Иван Степанович Веневцев
Урал – быстра река. Роман
5
Вскоре пошёл снег. Суровая настала зима. Ежедневно дули морозные ветры, воздвигая огромные снежные дюны. Как в спиртной бочке, захватывало дух. По ночам трескались оконные стекла. Даже в полдень не грело яркое холодное солнце.
Степан Андреевич собрался на ближайшую, в одной версте, мельницу смолоть пшеницы на муку. Мишка стал просить взять его с собой. Он знал, что на мельнице очень интересно: «всё крутится, стучит, всюду что-нибудь сыплется. Но разве отец может понять всю силу и серьёзность Мишкиного желания. Он наотрез отказался взять, пугая трескучим морозом и вьюгой. Мишка обращался уже и к матери, чтобы та попросила отца, но она тоже отказалась. Она в этих случаях всегда, как назло, держит сторону отца. Да они, видимо, договорились как-нибудь оставить Мишку дома.
Тогда Мишка решил действовать самостоятельно: надел пальтишко и пошёл на улицу караулить. Когда отец выедет, Мишка побежит за ним вслед до самой мельницы на расстоянии, чтобы не увидел отец и не вернул назад кнутом.
Степан Андреевич поехал из ворот, не оглядываясь, только потеплее закрылся воротником тулупа от ветра. Мишка побежал сзади.
На выходе из станицы перед последними домами сильный морозный порыв хлестнул Мишке в лицо и сбил с ног. Он встал и побежал снова. Последние дома остались позади. Сани отца скрылись в пурге. Ветер дул в лицо. Мишка напрягал усилия. Давно исчез погнавший рысью отец. Морозный ветер, как спиртом, заливал нос, рот и уши, сбивая с дороги. Наконец ветер, как из гигантского насоса, резанул снегом в лицо. Мишка задохнулся, упал и потерял сознание. Метель в бешеной пляске закружилась над ним, наметая сугроб.
В последний момент Мишка услышал какой-то голос далеко впереди, и испугался, что это отец заметил его. Как оказалось, это был голос казака – родственника Веренцовых. Он возвращался с мельницы и когда поровнялся со Степаном Андреевичем, громко ответил на какой-то его вопрос и поехал рысью.
Вдруг конь его остановился и, фыркнув, бросился в сторону.
Казак соскочил с саней. Он решил, что Веренцов потерял какую-то одежду и поддел её кнутовищем. Одежда не поддавалась, пришлось взять руками и поднять…
Казак прискакал домой, бросил коня у ворот, вбежал в избу с Мишкой в руках и закричал растерявшейся от испуга жене: «Скорей давай отогревать, кажется до смерти замерз Веренцов Мишенька».
Что стало бы с Юлей, если бы она видела сейчас Мишку? Она сошла бы с ума. Юля в этот момент сидела на мягком диване и рассматривала Мишку на фотографии, привезённой летом из-под Оренбурга. Сегодня ночью она так странно видела его во сне. Мишка стоял на зелёном поле, весело смеялся, а на голове у него был большой букет цветов, корни которых свесились до колен и крепко опутали ноги. «Это плохое предзнаменование», – сказала мать Юле.
Положенный на лавку, Мишка еле дышал. Он был без сознания. белыми, как снег, и жёсткими, как дерево, оказались пальцы на руках, щёки и уши. Всё это стали оттирать снегом. Осмотрели ступни ног, сняв валенки – ноги были не поморожены, но не догадались посмотреть колени, поражённые больше всего. В тёплой комнате они оттаяли сами, с них каплями стекала вода.
Через час Мишка пришёл в чувство и спросил:
– А где же Юля? Как, какая Юля? Она вот сейчас тут стояла.
Ещё через два часа Мишку отвезли домой.
Елена Степановна благодарила родственника и его жену, заочно ругала Степана Андреевича и Мишку. Тем дело и кончилось. Мало ли чего бывает.
Степану Андреевичу рассказали об этом уже без всякой подчеркнутости и интереса. Так и прошло всё, только Мишка после этого лет пять жаловался на нестерпимую боль в коленках, но прошло и это. Да только ли это… Проходила суровая зима, наступало жаркое безоблачное лето. Не перечислить Мишке, сколько раз приходилось ему тонуть в Урале, прежде, чем он научился плавать. Несколько раз сам вылезал из глубины, много раз вытаскивали за уши и за ноги купальщики постарше.
Но однажды Мишка чуть было не ушёл навсегда «бурок ловить». Спасла его, совсем скрывшегося под водой, какая-то девица. Не придавая этому большого значения, она вытащила Мишку на берег, шлепнула по мягкому месту, обругала; заметив его взгляд, закрыла ладонями ниже пояса и снова побежала в воду, крикнув на бегу:
– Чей-то, холера, ведь чуть совсем не утонул, собачий сын. – И тут же забыла о нём.
Мишка полежал на берегу, несколько раз его стошнило, потом он, как пьяный, поплёлся домой, где ничего о случившемся не сказал, чтобы не наказали и не запретили ходить на Урал.
6
И опять наступила зима… По слёзной просьбе Мишки старшие его сестрёнки рано научили его читать и писать, лишь бы приняли его поскорее в школу. Чтобы не оставался он дома и не приходилось бы сестрёнкам вздыхать, сидя в школе: «Ой, ну что же опять там сегодня будет с нашими куклами? Опять там остался этот Мишка, опять он все куклы разорит, собачёнок.
Но Мишку по молодости в школу не принимали, и он отсиживался дома. Как ни следила Елена Степановна по просьбе дочерей за Мишкой, чтобы он не громил их кукол, не оставлял их «в чём мать родила», уследить за ним было трудно. Куклы были на печке, где поселялся и Мишка. Прогнать его оттуда зимой некуда, на улице холодно. Мишка посматривал на кукол, поставленных спиной к стене с растопыренными руками. Перед ними тщательно сложены лоскутики всяких цветов, разные пузырьки и бутылочки. Чего там только нет, сердце замирает! А как хочется всё посмотреть да поиграть! Но мать, как на грех, долго не уходит. Время тянется вечностью. Мишка, посапывая, то ляжет, то сядет неподалёку от кукол, то подвинется, то отодвинется. Наконец, мать ушла. Действовать нужно скорее, иначе вернётся мать и придётся с куклами распрощаться до завтра… Елена Степановна вскоре вернулась. Мишка сидел на том же месте, никаких подозрений.
К приходу девочек Мишка залезает под нары у печки. Он знает, что сёстры сейчас поднимут шум, но вот как старшие отнесутся к их горю – разгрому кукольной семьи? Если пошумят да перестанут, можно будет вылезти из-под нар, а если будет угрожать опасность, может быть, придётся посидеть до ночи, ничего не поделаешь.
– А где Мишка? – с порога спрашивают мать явившиеся из школы девочки.
– А шут ево знат. Убежал куда-то, – отвечает та.
– Ну, если удрал, значит, опять нашкодил, – совещаются между собой девчонки. Повесив сумки на гвоздь, быстро вскакивают одна за другой на печку – проверять своё несчастное хозяйство.
– Ай-ай-ай! Батюшки! Мама, мама, да что же ты смотрела? Да ведь что он здесь настряпал, востроглазый, – обнаруживают сестрёнки опустошение в кукольных рядах; крик, плач на разные голоса, угрозы по адресу опустошителя.
– Вот у этой куклы юбка была завязана на поясе, а он завязал на шее!
– А у моей, у моей-то руку завернул за спину, и теперь она не держится, мотается.
– А у меня вот здесь был пузырёк, а в нём вода, будто духи, а он, шельмец, воду-то вылил, а туда посадил муху да заткнул…
– Лоскутики, лоскутики самые красивые выбрал и не знаем, куда девал. Да ещё много тут беды натворил да разве сразу увидишь… А-я-я-й!
Мишка тоже чуть не подал голос из-под нар, мол, зря кричите: лоскутики-то все целы и заткнуты в валенок матери, но спохватился: время сейчас самое жаркое, да и вообще-то, пожалуй, дело дрянь. Как видно, сегодня придётся сидеть долго, перестарался с куклами-то.
Скоро обед, но тут, видно, не до обеда. Эх, и злые они сейчас, думает проказник. Но боялся Мишка напрасно, его никогда не наказывали, а проделки его вызывали у старших только смех.
Глава вторая
1
С дынями и арбузами Веренцовы подъезжали к станице. Степан Андреевич ругал про себя Мишку – шёл парню уже восемнадцатый год, сравнивал со старшими, Дмитрием, которого Мишка перещеголял своими проделками.
«Вот Пётр, тот совсем другой, – думал Степан Андреевич, – тот не такой, как эти заразы. Он к бабам совсем не касатца, а и мне-то никогда слова поперёк не скажет. Оно хоть и Мишка-то смирный, нечего зря говорить. А уж Митрий-то – ох-хо-хо. Я уж, вить, прямо побаиваюсь маненько, язви ево. Вон какой клок бороды выдернул, да в коленку пнул тода, на Петров день в пьяном виде, – Степан Андреевич машинально потрогал левую сторону бороды. – Ну, это опять бы ладно, но вот по бабам оне бегают, язьви их, вот ето мне больше всего не нравитца. Ну, какую сласть они находят в этих бабах, а? Тьфу, заразы! Подь они все к чёрту, язви их… А всё-таки мне их жалко, война сейчас, могут погибнуть едыкие молодцы».
С этими мыслями Веренцов подъехал к дому. Елена Степановна тоже была в задумчивости. У ворот их встретил Мишка.
– Вот, Миша, я тебе самую сладкую дыню отложила, – сказала мать.
– Ну, вот и спасибо, а я её Мите подарю, – сказал сын.
– Как Мите? Разве он приехал? – спросил отец.
– Да, приехал. Окончил курс, скоро уезжает в училище. Все учебники привёз мне и велит выучить их к весне.
Дмитрий на действительной служил вахмистром. Когда началась война, не успел доехать до фронта – вернули в тыл: в должности кадрового инструктора обучать мобилизованных казаков. Войсковое начальство предложило ему, кроме того, окончить курс общеобразовательного ценза вольноопределяющегося14, чтобы поступить в военное училище.
Брата Мишку Дмитрий любил – как и он, тот был развит, красив. Сельскую школу Мишка окончил с похвальным листом, любил читать, хорошо писал – грамота Мишке давалась легко, здесь он был на голову выше своих одногодков. Дмитрий решил тянуть брата за собой, довести до офицера, пользуясь военным временем.
Услыхав о приезде сына, родители послали за ним и его женой. Дмитрий пришёл сейчас же.
Отец шёл с заднего двора, когда Дмитрий показался в воротах. Посреди двора они встретились, обнялись и крепко расцеловались, хотя недавно виделись.
Степан Андреевич увидел у сына на погоне кроме вахмистрской нашивки пёструю по краю обшивку из белого, жёлтого и чёрного кантов, что означало образование вольноопределяющегося.
Дмитрий был в новом, хорошо пригнанном мундире, касторовых брюках с голубыми лампасами, фуражке с голубым околышем и кантом, с белой фарфоровой кокардой. Всё шло ему, цветущему в свои тридцать лет.
Шумно беседуя, отец и сын шли к столу. Елена Степановна выбежала навстречу. Степан Андреевич остановил Дмитрия, отошёл от него шага на два и, обойдя вокруг с приложенной ко лбу рукой, с жаром сказал:
– Мать, радуйся детушкой, радуйся красавцем. Как знать, может быть, и не долго придётся радоваться: вон как полыхает война, в её хайло не мало надо таких молодцов, – и слёзы радости и тёмного предчувствия увидел Дмитрий на глазах отца.
Мать вытирала фартуком непрошенные слёзы, шептала:
– Бог милостив, он не допустит… – она крепко поцеловала сына.
Дмитрий самодовольно улыбался, не тронутый словами отца о войне. Он сунул в руку матери какой-то гостинец и смеясь, сказал громко:
– Только тяте не показывай, а то отнимет.
– Ну, нет, я это не люблю. Мне бы побольше на столе да в стеклянной посуде, – шутил Веренцов.
Радостный круг семьи Веренцовых зашумел во дворе, в тени садика за сытным столом. Июльское солнце благодатным светом щедро заливало двор. Как жар, горела на солнце кокарда фуражки, висящей на гвозде, изумрудами переливался галун на голубом фоне погона. Переполняющую гордость вселял в родных будущий казачий офицер Дмитрий Веренцов. Всё в эти дни радовало Степана Андреевича и Елену Степановну: и крепкое их хозяйство, и урожай, и будущее детей.
По случаю приезда Дмитрия вскоре собрались гости, и всё закрутилось колесом. А потом гости и хозяева толпой вышли со двора Веренцовых и направились по улице.
Как хорошо пройти со своими по родной станице! Снова увидеть милый с детства высокий берег Урала, ровные улицы с уютными одноэтажными домами, вознёсшимися над рекой. За Уралом глаз отдыхает на родной панораме лесов и лугов, за которыми в туманной дымке, в мареве дрожит размытый расстоянием Оренбург.
Урал с золотыми и мягкими, как пена, песками по берегам, горячими в полдневный зной пляжами уносит зеркальные воды в неведомую, манящую даль, к просторам Каспия. Справа вспыхивает на солнце крест храма соседней станицы Нежинской, невидимой отсюда из-за лесов.
Гудит солнце в воскресный день, охваченная лугами и рекой внизу – с одной стороны и степью – с другой. Выговаривает что-то гармошка на улице, ей вторят другие на Урале и в роще. Гремят многоголосые песни старших и разухабистые частушки молодых. Пёстрым шумом жизни уходит станица далеко за пределы дня в глубокую ночь. С озёр и стариц доносятся голоса перекликающихся лягушек. Слух улавливает шелест листьев. Как масло, горит истома в молодой крови…
2
Совсем стемнело. Мишка стоит за углом и ждёт: толпа с улицы давно уже топчется против дома, где для него открыто окно. Наконец, проходят. Мишка чуть не бегом поравнялся с условленным окном, в нём тёмно, но за ним угадывается фигура.
– Миша, это вы? – слышит он шёпот и видит поданные ему руки.
Едва коснувшись мягких рук, Мишка вскакивает в окно.
Это та самая молоденькая барыня из Калуги, Галя, которая неделю назад улыбалась Мишке в роще. В тот день она невольно долго наблюдала за ним, но он, не замечая, весело балагурил с товарищами. На обратном пути Галя просила свою хозяйку, сопровождающую её в прогулках, передать Мишке записку. Та наотрез отказалась: тогда, мол, Мишкины барышни, а главная из них Надёжка, сживут её со света. Причина была другая, хозяйка прочила свою родственницу в невесты Мишке.
Несколько раз Галя проходила мимо дома Веренцовых, но Мишка, видно, был в поле. Невыносимо ждать до воскресенья, тянулся долгий, скучный четверг. Приехали хозяева с лугового сенокоса, сказали, там прошёл сильный дождь, едва ли он даст работать, и завтра все едут домой.
Галя снова быстро собралась, взяла зонтик, ридикюль и заспешила на берег Урала. Она долго ходила по крутому яру, поглядывая на дом и ворота Веренцовых. На душе было неспокойно, каждый звук вызывал острую тревогу, приходилось на него оглядываться…
Вдруг ворота Веренцовых стукнули и открылись, полотно калитки ушло внутрь, во двор, но никто не появился. Но вот со двора выбежали один за другим шесть коней, а седьмой красивый гнедой, с всадником. Это был Мишка. Вертясь волчком на неосёдланном коне, он с длинным кнутом в руке налетел на сбившихся в кучу коней, завернул их и по широкому спуску под гору в карьер погнал в рощу. На молодую женщину он не обратил никакого внимания.
Галю кольнуло в сердце. Она растерялась, будто её захлестнуло волной, и она вот-вот утонет. Справившись с собой, она поспешила в рощу. Она тяжело дышала, украдкой смотрела по сторонам, ей казалось, что все знают, куда и зачем она спешит. И какая-то радость била в грудь, просилась наружу, как будто только что спаслась от гибели.
Но гибель только начиналась…
Прогнав коней в глубину леса, Мишка с уздечкой и кнутом на плече ходил по кустам, рвал ежевику и ел.
Увидев его, Галя подалась за куст. Стройный, тёмно-русый, в забранной в брюки белой рубашке с расстёгнутым воротом, в котором странно белела, споря с загаром лица и шеи, грудь, Мишка ошеломил её. Она поймала себя на желании броситься на него, как кошка на мышь, и не выпускать из объятий… Он действительно был хорош.
Вот Мишка завернул за куст и – увидел её, раскрасневшуюся от стыда и волнения со свёрнутым цветным зонтиком и ридикюлем в руках, в белом полотняном отглаженном платье и белой панаме, цветных тапочках на босу ногу. Мишка на мгновение растерялся и хотел уже обойти женщину, но она, улыбаясь и путаясь в словах, заговорила с ним:
– Миша… Извините, вы не испугались меня? – Мишка отрицательно покачал головой: «Откуда она знает имя?»
– Я давно хотела… вас видеть и поговорить с вами, – тихо говорила барышня и смотрела мимо него. – Вообще, мне хотелось бы… быть с вами знакомой… Я впервые вижу казаков, о которых так много рассказывал папа… Мне хочется расспросить вас, как живут казаки, каков их образ жизни, их нравы и прочее… К тому же здесь невыносимо скучно, я не знаю, куда себя девать…
Странная незнакомка запнулась. Пунцовая краска залила нежное, не тронутое загаром лицо. Мишка с интересом рассматривал её с головы до ног. Оба молчали. Ей казалось, что она сейчас провалится или сгорит со стыда.
– Да-а-а, задали вы мне задачу, барыня, – почесав лоб, проговорил Мишка.
– Для вас я не барыня, а только Галя, – кокетливо улыбнулась она.
Мишка бессознательно сделал шаг вперёд, оказавшись рядом с ней, в облачке её духов. Галя тяжело дышала, как птица в сетях. Она казалась Мишке жалкой, страдающей, разбитой. Она смотрела в землю. Как-то машинально Мишка убрал с её платья зелёный лист, упавший на грудь. От его жеста Галя вздрогнула и широко раскрытыми, недружелюбными глазами посмотрела на Мишку, в глазах которого не было ни насмешки, ни нахальства, кроме безразличного застенчивого простодушия. Уловив это, Галя улыбнулась и тем удержала Мишку, совсем уж было готового сбежать.
– Галя, нас здесь могут увидеть, – борясь с собой, сказал Мишка. – Здесь рвут ягоды наши соседи, – соврал он, – расскажут по всей станице – меня засмеют. Лучше встретимся вечером у ваших ворот или ещё где, как вы захотите, а сейчас мне надо скорее домой, меня ждут, мне некогда.
– Ну хорошо. Только обязательно! – радостно капризно сказала Галя. – Значит, так: крайнее окно моей квартиры будет открыто, и я буду ждать в окне. Да? – тихо спросила она.
– Ждите, приду, – ласково сказал Мишка, неожиданно для себя обнял её за талию, чмокнул в щёку, круто повернулся и побежал по тропинке. Галя крикнула ему вслед:
– Миша, Миша! Ровно в десять часов вечера, да?!
– Не знаю я часов, у нас их нет. А как смеркнется, так и приду, – отозвался он, прежде чем скрыться за кустами.
Уже на высоком яру, где начиналась станица, Мишка оглянулся. Галя выходила из рощи и чуть заметно махнула ему рукой. Мишка постоял немного, хотел что-то крикнуть, но рядом кто-то шёл.
Не чуя ног, Галя пришла домой, к месту и не к месту смеясь, стала угощать хозяев сладостями. Потом занялась приготовлениями к вечеру.
Ей было жутковато, временами она раскаивалась в том, что делает. Нервно ходила по комнате, останавливалась, засмотревшись в одну точку. Начинала бить нервная дрожь и сковывала всё тело, руки не находили места. Она принимала решение: не открывать окно, а выйти к воротам, встретить его, посидеть у ворот, поговорить – и всё. «Нельзя же так сразу! Что он подумает? Осудит и не придёт больше». Но тут же передумывала: «Нет, впущу его в комнату, закроем ставни, зажжём свет и будем сидеть, разговаривать. Ничего не случится. Он не позволит глупостей… А там, что будет».
А у самой снова, как в ознобе, начинали дрожать руки, ноги, всё тело. Она то садилась, то вставала: «Я не могу больше, я готова встретить тебя, милый, желанный, иди скорее!»
Когда Мишка вскочил в окно, Галя, не выпуская его рук, на секунду прижалась щекой к его груди, потом попросила посидеть в комнате, пока она закроет окно, и опрометью выбежала.
Мишка остался один посреди комнаты. Слышно было, как бьётся сердце. Где-то на улице пели девушки, играла гармошка, а здесь нежно тикали дамские часики. «Вот чёрт меня догадал придти, – думал Мишка. – Теперь, как окунь, попал на кукан. Да где же она запропала? С каких пор закрыла окно и не идёт…» – он готов был сбежать, но выхода через дверь он не знал, в этом доме он не был никогда.
Галя вдруг торопливо появилась и в темноте натолкнулась на Мишку. Она, чуть касаясь, обняла его: «Ну, вы теперь мой гость», – и пошла зажигать свет, но тут же вернулась со словами: «Ах, я и забыла, как же я не сообразила, бросила гостя на произвол судьбы, – ощупью подвела Мишку к кровати – Вот здесь посидите, пока я зажгу лампу», – и хотела уходить.
Мишка, державший её за руку, натолкнулся около кровати на Галю, ощутил её всю, ждущую, и каким-то током пронизало его… Он крепко обнял её за талию и притянул к себе. Она, как лиана, обвила его, задрожав всем телом. И бросились они с размаху, как с крутого яра в глубокую воду… И долго не отпускали друг друга, чтобы зажечь свет.
Когда свет всё же зажгли, Галя попросила:
– Не смотри на меня…
Мишка сел к столику, где лежало несколько книг, взял верхнюю с тиснением на обложке «Ги де Мопассан». «Ого, – подумал он, – поневоле на стену полезешь. Я этого автора знаю». Чтобы не смущать хозяйку взял другую. Подошла Галя, села напротив.
В глаза друг друга они не смотрели. На ней был застёгнутый на одну петлю шёлковый цветной халат, обнажавший шею и начало груди с трогательной, затенённой сейчас ложбинкой. Он поневоле увидел волнистые волосы, небрежно собранные и зашпиленные на затылке, беспомощные завитки, свисающие с боков на розоватую шею. Эта женщина была прекрасна. Такая она была ещё желанней, чем в начале встречи.
Мишка понял неуместность любого разговора, зашёл со спины и стал целовать Галю. Чем грубее были его ласки, тем милее они казались ей. На обоих напала неудержимая весёлость. Приблизив лицо и как будто запоминая, Галя рассматривала Мишку, заглядывала в глаза, гладила шею, руки, обнимала голову. Она пошла за занавеску кровати и позвала оттуда:
– Миша, Мишенька, иди сюда, иди скорее! Ох, что здесь случилось! – Мишка зашёл – Галя смеялась и тянула его к себе. Мишка потушил лампу…
Галя, дочь богатого калужского собственника Бориса Васильевича Мазорцева, в двадцать лет была выдана за хорошего человека, офицера. Прожила она с мужем всего два месяца. В четырнадцатом он ушёл на фронт и в том же году был убит. Галя искренно переживала его смерть, тем более, что только начала входить во вкус семейной жизни. Но время шло, и горе постепенно размывалось. К ней многие сватались, но чувства Гали как будто заморозились. И только в станице при встрече с Мишкой с неё внезапно спали какие-то путы, мешающие ей жить. Всей молодой страстью она потянулась к его свежести и силе.
Галя и Мишка смогли расстаться только под утро. А потом уже не пропускали ни одного вечера. Смешало дни и ночи переполненное счастьем время.
