах, мои песни, дум моих узоры!
Сплетаетесь то так, то по-другому…
Я – как волна в объятиях у моря,
Стремящаяся к берегу сухому.
И как бы ни гордилась я собою,
Но море переплыть не суждено мне.
Коль счастье не отпущено судьбою,
То все попытки взять его – никчемны.
С ума от безысходности сошла бы,
Когда бы этих песен не слагала.
Страданья путь я песней сокращаю,
Без них давно покой бы потеряла.
Мне говорят: ну, как же так случилось,
Что песни твои душу раздирают?
Я отвечаю: счастья не хватило,
Счастливые таких не сочиняют.
Когда душа тревожится и ноет,
Я в песню выливаю всю тревогу.
Так прячу я волнение и горе.
Спою – и успокоюсь, хоть немного.
Ах, мои песни, жизни моей слезы —
Те, что в глазницах стынут, бессловесны!
Следов судьбы моей искать не нужно,
Вот те следы – вот горестные песни.
БОЛЬ
Глубинам сердца моего
Не скрыть местечка одного.
Забыть бы рада про него,
Но не выходит ничего.
В глубинах сердца есть тайник,
Где спрятан каждый тайный миг.
И только я одна пойму,
Зачем он там и почему.
В глубинах сердца – тайный ад,
Мои желанья там кипят.
Они запретного хотят,
Они всегда жестоко мстят.
И тот тайник всегда со мной,
Бредет тропой моей земной,
И тот тайник всегда саднит,
Всегда горит, всегда болит.
Я ненавижу эту боль,
Но я привыкла к ней уже.
И стала эта боль судьбой,
И приросла к моей душе.
Мы вместе с ней – как муж с женой,
Что грустно тянут воз семьи
И врозь бредут тропой одной,
Гоня желания свои.
БУШУЮТ ВОЛНЫ…
Какой счастливой я была когда-то,
Как весело смеялась я и пела!
Под дождиком гуляла, как ребенок,
Босая – и ни разу не болела.
Не знала я ни горя, ни досады
И беззаботной бабочкой порхала.
Весь этот мир я искренне любила
И ничего от мира не скрывала.
О чем мечтала я? Что говорила?
Что делала? Теперь уже не помню…
Веселый табор радости беспечной,
Куда ушел ты, шалый и бездомный?
Нахлынули заботы и тревоги,
Пришла печаль… Я вся уже другая.
Сгустились тучи, нет покоя в море,
Бушуют волны, сердце разрывая…
ЛАСТОЧКА
Присядь, касаточка моя,
И песню грустную мне спой.
Ведь ты скиталица, как я,
С такой же горькою судьбой.
Так одиноко мне одной.
Порадуй чем-нибудь меня —
Иль запоздалою весной,
Иль негой солнечного дня.
Сотри печали мне с лица,
Отбрось далёко-далеко.
Ведь ты разбитые сердца
Умеешь склеивать легко.
Опять тоска меня грызет,
И нету сил глядеть в окно.
Я знаю: нынче не придет
Тот, кого жду давным-давно.
Присядь, послушай мой рассказ:
Как потеряла я покой,
Как в горький час, постылый час
Душа наполнилась тоской,
Как трудно по свету я шла,
Как средь печалей и скорбей
Из ниток грусти соткала
Ковер судьбы земной своей,
И как тоскливо я жила,
Как сердце плакало мое,
Какой тяжелый груз несла, —
Про всё мое житье-бытье…
Быть может, ты меня спасешь
Из плена грусти и забот.
Ведь так, как ты меня поймешь,
Никто на свете не поймет.
Связал нас общею судьбой
Отчизны милой окоем.
Давай обнимемся с тобой
И песню новую споем!
ЕЩЕ ОДНА ВЕСНА…
Еще одна весна приходит нежно,
Даря земле то маленький подснежник,
То чуткую фиалку, и улыбкой
Скользя приветно по юдоли зыбкой.
Шагает мягко по земле родимой
И ветки шевелит рукой незримой.
И зерна чувств из пашни ожиданья
Струят ростки, и все наши желанья
Вновь веруют, что жизнь их не обманет.
Пусть тесен путь, но как просторы манят!
Вот бабушка за прялкою – седая,
С иссохшим древом схожая, худая,
Ткет праздничный ковер, вовсю стараясь
Не смять узор и тихо улыбаясь
Весне, подобно малому дитяти,
Не думая о жизненном закате.
Еще одна весна приходит ярко,
Даря земле подарок за подарком,
А та смеется, ласкою согрета,
В зеленый бархат пышно разодета.
Вновь птичьи трели над полями мчатся,
Нас побуждая в этот мир влюбляться;
Яран-сувар* в мой край шагает снова,
Неся приметы праздника родного.
Накрытый стол, радушием украшен,
Встречает гостя в каждом доме нашем:
Лезгинский хлеб и сдоба, плов старинный…
Как ты отвергнешь дар души невинной?
Приходит час зажечь костры и свечи.
Эй, молодцы, – вам что, заняться нечем?
К костру бегите, мне без вас тоскливо,
Поговорим за жизнь неторопливо.
Пусть расцветут следы наши земные!
Наполним праздник радостью, родные!
О, где вы? Отзовитесь, появитесь,
Весенним дням счастливо улыбнитесь,
С подарками красивыми придите,
Красу души радушной проявите.
Не надо ссор! Пусть явится пред нами
Красавица-весна с ее цветами,
С ее дыханьем и благоуханьем, —
И осчастливит нас своим сияньем!
* Яран-сувар – праздник весны у лезгин.
ОТЧЕГО?
Ты сердцем чист – так отчего ж
Всегда себя ругать готов?
Коль грудью за народ встаешь,
Так будь всю жизнь страдать готов.
Ты не затеивал бузу,
За честь – и умирать готов,
А вот крикун – и за козу,
Как за корову, брать готов.
Мой плов стал кашею простой,
Мой сад – делянкой стать готов,
А кто просился на постой,
Меня из дома гнать готов…
Златых деревьев насажай,
Сто добрых дел насовершай,
Но если ты лезгин, то знай:
Все вины будь признать готов!
ПОТОК ЛЮБВИ
Взошла заря, покончив с черной ночью,
И на деревьях улыбнулись почки,
И, с птичьим гулом в мир войдя воочью,
Ревет весна, покончив с тьмой моею.
Ах, эти ночи, полные дурмана,
Улыбки туч без мрака и обмана!
Звезда надежды, ты мне столь желанна,
Так обними, сплетясь с судьбой моею!
Пронзая тьму, цветы бегут наружу,
Как сгустки чувств, дурманящие душу.
Пусть длится жизнь! Все страхи я разрушу,
Что нависали над тропой моею.
Снега Шахдага тают нам в угоду.
Задержат ли ущелья эту воду?
О, сель бесстрашный!.. Оживи природу
И все преграды страстью смой моею!
В БАКУ ИДУТ ДОЖДИ
Купают землю облака,
Как мать – дитя. Гоню тоску,
Что навевают небеса…
Опять дожди идут в Баку.
Как будто кто-то над землей
Кувшин огромный наклонил
И все деревья и дома
Водою чистой увлажнил.
По желобам, по краю крыш
Струится светлая вода,
И в тот поток стремглав бежит
Моих раздумий череда.
Поодаль молния сверкнет,
И вздрогну я, подумав: «Да,
Дождь прекратится. Так и жизнь
Вдруг прекратится навсегда…»
СЕМЬ НОТ
Семь нот всего – для всех мелодий мира,
И разве есть мелодии другие?
И разве могут все напевы мира
Раскрыть глубины сердца потайные?
Но век за веком входят в мир, как дети,
Напевы, что свились в сердечной бездне.
Как счастливы те люди, что с волненьем
На белый свет глядят глазами песни!
Увы, не втиснуть все порывы наши
В семь этих нот – тесны нам их границы.
Коль ты, поэт, народ свой воспеваешь,
Твоей душе в семь нот не поместиться…
КАК УЙДУ НАВЕЧНО Я
Как уйду навечно я,
Что с тобою станется?
Ведь дорога общая
Одному достанется.
Как уйду навечно я,
Кто к тебе придвинется,
Кто на место теплое
В сердце твое ринется?
Кто же та счастливица,
Что тебе понравится?
Кто же та избранница,
Кто же та красавица?
С кем в года морозные
Твои дни согреются?
Твои тучи грозные
Чьей рукой рассеются?
Кто заботы тяжкие
Разделить обяжется?
Кто слова бесстрашные
Сохранить отважится?
Коль не сыщешь милой ты,
Сброшу ль боль сердечную?
Будешь ли счастливым ты,
Как уйду навечно я?
СОСКУЧИЛАСЬ
Осенний луч глядит в окно часами.
Играет он с моими волосами,
Ласкает их незримыми руками…
Тоскую, по рукам твоим тоскую.
Ты изменил весь мир бесповоротно,
И я в него влюбилась сумасбродно,
И стала понимать его свободно…
Тоскую, по мечтам твоим тоскую.
Мои виски покроет снег зимою.
От холодов спасусь я лишь с тобою.
На всех путях, истоптанных толпою,
Тоскую, по следам твоим тоскую.
СЕДОЙ ЛИСТ
Светила зимняя луна,
Когда средь дум заветных
Бродила я совсем одна
Вдоль городских проспектов.
Холодный ветер под луной
Свистел и выл, неистов…
Шуршал под каждой из чинар
Ковер опавших листьев.
Порою даже танцевал
Лист палый чуть заметно…
И вдруг прилип к моей руке
Лист, спасшийся от ветра!
О, это был не просто лист,
А мастера творенье:
Весь желто-красный, с сединой…
Красив на удивленье!
И в то же время было в нем
Так много грусти тайной,
Что я смутилась, разглядев
Подарок тот случайный.
Откуда грусть? Моя душа,
Как лист, затрепетала.
Прижав его к своей груди,
Я с робостью сказала:
«Ты почему ко мне прильнул?
Сказать мне что-то хочешь?
В тоску вгоняешь ты меня
Или беду пророчишь?
Иль, увидав, что под луной
Душа родная бродит,
Мне намекаешь, что зима
В мои года приходит?»
Но лист молчание хранил.
Согревшись под руками,
Молчал, как смолкшая свирель,
Забытая веками.
И как ни гладила его
Я под луною зимней,
Взлетел он – и растаял вмиг
В небесной бездне дымной.
Вот так и я: взметнется вихрь —
Прильну к кому-то смело…
Но кто меня погладит так,
Чтоб я не улетела?
Художественное слово: проза
Леонид МАЧУЛИН. Угорка. Не жена садовника
Рассказы
Угорка
Год, когда мы с ней познакомились, был урожайным на сливы. Ветки угорки гнулись до земли, сливы, как голубика, стелились под каждым деревом. Такого же прозрачно-синего цвета были ее глаза. Они лучились и искрились от постоянной улыбки, но я, благодаря своей бабушке, к тому времени был опытным садоводом и знал, что не бывает дня без ночи…
Моя бабушка звала меня почему-то «унучек» и мне нравилось это неправильное произношение. То ли интонациями, то ли фонетическими вибрациями «унучек» согревало, приближало, роднило – от него становилось тепло и умиротворенно. Подсознательно, не вспоминая о бабушке, я про себя стал называть свою новую знакомую – Лучик, ассоциативно-фонетически, что ли…
Мы вместе, практически в один день, устроились на работу в редакцию новой газеты. Спустя время, вспоминая те дни, я понял, что остался в коллективе только из-за нее – он был набран с нуля и, как новобранцам, призванным на службу, ему предстояло пройти еще много испытаний. Да и газетный проект казался малоперспективным. Но там была она – я остался.
Редакция начала работу в сентябре и буквально через месяц, разгадав секрет своего Лучика, я принес на работу ведро угорки. В обеденный перерыв мы устроили чаепитие со сливами. Я сидел напротив нее и в роли садовода делился со всеми сливовыми секретами, говоря при этом о «своем» Лучике в аллегорической форме.
– Моя бабушка из фруктов больше всего любила сливы. И не какие-нибудь сортовые, например, «Анна Шпет» или «Ренклод», огромные, как яблоки, мы с детьми называли их почему-то «гливами», а самую простую угорку. Гливы брызгались сладким сиропом, с трудом влезали в детский ротик, и я их тоже недолюбливал. А вот угорка… Она много чего мне порассказывала, моя бабушка, царство ей небесное. Кстати, вот вы что любите? Груши? Яблоки? Банан?? А вот я где-то читал, что по калорийности слива превосходит яблоки и груши, абрикосы, смородину, малину и землянику…
– Да, – продолжал я мечтательно, – она невысока, конечно, яблони вон порой вырастают выше второго этажа, но и не низкоросла, как, скажем, вишня. Многие садоводы ценят ее за скороплодность – сливы начинают плодоносить уже с четырех лет, и за высокую урожайность. Что правда, то правда, с одного взрослого дерева я, к примеру, собираю пять-шесть ведер. Но мне она нравится по другой причине – из-за вкуса, красоты, выносливости. Когда осень вступает в свои права и сад уже теряет листву, когда холодные пасмурные дни мало чем отличаются от темных ночей с заморозками, тогда на дереве или под ним, в траве, еще можно найти одинокие сливы – уже слегка подсушенные или, наоборот, тугие, с мякотью. Возьмешь такую сливу с рот и блаженствуешь от ее вкусового букета… А еще мне нравится, что она – сама по себе. Вроде как бы со всеми растет, в одном саду, и цветет вместе с яблоней, грушей, вишней, но при этом не лезет на глаза, поспевает в конце сезона, когда люди уже наелись фруктов. И достается только особым ценителям…
– Конечно, – замечал я, посерьезнев, – слива очень требовательна к условиям питания, а вот помнят ли о ней хозяева, в чьих садах она растет? Поливать ее следует постоянно и регулярно, за что она воздаст сторицей тому, кто о ней не забывает… Независимая, гордая слива любит тепло, солнце и влажную землю. А что не любит? Больше всего – суровые зимы и сильные морозы. Даже весной, когда, казалось бы, всё вокруг зеленеет и радуется жизни, легкий ночной заморозок в воздухе может навредить ее завязи…
– А вы думаете, – восклицал я, не давая слушательнице опомниться, – собирать сливы легко? Нет, это очень даже непросто, по-особенному. Слива – не мелкая, как вишня, от которой быстро устаешь, собрав полведра. И не крупная, как яблоки, которые наполняют ведро за пять минут. Слива, она вроде как и внимания просит, но и ведро можно набрать не запыхавшись. Хотя при этом надо постоянно помнить, что угорка, на самом деле, хрупкое дерево. На него не залезешь спроста, как на яблоню, абрикосу или черешню… Вот подует сильный ветер – яблоня склонилась, потом выпрямилась. Вишня – веточки свои по ветру направила и дальше стоит как ни в чем не бывало. А угорка может хрустнуть от порыва ветра – и всё тут! Или со стремянки ногу на ветку поставил неосторожно – и сломалась ветка. Да что там!.. даже веточки, коими весь ствол и боковые ветви усеяны, ломаются мгновенно – чуть тронь!
– Так что, – подытоживал я, – больше всего из фруктов я, как и моя бабушка, люблю сливу-угорку…
…Интуиция меня не подвела. Газетный проект закрылся через несколько месяцев. Этого времени мне хватило, чтобы литературную аллегорию воплотить в реальную жизнь, в которой поменялось практически всё:
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон – даль голубая видна…
И хочется в поле, широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна!
Не жена садовника
Ранним утром, в четыре часа восемнадцать минут, поднялся ветер. Он пришел ниоткуда, легкий и невесомый вначале, за несколько минут окреп и даже принес какую-то прохладу. Было удивительно осознавать, что ты присутствуешь при рождении ветра, явившегося из неподвижного, липкого воздуха. Это было похоже на то, как дельфин взлетает из морской пучины в сверкающую синеву дня, но в отличие от дельфина ветер не исчез и стал набирать силу.
Я отметил время появления рассветного ветра, потому что спал под распахнутым окном, на полу, у цветочного горшка с пальмой; сон был тревожным и даже не похожим на сон, скорее это была дремота; жара минувшего дня не уходила и за полночь; но может быть, вовсе не липкая, удушливая жара не давала мне спать, а что-то из прошедшего дня? Взяв простыню и подушку, я ушел спать под окно, где было чуть свежее просто из-за движения воздуха; улегся на пол, ощущая свои кости, и долго успокаивал себя тем, что бомжи так спят всю жизнь, и ничего, привыкли; пытался прогнать откуда-то залетевшую фразу: «Ты не жена садовника, пожалуйста, не забывай об этом». И тут вспомнил про звонок из Вашингтона. Лиза говорила, что там стоит примерно такая же жара, на что я ей ответил: у вас только на стритах нет кондиционеров. Мы долго смеялись; а потом я ругал себя за лень, по причине которой до сих пор не установил себе это благо цивилизации. А может, не из-за лени, а потому, что всё никак не мог решить – полезно оно или нет. Я думал о том, что днем надо будет все-таки дозвониться в Прагу и выяснить всё про университет, слушал жалобные стоны суетной морской свинки, скучающей о моей дочери, бросившей всё и уехавшей отдыхать на море, потом поднимался в темноте к холодильнику, делал себе frounch из кагора и минералки, залпом выпивал мгновенно запотевший стакан освежающей жидкости, понимая, что это шаг к ангине; закусывал абрикосами, бросал их косточками в кошек, разгуливающих по крыше сараев под окном, размирял двух котов, с грозными воплями дерущихся за право быть основным женихом у одной из кошек, снова ложился на пол, ворочался, выбирая позу поудобнее; пытался найти что-то равноценное фразе «Ты не жена садовника», чтобы клином вышибить клин, и даже спал какие-то минуты, точнее – проваливался в забытье, из чуткого провала которого и вынырнул как раз в то мгновение, когда из ниоткуда вдруг родился ветер. Это было так неожиданно, что я тут же взглянул на часы и отметил: четыре часа восемнадцать минут; подумал, что это может быть знак, что теперь, вместе с легкой прохладой, можно перебраться в постель. И уже оттуда, с комфортного ортопедического матраса, улетающим сознанием отметил, что ветер набирает силу, что вместе с рассветом он начинает новый день, шумы которого сразу же стали явно нарастать: зазвучали голоса птиц, послышался перестук колес поезда, уходящего из Сортировки, становились громче и уличный гул машин, и невнятные голоса людей. И только после всего этого мне стало окончательно ясно, что наступивший день будет не таким, как вчера, и что она не жена садовника…
