Еп. Геннадий Гоголев
Журнал «Парус» №83, 2020 г.
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись восемнадцатая: «Колымский полушубок»
Необъяснимый, затерянный мир… По серому снегу, в котором темнеют обломки и ощепки сучьев, тащится мой отец. Он идет в гору, к домушке – леппункту, он думает, что прежний фельдшер хорошим был мужиком. Теперь на его месте кто-то новый. Такой, что лучше, говорят, не подходи…
Распахнулась обитая телогрейками дверь, и косяки были утыканы для тепла тряпками – встал на пороге новый фельдшер.
Отец ждал и боялся: откуда этот страх, спокойный, привычный, точно природный, всегда обтекающий душу, как холодная вода?.. Его серые, в один цвет с мертвыми лиственницами глаза смотрели на фельдшера – сказать он еще ничего не успел. Слабость, боязнь, все внутреннее, душевное точно отделилось во внешнее. Фельдшер стоял – мордастый, высокий на фоне низенькой двери, в белом хорошем полушубке.
– Заболел? – спросил фельдшер.
– Не могу, понос… – подхватил на лету его слово отец.
– А какая статья? – спросил фельдшер.
– Пятьдесят восьмая! – опять, будто допрыгивая до фельдшера, слабо выкрикнул отец.
Тупо, с ватным стуком хлопнув дверью, фельдшер ушел. Отец ждал. Фельдшер выскочил с кочергой:
– Пятьдесят восьмая, а он, сука, еще лечиться ко мне пришел! Вот, гадов, чем вас лечить надо!
Отец побежал. Трудно было бежать в таком обессилевшем теле и странно, будто толкало, несло его ветром по заледеневшему снежку с горушки. Хорошо, что фельдшер сделал только несколько шагов вослед, а потом кричал и махал кочергой, пугая, что догонит.
Нет, прежний фельдшер хороший был мужик. Смеялся: «Я, Вася, дам тебе освобождение, а ты ляжешь и больше не встанешь, припухнешь. Не захочешь больше вставать»…
Вечером в бараке отец обрезал корки с накопившихся паек: два дня уже почти ничего не ел. А мякиш обменял на кружку самого крепкого чая – чифира. Выпил с черными горелыми корками…
На другой день ему стало легче. Валили лес, бревна на волокушах подтягивали к ямам, где тлели, вытаивая грунт, костры, и страшно было войти в их тепло. Потом отойдешь от костерка – весь день не согреться: всего трясом трясет.
Ямы в талом грунте били ломами, ставили в них тяжелые, из лиственниц, столбы, соединяли их бревенчатыми упоринами и на устоях спускали вниз долгий, дощатый желоб промприбора для промывки золота. Несмотря на свежий, тесовый цвет, новое сооружение казалось какими-то руинами.
Прошло еще два месяца, но до колымского лета было пока далеко, а отец мой не только выжил, но и поставили его бригадиром. И, ворочая сталистыми глазами:
– Ну, гад, давай-давай! – кричал он тому самому фельдшеру, которого выгнали из леппункта и сунули к нему в бригаду валить лес. А он и действительно фельдшер, а не чернушник: за бревно не знает взяться с какого конца, и обращается на «вы»…
– Давай, давай, гад! Кто за тебя работать будет? – и поддавал ему сзади ногой под белый полушубок. Тянуло его на костерок: не успеешь отогнать – он уже снова у костерка сидит. И ударов, как сноп, не чувствует…
– Давай-давай, гад, вставай!
А то припухнешь – это он добавлял уже про себя. Это не отражалось даже в его глазах. Глаза были такими же, как и этот серый, дикий, в вялых линиях сопок, зимний мир, помеченный убогими строениями и столбами с колючей проволокой.
Утром фельдшер не встал. Как ткнулся к железной печки-времянки в ящик с песком – так и лежит. Отец не стал подымать его. И другие привычно проходили мимо. Вечером пришли в барак – фельдшер лежит все так же, вниз лицом у печки. Перевернули от черного пола. Так и есть: припух.
Где-нибудь там, на материке, на Волге, уже и была весна, а здесь только солнце стало больше и сильнее, и казалось, что из-за него злится, не уступая, мороз. Отец мой уже, наверно, не вспоминал про фельдшера, думал, как бы получить новую спецовку. По первой зиме, гады, спецовки вообще не давали: работай в чем хочешь! Теперь завскладом, хороший такой мужик, говорит:
– Сейчас, Вася, я тебе принесу… Давно для тебя берегу…На, расписывайся.
Отец посмотрел на белый, хороший полушубок, узнал:
– Нет, этого полушубка мне не надо… Давай другой.
– Да ты что? Специально для тебя берег, – смеется, щупая покойницкий фельдшеров полушубок, завскладом.
– Нет, – говорит отец, – давай какой хочешь, но только не этот…
– Ну, на другой, – удивляется недовольно завскладом, – бери, этот, черный – лучше нет… Все одинаковые…
А до весны уже недалеко. А за ней лето, снова зима, война, возвращение на Волгу широкую… Смерть от инфаркта… И так прошло семь десятков лет с тех времен «Юбилейного» и Хатаннаха.
…Три дня шли дожди. А сегодня день, наконец-то, солнечный. Мир – светится. Трава волнуется, сияет; пышное облако точно улыбается со всем небом… Да и всё улыбается с любовью, в сиянии, – мир свят… Долго же человеку идти к святости, чтобы так засиять… Радуюсь я, несмотря на то, что вчера меня клещ укусил и я иду «на уколы».
Инфекционное отделение, оно на задах больницы в пустом, большом дворе – вход сюда посторонним воспрещен. Но сегодня двери не заперты изнутри. На бетонных крутых ступеньках крыльца – плески свежие крови, будто нарочно кто-то шел и плескал её безжалостно…
На шахматном, плиточном полу у столика с диванчиком раскинулся человек, вокруг те же пятна и лужа свежей крови. Слабосильная тетка, санитарка, с лицом, какие обычно и бывают у таких работниц, озабоченно пытается как-то перевалить его тело на брезентовые носилки. Тело мягкое, не остывшее, не поддается… Еще одна на помощь подошла… В резиновых, по локоть перчатках обе.
– Я бы вам помог его навалить, – говорю я неуверенно, – но боюсь заразиться… Вы, вон, в перчатках… А снести на носилках – помогу…
Они протащили его в двери кое-как и поставили носилки на крыльцо.
– Вонища… обо…… – сказала озабоченно одна, поменьше, поусталее. И пока не вышел врач, успела раздражительно рассказать мне, что он притащился с той стороны Волги, из села. Жил там без документов. Переехал на пароме, дожидался приема у терапевта, врачиха закричала: вы знаете, что у вас открытая форма, а сюда идете… Немедленно в инфекционное отделение!
Он вошел в этот пустой бетонный двор, поднялся по крутым, узким ступенькам, нажал на черную кнопку звонка… И у него кровь пошла горлом… С диванчика, куда его усадили, упал – и готов!
Я не запомнил его… волосы, как прошлогодня трава, серая кожа – пустота вместо лица. Точно и не было у него лица – а сначала, сразу – вся жизнь чужой души кругло, законченно коснулась меня. Потом вижу: теткам-то не снести такую тушу с крутых ступенек… Машина подошла, шофер снизу смотрит выжидательно…
– Вы вдвоём беритесь сзади, а я спереди, – сказал им решительно. И, перешагивая через яркие, так и не тускнеющие росплески, стащили носилки с ним к машине…
Укол сделали, тороплюсь на работу. И еще неделю приходил сюда, всё посматривал: кровь смыли, потускнели пятна, но различались… И вспоминал, как мой отец на Колыме лечился. Как шел по зоне, а на столбе висит удавленник, самоубийца, перерезал веревку, обыскал… нашел ложку и корку хлеба… корку тут же съел, а его оставил: подберут… Я с детства удивлялся на эту картину и будто чувствовал вкус той противной, мертвецкой корочки во рту… А теперь я сам перешагиваю через росплески туберкулезной крови. Говорят: эпидемия, много таких… И никого это теперь не удивляет.
Стоят жаркие, солнечные дни. Вокруг, за Волгой, ходила гроза, собирались светящиеся, теплые облака в высоте, но дождя так и не принесло… Очень хорошо, празднично в природе. И уже в памяти только и осталось, что лицо у него – пустое, как пусты для меня и не представляемы лица погибших… ну, хоть в битве при Херонее вокруг Александра Македонского в 338 году до нашей эры, или же лица попавших в засаду с князем Святославом под Доростолом в 971 году. Безлики они, как и доходяга на «Юбилейном» или Хатаннахе, что не дошел до леппункта: упал и вмерз в горушку – только весной вытаял, нашли; как и удавленник – с корочкой хлеба в кармане. А ведь они тоже были – плотью, глазами, кровью, болью – кучки мягкие в тряпье, как и туберкулезник из заволжского села… Судьба всех нас одевает одинаково, будто в тот, колымский полушубок после покойника.
30 марта 2020 г.
Литературный процесс
Собств. инф. Узоры дум Седагет Керимовой
«Дум моих узоры» – так называется новая книга известной лезгинской поэтессы и общественного деятеля, заслуженного работника культуры Азербайджана Седагет Керимовой, только что вышедшая в свет в Баку. В сборник вошли стихотворения, переведенные на русский язык с лезгинского и азербайджанского.
Открывает книгу раздел под названием «Преврати меня в орла». Все пятьдесят с лишним произведений, помещенные автором в этот раздел, перевел известный русский поэт и переводчик, сотрудник российского литературного журнала «Парус» Евгений Чеканов.
Редакция журнала сердечно поздравляет Седагет Кайинбековну с выходом в свет нового поэтического сборника и желает ей доброго здоровья и активного творческого долголетия. В своем августовском номере «Парус» публикует первую подборку стихотворений С. Керимовой из книги «Дум моих узоры».
Литературоведение
Юлия СЫТИНА. И. А. Есаулов в большом и малом времени
К 60-летию Ивана Андреевича Есаулова
Ивану Андреевичу Есаулову не раз случалось обронить фразу, ставшую среди его друзей крылатой: «Я не всегда был филологом». Однако именно филология – по крайней мере, насколько известно широкой общественности, – основное поле его деятельности. Ему принадлежат 10 монографий, более 300 статей, им прочитано множество публичных лекций и докладов (особенно стоит выделить цикл передач «Беседы о русской словесности с Иваном Есауловым» на радио «Радонеж»), по данным РИНЦ он входит в число наиболее цитируемых литературоведов Российской Федерации. В этом году мы отмечаем шестидесятилетний юбилей Ивана Андреевича, более сорока лет связывают его с филологией, и это призвание можно назвать и наследственным – его отец Андрей Мартынович Есаулов до переезда в Сибирь и кардинального изменения жизни был учителем русского языка и литературы.
Род Есауловых уходит корнями в историю России, и его представители чувствуют свою ответственность за происходящие события, связывают свою жизнь со служением Богу и Отечеству. Хотя место рождения Ивана Андреевича – Сибирь, своей «исторической родиной» он считает Москву, прародиной – Дон. Отец, заставший, между прочим, еще Российскую империю (родился в 1909 году), – донской казак, фронтовик, был вынужден после немецкого концлагеря и пребывания в американской зоне оккупации Германии сменить профессию учителя на совсем иную и добровольно-принудительно уехать из Центральной России в Сибирь. Отношение советской власти к казачеству, начиная с директивы Свердлова 1918 года, хорошо известно. Из десяти братьев отца к концу двадцатых годов в живых остался лишь один. Поэтому многие факты семейной биографии родители, заботящиеся о судьбе своих детей в советской стране, старались не разглашать. Тем более в данном случае неблагонадёжность проступала в самой фамилии. Как-то (уже в постсоветское время) Иван Андреевич получил из города Бор письмо, в котором утверждалось, что, увидев его на экране телевизора канала «Культура», зрительница узнала в нём своего прапрадеда Алексея Семеновича Есаулова, контр-адмирала Российского Императорского флота (эта история, включая сам портрет предполагаемого предка, излагается в главе «Моя родословная: потомственный контрреволюционер» книги «Постсоветские мифологии: структуры повседневности», см.: [Есаулов 2015, 554–554]).
Дедушка Ивана Андреевича (по линии мамы) – с русского Севера, строил при царе Николае II Транссиб (в частности, тоннели вокруг Байкала, которые его внук впервые увидел сам лишь в десятых годах XXI века), при Советах же оказался в Мариинской тюрьме, протестуя против принудительной реквизиции накошенного им ночами по неугодьям сена (на глазах уполномоченного он сжёг стог). Бабушка (по той же линии) – из столыпинских переселенцев, до конца жизни сохранила, как вспоминает Иван Андреевич, особенности курского говора. Судя по всему, ее братья принимали участие в антибольшевистском сопротивлении двадцатых годов. Одного из них Есаулов успел увидеть, оказавшись в Кемерово: тот, незрячий, каждое воскресенье на автобусе ездил – в советские годы – на службу в единственную в городе церковь.
Сам Иван Андреевич, несмотря на внешнюю «успешность» своей «научной карьеры» (к чему он всегда относился предельно иронически), многократно подчеркивал, что зачастую сознательно шел «против течения»; например, в период постсоветского идеологического «раздрая» и групповой ангажированности неизменно старался сохранять личную свободу. Свои работы ученый как-то назвал частью «христианского сопротивления».
Присущие Есаулову независимость жизненной позиции и оригинальность понимания литературы во многом связаны с его не совсем типичным для «советского мальчика» детством. Он вырос во глубине Сибири, в самом центре Евразии в собственном доме из бревен листвяга с настоящей русской печью, курами, лошадью, коровой, какими-то совсем особенными гусями, умевшими летать поверх проводов (иногда о них разбивавшимися, когда залетали домой во двор), и прочей живностью. В отличие от большинства сверстников (и на его сибирской родине), не ходил в советский детский садик. В детстве Иван Андреевич соприкоснулся с исконно русскими традициями – как он пишет в «Пасхальности русской словесности» о своей маме, Ульяне Дмитриевне, памяти которой и посвящена эта книга, она «все советские шестидесятые и семидесятые ежегодно носила “пасочку”1 на край села местным убогим, которые сами были не способны ее приготовить: это действо мама понимала отнюдь не как христианскую благотворительность или сознательное противодействие советскому режиму; “просто” она почему-то “знала”, что у каждого в этот день должен быть праздник» [Есаулов 2004, 17] (курсив автора. – Ред.). Жизнь в таком удаленном от «столиц» месте (Иван Андреевич так его определяет: «я родился в Мариинском уезде Томской губернии») имела тогда то несомненное преимущество, что уровень свободы был гораздо выше, чем в целом по стране. Многие вещи, которые привыкли там свободно обсуждать («дальше Сибири не сошлют»), затем, уже в университете, не обсуждались вовсе или обсуждались в узком кругу, полушепотом.
Вместе с тем Иван Андреевич был, по его собственным словам, «книжным мальчиком». Он очень рано научился читать, его воспитанию родители уделяли большое внимание (по-видимому, еще и потому, что он был, что называется, «поздним ребенком» – не только по советским понятиям, но и даже по нынешним). Уже тогда, в частности, собирая и читая «малое» академическое издание А. С. Пушкина шестидесятых годов, будущий ученый начал формировать свою собственную библиотеку (теперь весьма и весьма обширную). В первом классе выяснилось, что домашняя подготовка в общем-то делает обучение со сверстниками ненужным, и учителя предложили перевести ребенка сразу в третий класс, но родители отказались. По воспоминаниям Ивана Андреевича, класса до восьмого он потерял всякий интерес к обучению в школе, сначала легко справляясь со всеми заданиями, не прибегая к учебникам, а потом вовсе забросив учебу. С ближайшим другом они организовали «тайное общество»: вели дневники, создали целую альтернативную реальность: виртуальное государство со своей конституцией, финансами, культурой (была своя летопись, свои праздники и т. д.), спортивными состязаниями (например, чемпионатами по шахматам: сыгранные партии записывались и затем анализировались). Мечтая в юности о карьере спортсмена, он несколько раз становился чемпионом школы по шахматам, футболу, теннису (за неимением корта для большого тенниса – по настольному). Будучи еще школьником, играл в полузащите местной взрослой футбольной команды, становился чемпионом своего района, в этом статусе команда играла и на областных соревнованиях, что для маленького населенного пункта было уже большим успехом. Таблицы футбольного чемпионата регулярно, после каждого тура, публиковались в местной газете, как и результаты матчей… Другим сильным увлечением подростка была музыка: учась в местной музыкальной школе, он стал членом взрослого музыкального ансамбля «Новояры», в котором играл (на разных инструментах – от ионики до бас-гитары), в школьные же годы, и на сцене Кемеровского театра драмы.
Иван Андреевич сохранил самые добрые и благодарные воспоминания о школе – этом, по его словам, сибирском «Итоне», в котором работали замечательные учителя с университетским образованием (школа, основанная еще в начале XX века, переехала в новое здание как раз тогда, когда он пошёл в первый класс): с некоторыми из педагогов у него были вполне товарищеские отношения, что тоже было не совсем типично для тех лет… В старших классах учеба (а не только неформальное общение) наконец увлекла Есаулова, и он сдал все выпускные экзамены на «отлично». Впрочем, между школой и университетом был временной зазор.
Чтобы проверить себя во взрослой жизни, Иван Андреевич принял неожиданное решение: после окончания школы год провел на Ачинском глинозёмном комбинате (Красноярский край), где, как потом – по обыкновению иронически – замечал, отдельно выучился «некоторым полезным для жизни навыкам», не совсем типичным для «книжного мальчика». Нельзя сказать, что, играя во взрослой футбольной команде или, скажем, демонстрируя навыки езды на заднем колесе своего чешского мотоцикла «Ява», он вовсе не умел за себя постоять, но все-таки новые «навыки», очевидно, как-то пригодились позже, когда по разным обстоятельствам ему довелось побывать в различных – порой экзотических – точках на карте мира (о которых нет возможности распространятся в рамках «филологической» статьи); пригодились, наверное, вкупе с пробудившейся родовой казачьей памятью.
Размышляя о будущей профессии, Есаулов в школе, как уже было упомянуто, всерьез подумывал о спортивной карьере, причем колебался, футбол выбрать или теннис, но лет в 16 понял, что «великим спортсменом» ему не стать, и будучи, по собственным его словам, максималистом, вообще отказался идти по этой стезе. Еще в школе ему очень нравилась история, и изначально он планировал поступать на исторический факультет, но, поняв неизбежную тенденциозность истории как науки в советское время, без особого энтузиазма поступил на филологический факультет Кемеровского университета. Однако довольно скоро учеба его «затянула». В это время здесь – и на лингвистических, и на литературоведческих кафедрах – преподавали молодые и талантливые педагоги, затем получившие широкую известность. С особой теплотой Иван Андреевич вспоминает декана филологического факультета Василия Николаевича Данкова, который, как и другой преподаватель, Виктор Васильевич Иваницкий, пытались увлечь способного студента языкознанием…
На первых курсах Есаулов стал сотрудничать с разными печатными изданиями, попутно на «факультете общественных профессий» получил дипломы радио- и фотожурналиста. Работа нравилась, но цинизм журналистской среды, сопоставимый, по словам Ивана Андреевича, разве что с партийным, отвратил его от первоначального намерения посвятить жизнь журналистике. Так и состоялся переход к научной (литературоведческой) карьере…
На третьем курсе Есаулов стал председателем Научного студенческого общества филологического факультета. В этом качестве он с большим энтузиазмом организовывал масштабные всесоюзные научные конференции, на которые в далекий сибирской город приезжало достаточно много студентов из других университетов страны (и не только РСФСР). Выходили и тезисы студенческих выступлений (в прилагаемой библиографии не учитываются). Несколько раз Есаулов отказывался от предлагаемого ему членства в КПСС (как отличнику, ведущему «здоровый образ жизни» студенту, да к тому же и с «рабочей» графой в трудовой книжке, что, очевидно, как-то «закрывало» фамильную неблагонадежность), отговариваясь «неготовностью» и организацию студенческой науки выдавая за «общественную» работу («чтобы отвязались»). Этот отказ был дан в то самое время, когда большинство, напротив, жаждало вступить в партию, отлично понимая, что именно нужно для успешной карьеры.
На третьем же курсе, будучи к тому времени уже именным стипендиатом, отказался и от предложенного ему перевода в Ленинградский университет (как он потом рассказывал, «из высокомерия»), в частности, поскольку не хотел «терять» год (условием перевода была необходимость перейти на курс раньше, и тем самым закончить учебу на год позже). На старших курсах, выступая на межвузовских студенческих конференциях, получал дипломы за лучшие доклады (в том числе в Московском и Ленинградском университетах), а также был отдельно отмечен дипломом Минвуза СССР во Всесоюзном студенческом конкурсе на лучшую научную работу по филологии [См.: Дарвин 1984: 90].
В 1983 году поступил в аспирантуру того же университета, избрав для себя наиболее «нейтральную» (по отношению к «идеологии») специальность – теорию литературы (научный руководитель – Валерий Игоревич Тюпа). Хотя кандидатская диссертация была написана не только в срок, но и досрочно и дальше никогда не «дорабатывалась», по не вполне понятным до сих пор ему самому причинам защита затянулась – до 1989 года. В конце концов диссертация на кафедре теории литературы МГУ (где позже и состоялась защита) попала в руки Валентина Евгеньевича Хализева, который в своем отзыве высоко оценил научные возможности соискателя, подчеркнув, что работа значительно превосходит обычный уровень кандидатских исследований. Юрию Борисовичу Бореву, который готовил отзыв ведущей организации (ИМЛИ), исследование понравилось настолько, что он тут же предложил соискателю написать две главы – о целостности литературного произведения – в предполагавшейся коллективной монографии (предложение не реализовалось).
Как и научную, преподавательскую деятельность Иван Андреевич начал на филологическом факультете Кемеровского университета, где вел занятия с первого года аспирантуры. В 1990 году получил предложение занять должность в Сибирском отделении Академии наук (Институте философии, филологии и истории). Готовясь к переезду, сидя в буквальном смысле на чемоданах и вооружившись красно-белой, «спартаковских» цветов, югославской портативной пишущей машинкой Unis-Luxe (тогда им и был освоен десятипальцевый «слепой» метод печати), он набирал свою первую книгу «Эстетический анализ литературного произведения» (вышедшую в Кемерово в 1991 году, когда автор уже жил в новосибирском академгородке). Увы, пока он переезжал, рухнул СССР – и вместе с ним все предполагавшиеся жизненные планы. Так, вместо чаемой Академии наук, Иван Андреевич оказался в Новосибирском педагогическом университете (тогда – институте), куда ему, из его части академгородка, нужно было добираться по чудовищным дорогам на трех видах транспорта, иной раз три часа в одну сторону…
Впрочем, живя два года в академгородке, Есаулов не только разрабатывал и преподавал совсем новые для себя учебные курсы (например, по русскому Зарубежью), но и, благодаря изменению общественно-политического климата в стране, как-то пытался сам воздействовать на ситуацию, став, по словам одного из его рецензентов, «одним из главных публицистов антикоммунистической газеты конца 80-х годов прошлого века “Северо-Восток”» [Есаулов 2015, 604], распространявшейся по всей территории Сибири. Некоторое время Есаулов был и одним из ее соредакторов, именно тогда в «Северо-Востоке» впервые стали публиковаться широко известные затем в России Юрий Кублановский и Михаил Назаров.
Первая рецензия на книжку, вышедшую еще в Кемерово, была опубликована не на родине, а за границей – в Загребе, профессором, а ныне уже и академиком Хорватской Академии наук Йосипом Ужаревичем (на хорватском языке). С этого началось плодотворное и довольно необычное для человека, родившегося в СССР вдалеке от «культурных столиц», сотрудничество Ивана Андреевича с зарубежными коллегами. К слову можно добавить, что самая большая по объему рецензия на его книги вышла в Сербии (по-сербски), автор – профессор Таня Попович.
Получив предложение от Галины Андреевны Белой поучаствовать в создании «с нуля» историко-филологического факультета Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ), Есаулов в 1992 году переехал в Москву. Не считая составления разнообразных учебных планов и программ (которые также не указываются в прилагаемой библиографии), он занимался организацией научной работы (например, проводил весьма представительный цикл конференций «Постсимволизм как явление культуры» (1995–2003 гг.)2, фактически вёл филологическое направление «Университеты России», руководителем которого была Г. А. Белая, и т. п.
Одновременно с преподаванием в РГГУ Иван Андреевич пять лет работал в Петрозаводском государственном университете (где и получил звание профессора в 1998 году), а также пять лет занимал административную должность проректора в Государственной академии славянской культуры, активно сотрудничал с рядом зарубежных университетов.
В 1997 году Есаулов совершил большое лекционное турне, по предложению пятнадцати немецких и австрийских университетов читая доклады от Киля и Гамбурга до Инсбрука и Зальцбурга. Он был приглашенным профессором в норвежских университетах Бергена (несколько раз) и Тромсё; в первом из которых и была им закончена в 1995 году книга о соборности. Несколько семестров он провел в США, где преподавал различные курсы по русской литературе и принимал экзамены у местных студентов в одном из центров американской русистики – The Ohio State University (в частности, читая курс о святости в русской литературе, чего он не мог делать, например, в РГГУ). В том же городе Коламбус, штат Огайо, в летние месяцы он работал в знаменитой Хиландарской библиотеке. Именно студенты OSU просили руководство университета несколько раз продлевать контракты с Иваном Андреевичем. В интервью он подчеркивал, что, вопреки бытующему предубеждению, с наибольшей степенью отзывчивости студентов столкнулся именно в США, и степень их заинтересованности «действительно совершенно иного порядка, чем, к сожалению, типичной нынешней студенческой аудитории в РФ» [Есаулов 2015, 552].
Читал он и отдельные курсы лекций во Франции (университете Лион-III): по истории русской поэзии начала XX века. В последующие годы выступал в американском Принстоне, ряде итальянских университетов, в Германии, Хорватии, Литве, Японии, Китае…
В 1995 году в издательстве РГГУ вышла монография Есаулова «Спектр адекватности в истолковании литературного произведения: “Миргород” Н. В. Гоголя», в которой ученый развил теоретические положения своей первой книги «Эстетический анализ литературного произведения». В монографии 1995 года Есаулов расширил обоснование возможности различных интерпретаций литературного произведения (впервые термин «спектр адекватности» был предложен ученым еще в 1988 году [Есаулов, 1988]). Автор объясняет, почему филологическая наука не должна ставить своей целью поиски единственно возможного, «правильного» прочтения (предполагая, что все другие будут при этом «неправильными»). В то же время, как он подчеркивает, недопустим и субъективистский («постмодернистский») произвол в истолковании текстов: необходимо очертить возможные границы адекватных прочтений, диктуемые самим произведением, типом культуры и аксиологией автора. Здесь же ученый обосновывает необходимость различать понимание, анализ и интерпретации и настаивает на субъектно-субъектной (интерсубъективной) природе всякого понимания, на необходимости «диалога согласия» автора и истолкователя. Принципиально важной для Есаулова является исследовательская позиция, основанная на позитивном отношении к фундаментальным ценностям рассматриваемого автора, что необходимо учитывать и при преподавании литературы (см.: [Есаулов, Сытина]). Радикальное расхождение аксиологических установок исследователей и предмета их изучения, по его мнению, приводило и приводит к явному искажению истории русской литературы.
Концептуальный подход Есаулова к творчеству Гоголя в монографиях 1991 и 1995 годов принципиально различен – это позволяет говорить о том, что именно в эти годы исследователь приходит к необходимости корректировки прежней методологии изучения поэтики произведений посредством выявления христианского текста и подтекста отечественной словесности. В первой книге рассматривается исключительно «мифопоэтическая» реальность гоголевского цикла, тогда как во второй ее описание обогащается выявлением и демонстрацией христианского (православного) подтекста, проступающего в интенции пути от «мира» к «городу». Этот православный подтекст, по аргументированному мнению ученого, усложняет «мифологическую модель» мира, наполняя ее христианскими смыслами [Есаулов, 1995b: 81]. Таким образом, на том же материале Есаулов переходит к новой (но не порывающей с предыдущей, а развивающей и усложняющей ее) научной парадигме, которая и ложится в основу всех его последующих трудов.
В то же время, критикуя понятие «религиозная филология», Есаулов подчеркивает, что занимается филологией как таковой и полемизирует с учеными, фактически уподобляющими православие идеологии и стремящимися «механически» накладывать каноны православной догматики на художественное творчество, дабы затем «оценивать» идеологическую «правильность» произведений и их авторов. Такой подход, по его мнению, является «внешним» объяснением, выходящим за пределы «спектра адекватности» (см.: [Есаулов, 2008]).
В 1995 году в издательстве Петрозаводского университета вышла монография Есаулова «Категория соборности в русской литературе»3 солидным для университетских изданий тиражом – три с половиной тысячи экземпляров. Эскиз для суперобложки был передан автору Екатериной Селивёрстовой – вдовой знаменитого художника Юрия Селивёрстова (автора известного цикла портретов великих отечественных мыслителей) и представлял собою макет проекта восстановления московского храма Христа Спасителя. Впоследствии Есаулов так раскрыл смысл этого эскиза: «<…> в нем идеально выражена идея книги – всё разрушено. Точнее, почти всё. Я исхожу из того, что советская культура не является продолжением русской православной культуры. От великой русской культуры осталась разве что маленькая часовенка – что-то неуничтожимое» [Есаулов, 2013].
В аннотации к монографии указано, что она содержит «богатый материал, который может быть использован для последующего создания принципиально новой истории русской литературы, глубинно связанной с доминантным для отечественной культуры типом христианской духовности» [Есаулов, 1995а: 2]. Эта книга стала фундаментом новой концепции истории русской литературы, предложенной и обоснованной Есауловым в дальнейших его работах. Метафорически выражаясь, «часовенка» на обложке не просто явила собою что-то «неуничтожимое», но и послужила краеугольным камнем в построении концепции нового понимания русской классики.
