Иван Тургенев
Казнь Тропмана
– Тропман! – произнес он своим сухим, негромким, но безапелляционным голосом. – Мы пришли известить вас, что ваша просьба о помиловании не принята и что час искупления настал для вас.
Тропман обратил на него свои глаза, но тот «огромный» взор уже исчез в них; он глядел спокойно, почти сонливо, и не промолвил ни слова.
– Дитя мое! – глухо воскликнул священник и подошел к нему с другой стороны: – Du courage![7]
Тропман посмотрел на него точно так же, как на г. Клода.
– Я знал, что он не будет трусить! – промолвил уверенным тоном, обращаясь ко всем нам, г. Клод, – теперь, когда он выдержал первый натиск (le premier choc), – я за него отвечаю. (Так наставник, желая задобрить ученика, заранее величает его «молодцом».)
– О, я не боюсь! (Oh! je n'ai pas peur!) – проговорил Тропман, снова обращаясь к г. Клоду. – Я не боюсь!
Голос его – приятный, юношеский баритон – был совершенно ровен. Священник достал из кармана небольшую фляжку.
– Не хотите ли вы выпить немного вина, дитя мое?
– Благодарствуйте… не нужно, – с вежливым полупоклоном отвечал Тропман.
Г-н Клод обратился к нему.
– Вы продолжаете утверждать, что вы не виноваты в том преступлении, за которое вас осудили?
– Я не нанес удара! (Je n'ai pas frappe!)
– Однако… – вмешался было комендант.
– Я не нанес удара!
(В последнее время Тропман, как известно, в противность своим прежним показаниям, утверждал, что он действительно привел семейство Кинков на место бойни, но что убивали их его сообщники и что даже рана на его руке произошла оттого, что он вздумал было защитить одну из малюток. Впрочем, он в течение процесса изолгался так, как немногие преступники до него.)
– И вы продолжаете утверждать, что у вас были сообщники?
– Были.
– Вы не можете их назвать?
– Не могу. – и не хочу. Не хочу. – Голос Тропмана возвысился, и лицо его бегло вспыхнуло. Казалось, он готов был рассердиться…
– Ну, хорошо, хорошо… – поспешно проговорил г. Клод, как бы давая тем знать, что он и спрашивал его только для того, чтобы исполнить неизбежную формальность и что теперь предстояло другое…
Предстояло Тропману раздеться.
Два сторожа подошли к нему и принялись снимать с него тюремный его камзол (camisole de force), род блузы из толстой синеватой холстины, с ремнями и пряжками назади, с длинными глухими рукавами, от конца которых идут крепкие бечевки около ляжек к поясу. Тропман стоял боком, в двух шагах от меня. Ничто не мешало мне хорошенько разглядеть его лицо. Оно могло бы быть названо красивым, если б не выдававшийся вперед и кверху, воронкой, на звериный лад, неприятно припухлый рот, из-за которого виднелись расставленные веером, нехорошие, редкие зубы. Густые, темные, слегка волнистые волосы, длинные брови, выразительные на выкате глаза, открытый, чистый лоб, правильный нос с небольшой горбиной, легкие завитки черного пуха на подбородке… Встретьтесь вы с такой фигурой не в тюрьме, не при этой обстановке – впечатление на вас она, наверное, произвела бы выгодное. Сотнями попадаются подобные лица между молодыми фабричными, воспитанниками общественных заведений и т. п. Роста Тропман был среднего, отрочески-худощавого и стройного сложения. Он казался мне взрослым мальчиком, – впрочем, ему и не было двадцати лет. Цвет лица его был совершенно естественный, здоровый, несколько розовый; он и при нашем входе не побледнел… Не было сомнения, что он точно спал всю ночь. Он не поднимал глаз и дышал мерно и глубоко, как человек, осторожно входящий на длинную гору. Раза два он встряхнул волосами, как бы желая отмахнуться от назойливой мысли, закинул голову, быстро глянул вверх и испустил чуть заметный вздох. За исключением этих почти мгновенных движений, ничего не изобличало в нем, не скажу страха, но даже волнения или тревоги. Мы все были, без сомнения, и бледней и встревоженней его. Когда выпростали его руки из глухих рукавов камзола, он с улыбкой удовольствия поддерживал спереди на груди этот самый камзол, пока его расстегивали сзади; маленькие дети так делают, когда их раздевают. Потом он сам снял с себя рубашку, надел другую, чистую, тщательно застегнул ворот… Странно было видеть размашистые, свободные движения этого голого тела, этих обнаженных членов на желтоватом фоне тюремной стены…
