Иван Сергеевич Калиничев
Девочка из шара
Теперь-то я думаю иначе. Если бы я мог вернуться в прошлое, то не раздумывая сел бы в тюрьму. Отмотал бы свой срок от звонка до звонка, вышел на волю и начал жизнь с чистого листа.
А ведь были деньки, когда я любил эту треклятую планету. Это было давно, еще в первый год службы. Я радовался тому, что не попал за решетку, и считал себя настоящим везунчиком. Наивный дурак.
От осознания всего этого хочется заплакать. Ведь случаются в жизни моменты, когда не стыдно заплакать и мужчине. И сейчас именно такой момент. Когда я вообще последний раз плакал? Наверное, в тот день, когда ушла мама. Помнится, я рыдал так, что было слышно на всю округу. Но вот сейчас, когда смерть так близка, я не могу выжать из себя и слезники.
Да, с годами я малость почерствел, но не растерял дух авантюризма. Что-что, а мое особое умение влипать в истории по-прежнему на высоте. А в этот раз я просто превзошел самого себя. Кому рассказать – не поверят. Чего только не произошло за это время! Я тонул, дрался на гладиаторской арене, едва не погиб при пожаре, шизанутый психопат хотел сделать из меня чучело, а потом меня похитил птерозавр… И наконец судьба свела меня с ней. С девочкой из шара.
II
Глава, с которой следовало бы начинать
То утро было точно таким же, как и любое другое здесь, на Сиротке: серым и неприветливым. Я проснулся, умылся, оделся и спустился в столовку.
Мои сослуживцы уже вовсю гремели оловянными ложками и шумно хлебали кофе, обжигаясь и морщась. Все были одеты в одинаковые серые комбинезоны, все – потрепанные и какие-то заранее уставшие.
У котла скучал наш кашевар Арчил. До Сиротки он работал на Авалоне личным поваром у одного отставного министра. Экс-министр не был гурманом. Его пристрастия ограничивались простыми блюдами: каша, рагу, суп. Но больше всего он любил уху. Простую рыбацкую уху с добавлением водки. Экс-министр даже сам разводил рыбу в пруду, вырытом недалеко от его имения.
А еще он обожал устраивать застолья и частенько принимал гостей. На этих пирах рекой лилось спиртное, а столы ломились от закусок. Застолье могло продолжаться несколько дней с перерывом на отдых. Изрядно подпив, хлебосольный хозяин любил похвастать перед гостями своими многочисленными наградами, которые еле умещались на его пиджаке, и потравить байки про свою прошлую, министерскую жизнь. Рассказчик из экс-министра был так себе, но гости делали вид, что внимательно слушают, смеялись над его неуклюжими шутками и аплодировали на кульминационных моментах. Ради такого вкусного угощения можно было и потерпеть.
От своих невинных увлечений он и принял смерть. После того как разъехались очередные гости, экс-министр, уже еле держась на ногах, пошел «проведать рыбок». Поскользнулся на бережке и упал в пруд. Пиджак со всеми «обвесами» и потянул его ко дну.
Так Арчил остался без работы и абсолютно без средств. Но он недолго сидел без дела. Тем же днем в Центре занятости Арчилу предложили поработать на Сиротке. Он легко мог бы найти работенку поприличней, но отказываться не стал. Вообще-то наш повар был крайне нерешителен и как огня боялся ситуаций, требующих сделать выбор.
Было время, когда качеству и разнообразию блюд в Форте мог позавидовать какой-нибудь фешенебельный ресторан, но в последнее время наше меню заметно оскудело. Причина этому была одна. Два года назад, аккурат в день окончания моего контракта, вдруг замолчал наш космопередатчик, а корабли снабжения перестали доставлять на Сиротку грузы. Не скажу, что это стало для меня сюрпризом, я давно ожидал какой-нибудь подлянки со стороны начальства.
Стало ясно, что застряли мы здесь надолго, если не навсегда. Наш Комендант ничего толком не мог прояснить и на все вопросы отвечал: «Они обязательно прилетят. Ждите». И мы ждали. А что еще оставалось делать?
Порой мы пытались связаться хоть с кем-то космопередатчику, но результаты были нулевые.
В общем, ели мы что дают. А давали в основном размазню. Благо, ингредиентов для приготовления этого нехитрого блюда было сколько душе угодно. В стратегических кладовых хранились обильные запасы белково-углеводного концентрата и гигантский брикет комбижира, напоминающий надгробную плиту на могиле сказочного великана.
А ведь раньше Арчил частенько баловал нас чудесной выпечкой. Приготовленный им бисквитный торт с лимонным желе и заварным кремом выглядел как произведение искусства, а вкус мог свести с ума кого угодно. А какой он делал зефир! О, я в жизни не едал такого зефира!
Арчил любил и умел готовить, и очень тосковал по настоящей работе. И эта тоска сожрала его с потрохами. Лишенный возможности заниматься любимым делом, он как-то весь сник, стал угрюмым и отстранился от людей. Его и раньше-то нельзя было назвать рубахой-парнем, но в последнее время Арчил совсем замкнулся в себе. Перестал разговаривать, а все свободное время проводил в своей каморе.
Начитанный Циклоп как-то сказал, что у буддистов такое состояние называется «ретрит».
– А что это такое? – поинтересовался я.
– Ретрит переводится как «уединение» или «затворничество», – охотно пояснил Циклоп. – Добровольный уход от общества, обет молчания и полное погружение в себя. В тибетских монастырях это было обычным делом. Некоторые монахи могли годами не раскрывать рта. Далай-лама пишет, что эта практика очень помогает в плане просветления и выявляет скрытые возможности организма. Был такой случай, после многолетнего ретрита один монах научился летать. А другой овладел техникой телепортации.
– Как думаешь, если Арчил еще с полгодика помолчит, он сможет телепортировать на Сиротку ящик с консервами или какой-нибудь другой еды? – спросил я.
– Мечтать не вредно, – только и ответил Циклоп.
Полной противоположностью Арчилу был наш старший техник Гуччи – неугомонный весельчак, выпивоха и первый балабол Форта. Любимая присказка, а заодно жизненный девиз Гуччи: «Главное – процесс». Старший техник не скрывал от нас, что дома, на Ганимеде, его ждала не только жена с дочками-двойняшками, но и солидный срок за незаконный сбыт гелия-три, в народе – трюнделя. Нелегальная продажа этого ценного изотопа, применяемого в качестве горючего для звездолетов с термоядерными двигателями, каралась тюремным заключением от десяти лет до пожизненного.
– Дядька во всем виноват, – сокрушался Гуччи. – Говорит: «Есть тема. Мне птичка в клювике принесла канистру трюнделя. Поможешь толкнуть – тридцать процентов тебе». Я думал отказаться, но дядька у меня речистый, такой и мертвого уболтает. Говорит: «У тебя жена, дети и вредная работа на буровой. А сколько там тебе платят? Сущие гроши. А я тебе хорошие деньги предлагаю за пять минут работы. Дельце пустяковое. Приезжаем на место, отдаем товар клиенту, забираем креды, веселимся. Тема надежная, без дураков. Я бы и сам управился, но вдвоем как-то сподручней будет. Ты главное, племяш, молчи в тряпочку и руку из кармана не вынимай, как будто у тебя там пушка». Я малеха покумекал и подписался. Дело провернули гладко. Без сучка, без задоринки. А влипли по глупости. Дядька на сутки просрочил техосмотр, и первый же постовой нас тормознул. Надо было на месте разобраться, ведь это Ганимед, где даже светофоры мзду берут. Но дядька струхнул и как дал по газам! Фараоны за нами. Я ему кричу: «Куда ты втопил, гад?». А он мне: «Спокуха, племяш, я этот город как свои пять пальцев знаю, оторвемся». Но мы не оторвались. А через пять минут у нас на хвосте уже сидела целая процессия с мигалками. Я понял, что дело пахнет керосином, и сделал ноги. Выбрал удачный момент и на ходу спрыгнул на тент кафе. Домой не пошел, а схоронился у знакомых, пока все не прояснится. И там до меня дошли слухи, что дядьку приняли фараоны со всеми нашими деньгами. Он бы, конечно, отмазался, но в его тачке нашли частицы трюнделя, и фараоны стали шить ему дело. На допросе дядька быстро раскололся и стал все валить на меня. Мол, это я достал тот злополучный трюндель, обманом втянул его в мутную историю, а он просто невинная жертва обстоятельств. Короче говоря, я влип. Но помогли друзья, дали кому надо на лапу, и – прощай Ганимед! Здравствуй, Сиротка! Единственное, что расстраивает, дом больше не увижу. Теперь мой дом – Сиротка, тут меня и похоронят. А за жену и ребятишек беспокойства нет, выкрутятся. Мир не без добрых людей. И на дядьку я зла не таю, он и так вляпался по самые уши. Фараоны пообещали скостить срок, если он даст показания против меня, а сами вкатили ему на полную катушку – двадцать лет с хвостиком.
Кстати, свое прозвище старший техник получил не из-за того, что любил модно одеваться, а по фамилии – Гуччин. Внешность у него была самая заурядная. Средний рост, веснушчатое лицо, уши торчком и характерный для прожженного пьяницы нос-баклажан.
Он, единственный из нас, не жаловался на хреновую кормежку. Аппетит у Гуччи был такой, что любая бабушка растаяла бы от умиления. В столовке он всегда просил добавку, и пока ел, не умолкал ни на секунду. Бородатые анекдоты и пошлые шутки лились из него, как из рога изобилия. И тот день не был исключением.
– Хочешь хохму? – обратился он к Мире, миниатюрной мулатке, фельдшеру нашего лазарета.
Мира не сказала ничего, только устало вздохнула. Расценив это как положительный ответ, Гуччи затянул свою волынку:
– Короче. Сидит алкаш на тротуаре. Подходит к нему фараон и говорит: «Эй, ты чего здесь сидишь?». А алкаш ему: «А правда, что Земля вертится?». «Ну правда. И что?» «Да вот жду, пока мой дом подъедет».
Этот анекдот лично я слышал от Гуччи раз двадцать, то же самое, наверное, можно сказать и про остальных. Но его это мало волновало. Ведь главное что? Главное – процесс! Так что Гуччи откашлялся и пошел на второй круг:
– Вот еще хохма. Тебе понравится. Заходят в бар пессимист, оптимист и реалист. И…
Тут на его плечо легла тяжелая рука нашего капеллана отца Никона, и Гуччи сразу притих. В другой руке служитель культа держал поднос с пустой посудой, на который спадала его длиннющая иссиня-черная борода, закрывающая увесистый наперстный крест из серебра.
– Сын мой, помните, я вам недавно про протечку на потолке говорил? – спросил он.
Гуччи почесал лоб:
– Протечку?
– Да. Течет потолок в часовне.
– Не припомню, отче. Совсем забегался, из головы и вылетело. Понимаете, кручусь как белка с колесом, ни на что времени нет…
– В колесе, – поправил его отец Никон.
– Где?
– В колесе. Белка в колесе.
– Во-во, это вы правильно сказали, как белка в колесе, туда-сюда, туда-сюда. Здесь – ремонт, там – авария. Рук не напасешься. А Комендант такой: «Требую повысить выработку пресной воды». А как я это сделаю? Наша станция водоподготовки и так работает на износ, чуть увеличишь мощность, и все – кирдык. Вообще без воды останемся. Я понимаю, что главное – процесс, но ведь и голову иногда включать надо.
Отец Никон спокойно выслушал тираду Гуччи и сказал:
– Сочувствую, но и вы войдите в мое положение. В другой раз я бы и сам справился, да вот на днях разбил радикулит. Ни согнуться, ни разогнуться.
– Вот закончу с делами – и сразу к вам, – пообещал старший техник.
Капеллан одобряюще похлопал Гуччи по плечу:
– Я буду молиться за вас, сын мой. А если вам понадобится лишняя пара рук, то с радостью помогу, как только радикулит отпустит.
– Поправляйтесь, отче, – сказал Гуччи, а когда капеллан покинул столовку, достал откуда-то плоскую фляжку, плеснул в кружку немного спирта и немедленно выпил.
Наша часовня располагалась в тесном помещении в самом конце здания. Внутри – неуютно, полутемно. Покатые потолки, медные иконы на кривых стенах и небрежно сколоченный амвон – вот и все убранство. Ах, нет, забыл! В часовне еще висело большое, вырезанное из слоновой кости распятие. Его отцу Никону подарил сам президент Земли, когда был с визитом в воинской части, которую окормлял капеллан.
Ни для кого не секрет, что возрождение тюремного и военного капелланства в Системе – целиком и полностью заслуга нашего главы государства. В молодости он примкнул к новообразованной Экуменистической церкви и, заняв высшую политическую должность, всячески содействовал распространению этой конфессии. Президент Земли искренне верил в то, что экуменистическая вера помогает решить если не все, то почти все проблемы. И когда ему доложили об участившихся случаях дедовщины и тюремных бунтах, он выпустил указ, согласно которому во все тюрьмы и армейские роты Системы были рекрутированы тысячи капелланов-экуменистов. Особых перемен это нововведение не принесло, но и не навредило.
Особой набожностью у нас в Форте никто не отличался и по этой причине мы редко заглядывали в часовню. Было время, когда отец Никон на полном серьезе собирался нести слово Божье пыжам, но Комендант строго-настрого запретил это делать. По его словам, здешние уголовники не особо жаловали духовенство, и затея капеллана могла закончиться фатально.
О том, какую жизнь вел отец Никон до того, как принял сан, не знал никто. А если кто-то и задавал ему вопросы личного характера, он либо отшучивался, либо игнорировал их. Гуччи божился, что видел на левой лопатке капеллана след от сведенной татуировки. Именно на этом месте боевики из «Гарроты» носили свой опознавательный знак – наколку в виде спрута. Сапог же имел прямо противоположное мнение, считая отца Никона особистом. Но по жизни наш капеллан был нормальным мужиком, готовым помочь ближнему своему не только словом, но и делом. Если надо, таскал тачки с песком и гравием, крепил тросы, махал тяжелой киркой и заколачивал гвозди.
Все свободное от молитв и честных трудов время отец Никон посвящал физическим нагрузкам и стрельбе. Капеллан был единственный из нас, кто держал себя в форме. Он с такой силой долбил боксерскую грушу, что из нее сыпался песок, а достигнутому им мастерству в разборке-сборке плазмамета и точности стрельбы позавидовал бы любой вояка. Вот тебе и церковник!
Да и вообще, коллективчик у нас собрался тот еще!
Взять хотя бы Ксюху. Когда-то давно она была инженером-геологом. Руководила разработкой полезных ископаемых на троянских астероидах Юпитера. Зарабатывала прилично, а выглядела как принцесса из сказки. У Ксюхи намечалась свадьба с любимым человеком, с которым она встречалась еще в старших классах. Но жизнь выкинула такой финт, что все планы и мечты рухнули в одночасье.
Ксюха загремела за решетку по обвинению в убийстве, совершенному с особой жестокостью. Свою вину она не отрицала, но говорила, что это была самозащита. Со слов Ксюхи, во время обеденного перерыва ее пытался изнасиловать разнорабочий. Защищаясь, она ударила его киркой и убила. Поверить в эту версию мешал тот факт, что на «нападавшем» было обнаружено семнадцать рубленых ран, а на Ксюхе – ни малюсенькой царапинки.
Но благодаря работе дорогих столичных адвокатов вместо десяти лет заключения обвиняемая получила вдвое меньше. Вышла на год раньше по УДО. Все ее накопления сожрал судебный процесс, а тюрьма пошатнула и без того нестойкую психику. Вольная жизнь не сулила никаких перспектив: дома нет, работы нет, будущего нет. Родители и друзья отвернулись от Ксюхи, а жених сбежал, едва запахло жареным.
В бюро по трудоустройству бывших заключенных нашлась вакансия помощника старшего техника на планете Сиротка сроком на четыре года с возможностью продления контракта. Как сказала тетка в бюро:
– Для вас это прекрасная возможность начать все заново, а главное – разобраться в себе.
И Ксюха подписалась под это дело.
Я видел ее старые фотографии. Пикантная, надо сказать, барышня. Все при ней или, как говаривал мой учитель и наставник Кудрявый Жан: «Фигурка – космос!».
Но от былой красоты не осталось и следа. С тех пор Ксюха сильно похудела, лицо осунулось, под глазами легли тени, а губы покрылись желтоватой корочкой. Она перестала следить за собой, не мылась сутками. В мешковатом комбинезоне, который висел на ней как на вешалке, Ксюха напоминала меланхоличного зомби.
В Форте все ее сторонились и считали чокнутой. Впрочем, небезосновательно. Ее настроение менялось по сто раз на дню, из-за чего находиться рядом с ней было, мягко говоря, не очень комфортно. Утром Ксюха могла быть веселой хохотушкой, но уже к обеду впадала во вселенскую тоску. Потом вдруг становилась агрессивной, ругалась по любому поводу и распускала руки. Могла часами играть в молчанку, а в какой-то момент внезапно начинала болтать без умолку, неся всякую чушь.
Сейчас Ксюха сидела напротив меня. Она хмурилась, глядя куда-то в пространство, механически пережевывала пищу и иногда что-то бормотала себе под нос. Интересно, в какой ипостаси она сейчас пребывала? Я бы предпочел, чтобы это была Ксюха-молчунья. Но, как назло, в этот раз я столкнулся с Ксюхой-болтушкой. М-да, теперь придется выслушивать очередной ее бред.
– Проныра, вот ты о чем мечтаешь? – спросила она голосом умирающего лебедя.
– О мире во всем мире, – не задумываясь ответил я и живо заработал ложкой.
– Я серьезно спрашиваю.
– Ну и я серьезно.
– Хорошо, тогда так. Что бы ты сейчас съел?
– Большой баскет острых соевых наггетсов с соусом терияки из «Трехлапой жабы».
– Что еще за «Жаба» такая?
– Сеть кафешек. Меню с уклоном в Азию, хорошая кухня, разумные цены. У них на логотипе изображена огромная жаба с тремя лапами и золотой стрелой в зубах.
– В первый раз о них слышу.
Ксюха поднесла к глазам сморщенные ладони и стала их разглядывать, как будто видела впервые.
– Я ведь когда-то неплохо зарабатывала, могла себе позволить дорогие органические продукты. Овощи и фрукты круглый год, нежнейшая вырезка, творожок, ягоды, специи… – после небольшой паузы заговорила она снова. – И готовила я отлично. А знаешь, что главное в готовке? Думаешь, мастерство повара? Нет. Главное в готовке – качество продуктов. Есть еще такое выражение: «Была бы курочка – приготовит и дурочка». А курочка у меня не переводилась. И индюшка. И перепелка. Но больше всего я любила макароны по-флотски. А рецепт у этого вкусного блюда самый простой, испортить невозможно. На сковороде обжариваем лук, кладем фарш, тушим до готовности. Потом насыпаем туда сухих макарон, наливаем доверху воды и накрываем крышкой. Через десять минут пища богов готова! Весь процесс занимает полчаса. Этот же фокус работает с гречкой. И главное – бортики у сковороды должны быть высокими!
Я посмотрел в свою шлемку, на дне которой еще оставалась размазня, и вздохнул. А Ксюха все говорила и говорила:
– Знаешь, в детстве я плохо и мало ела. У меня даже прозвище было – «Принцесса-плохоешка». Мама вся испереживалась, водила меня по врачам, а они только руками разводили. Что она только не готовила, как только не изощрялась! Морсы из ягод, компоты, десерты из манго и ананасов, пироги всякие – а я ни в какую. «Не буду!», и все. Я тогда целыми днями пропадала на «Острове». Играл в «Остров»?
– Не доводилось.
– Эх, мне бы сейчас самый простенький нимб да шестую версию «Острова», я бы тебя мигом на эту игрушку подсадила! – сказала Ксюха и добавила с сожалением. – А нету. Есть только приставка – древняя, как мамонт, а из игр одни стрелялки и гоночки. Живем как в пещере.
– Что еще за нимб такой? – поинтересовался я.
– Ну ты и ламер! Нимб – это нейроинтерфейс. Такой, в виде обруча, – она обвела пальцами вокруг головы. – А ты подумал, что я говорю про эти светящиеся ангельские штуки? Не, я еще не настолько сбрендила. А вот ты точно сбрендил, если ни разу в жизни не играл в «Остров». Это просто нереальная игрушка! Нейроактивная симуляция, воссоздающая жизнь на огромном тропическом острове, полное погружение в виртуальную реальность. Мне до сих пор иногда снится, что я играю. И это прекрасные сны! Кстати, ник моего персонажа на «Острове» был «Королева Незабудка». Звучит глупо, но всяко лучше, чем «Принцесса-плохоешка». А какой ник был у твоего персонажа на «Острове»?
– Никакой. Я же ясно тебе сказал, что не играл в эту игрушку.
– А, точно! Совсем из головы вылетело.
– В нашей пердяевке отродясь таких игр не водилось, – пояснил я, – а первый компьютер, подключенный к Энергонету, я увидел только в старших классах. Он был такой старый, что, глядя на него, наворачивались слезы.
– А как ты развлекался в детстве?
– Просто пытался выжить.
– А у меня было счастливое детство, приятно вспомнить.
– Поздравляю.
– Охотно бы вернулась в ту пору. Отъелась бы вволю. Была Принцесса-плохоешка, а стала Принцесса-обжорка! Вот бы мама обрадовалась таким переменам! На завтрак она часто варила мне овсяную кашу. Вот бы мне сейчас эту кашу! Но тогда я ее терпеть не могла. Чего только не придумывала, чтобы ее не есть. Говорила, что от нее у меня живот болит, что тошнит. А еще я не любила тертую морковь… Маме я врала, что от морковки у меня все чешется… – сказав это, Ксюха впилась в меня вопросительным взглядом. – Кстати, а тебя почесуха не беспокоит?
Я насторожился:
– Вроде нет.
– А у меня в последнее время все тело чешется. Просто жесть какая-то. Целый день чешу, чешу, и нет этому ни конца ни края. Вот, посмотри.
Она показала мне свои руки, сплошь покрытые красными язвочками и царапинами.
– Ты бы в лазарет, что ли, сходила, – поморщился я.
– Да ходила я к этой… вашей медичке, – последнее слово было сказано с нескрываемым презрением. – Она сказала, что это у меня на нервной почве, посоветовала поменьше волноваться и воздержаться от чесания. Говорит, «заразу можешь занести». Прописала оксолиновую мазь и успокоительные капли. Мне от этого ее лечения только хуже стало – зуд усилился и жжение появилось. Тоже мне медик. И откуда их таких берут? Из ветеринарной академии, наверное. У нее ж на лбу написано – «коновалша».
– Да брось ты, Мира отличный фельдшер.
– Будь моя воля, я бы не доверила этому так называемому фельдшеру и кукол лечить! – выпалила Ксюха и тихо выругалась. – Мелкая prostitutino1!
Несмотря на давность отсидки, в разговоре у Ксюхи нет-нет да проскальзывала тюремная брань, по-другому называемая ратолингвой, которая почти полностью базировалась на языке эсперанто – дальнем родственнике космолингвы. Она появилась, когда в казематах Системы был введен запрет на сквернословие. Арестантов строго карали даже за безобидные ругательства, не говоря уже о матерках. Нарушителей сажали в карцер, а самым ярым матерщинникам увеличивали сроки. Замечу, кстати, что многие из этих ругательств в переводе на космолингву были довольно-таки безобидными, но время добавило им крепости и остроты. Вне тюремных стен ратолингву можно было услышать разве что от бывших сидельцев и разного рода люмпенов. Но я знавал и вполне приличных людей, которые не брезговали столь грязными словечками.
Я сказал Ксюхе, что от зуда еще хорошо помогает солидол, но она только отмахнулась:
– Мазала и солидолом. Не помогло.
Она вдруг задумалась и замолчала. Но ненадолго.
– Я вот думаю, что чужаки специально занесли мне эту инфекцию во время опытов… – тихо сказала она.
– Кто? Повтори, я не расслышал.
– Чужаки. Я часто их вижу. Они словно ожившие тени – такие же темные и безликие.
«Та-ак, началось, – подумал я. – Наверное, зря я с ней заговорил. Надо было сидеть и помалкивать в тряпочку, а теперь не отвяжешься».
– Чужаки приходят по ночам, – с умным видом пояснила Ксюха.
И тут, наверное, сам черт дернул меня за язык:
– А как эти чужаки выглядят?
Ксюха посмотрел на меня осуждающе:
– Какой же ты невнимательный, Проныра. Я ж сказала, что они похожи на тени. Ты что, не в курсе, на что похожа тень?
– В курсе.
– Я, знаю, о чем ты сейчас думаешь: «Совсем Ксюша умом тронулась, вот и мерещится ей всякая чертовщина».
«Вот именно!» – мысленно согласился я с такой интерпретацией.
– А я не тронулась. Я их по-настоящему видела, вот так, как тебя сейчас.
Я молчал, ожидая пояснений.
– Чужаки приходят по ночам, – повторила она. – Дверь у меня закрыта, но они все равно как-то просачиваются. Потом обездвиживают меня уколом и ставят надо мной свои жуткие опыты.
– Какие еще опыты? – вырвалось у меня.
– Жуткие и очень болезненные, – туманно ответила Ксюха. – В такие моменты мне хочется кричать от боли, но я не могу издать и звука. Иногда я даже теряю сознание от этих пыток. А утром просыпаюсь как ни в чем не бывало.
«Вот это жесть!» – вздрогнув, подумал я.
Когда я лежал в психушке, повидал сумасшедших всех мастей. Кто-то из них получал сигналы из космоса; кто-то до смерти боялся микробов и скоблил себя мочалкой, пока не сойдет кожа; другие могли днями напролет неподвижно сидеть, уставившись в стену. А были и те, которые наотрез отказывались посещать туалет, так как все толчки, по их словам, заминированы террористами. Несмотря на все чудачества, большинство этих ребят были вполне себе безобидными, но им требовалось должное лечение. А наша Ксюха наотрез отказывалась пить таблетки, прописанные Мирой, или побеседовать с капелланом, который выполнял еще и функции психолога. И не было на нее никакой управы. И уволить ее не могли из-за невозможности заменить столь ценного сотрудника.
А ведь с такими вещами не шутят! Ведь то, что я сегодня услышал, – это уже не звоночек, это натурально колокольный звон. Сегодня к ней чужаки в гости шастают, а дальше что? Какой-нибудь гребаный йети, контролируемый клоунами-убийцами из ада, отдаст ей приказ порешить всех нас к чертовой бабушке? А на двери оружейки такой замок, что ногтем открыть можно! Заходи, бери что хочешь!
Из раздумий меня вырвал Ксюхин голос:
– Ты меня вообще слушаешь?
– А? Что?.. Да-да, слушаю, – спохватился я.
– Не слушаешь, – она посмотрела на меня с таким укором, что мне стало стыдно.
– Да просто на секундочку отвлекся. Ты продолжай.
Ксюха, кажется, только этого и ждала.
– Как ты думаешь, откуда взялись эти чужаки и что им от меня надо? – спросила она предельно серьезным тоном.
– Понятия не имею.
– А я вот думаю, что они прибыли к нам из параллельного мира. Знаешь, что такое параллельный мир, Проныра?
– Не знаю.
– О, это такой мир, который существует одновременно с нашей реальностью, но независимо от нее. У них там все то же самое, но с некоторыми отличиями. Например, кошек называют собаками, а собак – кошками. И имена произносятся задом наперед. Здесь ты был Проныра, а там станешь Арынорп. Понятно?
– Понятно.
– А вот скажи, Проныра, если хорошенько чужаков попросить, они заберут меня отсюда? – спросила Ксюха и сама же ответила на вопрос. – Конечно, заберут. Только надо будет дать что-нибудь взамен. Это как с Зубной феей: перед сном кладешь под подушку выпавший молочный зуб, а наутро находишь там денежку или шоколадку. Только где взять молочные зубы? Не знаешь?
– Не-а.
– Когда они в следующий раз придут, я попрошу их, чтобы они меня увезли с Сиротки. Кстати, могу и за тебя замолвить словечко.
– Спасибо, не надо.
– Зря отказываешься. Жизнь в параллельном мире хоть и отличается от нашей, но и к ней можно привыкнуть. Писал правой рукой – переучишься на левую, не велика беда. Или тебе нравится жить в этой дыре?
– Спасибо, не надо, – с нажимом повторил я.
– Ну как хочешь, дело твое, – пожала плечами Ксюха и безучастно спросила. – А как у тебя дела?
– Нормально у меня все.
– Заходи вечерком в гости. На стаканчик кюрасао.
Я удивился. Нет, не тому, что Ксюха пыталась затащить меня в койку, она, что называется, была слаба на передок и с переменным успехом подкатывала ко всем сослуживцам, кроме разве что Миры и Коменданта. Я удивился другому:
– Кюрасао? Откуда в нашей глуши такие изыски?
– Сама приготовила, – с гордостью в голосе ответила она. – Сперла на кухне немного апельсиновой цедры, специй разных, залила спиртом, добавила чуточку сахарозаменителя – и готово. Только он прозрачный. Я думала его синькой подкрасить, но не рискнула. Так что, придешь?
– По контракту не положено, – сказал я, и это была чистая правда: подписывая контракт, помимо прочего, мы обязывались не заводить шашни на рабочем месте.
– Контракт-шманкракт, – фыркнула Ксюха. – Не нравлюсь? Так и скажи! Зачем прикрываться каким-то вшивым контрактом?
Я хотел было успокоить ее комплиментом, но вместо этого выдал дурацкую фразу, которая словно вышла из тех бородатых анекдотов, что так любил Гуччи:
– Ты же знаешь, я не пью.
– Или ты хотел сказать: «Я столько не выпью»? – ехидно заметила Ксюха.
– Нет, что ты…
– Тогда в чем проблема? – в ее голосе появились нотки раздражительности. – Я – женщина, ты – мужчина. У нас есть потребности, заложенные природой.
Конечно, шесть лет без женской ласки – это серьезный срок, но служебный роман – авантюра похлеще выхода в открытый космос без скафандра, а с авантюризмом я временно завязал. Впрочем, такой аргумент вряд ли устроил бы Ксюху.
– Мне через час Сапога сменять! – выкрутился я.
Отмазка сработала.
– А-а-а, понятно, – протянула она. – Тогда передай Сапогу, чтобы заходил.
– Обязательно передам.
Некоторое время мы сидели молча. Я нервно барабанил пальцами по столу, а Ксюха задумчиво ковыряла ложкой размазню. Я мог бы просто встать и уйти, но неведомая сила прочно удерживала меня на месте. И вдруг я поймал себя на мысли, что впервые за много лет мне стало по-настоящему жалко Ксюху. Вот прямо по-человечески жалко. Мне даже захотелось приобнять ее и сказать что-то доброе. Но от такого поступка я все-таки воздержался. Ну ее, эту чокнутую.
– Так я пойду? – виновато сказал я и резко поднялся со стула.
– Пока, – догнал меня голос необычной собеседницы, когда я уже переступил порог столовки.
И все-таки странная она баба.
Очень странная.