Жан-Кристоф Гранже
Кайкен
11
Сандрина Дюма припарковалась перед входом и, выруливая, задела парковочный столбик. Ругнулась сквозь зубы и вышла из машины, продолжая бормотать «чтоб тебя». Заперла дверцу и, даже не взглянув, сильно ли пострадала ее машина, бросилась на улицу Понтье. Волосы у нее растрепались, одежда пришла в беспорядок.
Но хуже всего то, что она опаздывала.
Они с Наоко знакомы уже много лет, и за все это время Сандрине ни разу не удалось прийти на встречу первой. Однажды она попыталась объяснить подруге, что во Франции принято из вежливости приходить минут на пятнадцать позже, но сдалась, столкнувшись с неподдельным изумлением. Сандрине запомнился документальный фильм о японках, сортирующих жемчуг восемь часов подряд. Эти напряженные черные глаза, точные, словно линзы микроскопа, навсегда впечатались в ее память. И еще выражение на лицах работниц – оцепенение, сосредоточенность, усиленные разрезом глаз, этим монгольским прищуром, который порой напоминает косоглазие.
При одной только мысли, что можно опаздывать из вежливости, лицо Наоко приняло точно такое же выражение.
Сандрина пересекла авеню Матиньон на красный свет, вынуждая машины судорожно тормозить перед самым ее носом. Гудков она не слышала, продолжая вполголоса ругаться. Чего ради Наоко вздумалось так измываться над ней? Час простоять в пробках, чтобы наспех пообедать… Но, кроме себя, винить некого: она сама же и выбрала этот ресторан. К тому же занятия возобновятся только в три.
Добравшись до ресторана, Сандрина оправила одежду, перевела дыхание и переступила порог. Она страшно потела – один из побочных эффектов лечения. В зале она тут же увидела Наоко. Помимо красоты, в японке было что-то обескураживающее: какая-то неистребимая свежесть, рядом с которой все портреты рекламных красоток смахивали на старые потрепанные афиши.
Иногда Наоко давала Сандрине что-нибудь из японской косметики, в основном с надписью «бихаку», что можно приблизительно перевести как «бледная красота». Наоко и представляла собой законченное воплощение этой самой «бихаку». Она выглядела так, словно питалась одним рисом, запивая его молоком и водой «Эвиан». Но это впечатление было обманчивым: Наоко ела за троих и знала наперечет все парижские кондитерские. Из вредности Сандрина иногда пыталась представить себе ее через тридцать лет, но все без толку. Цвет лица Наоко ослеплял как солнце – заглянуть дальше не получалось.
– Прости, что опоздала, – выпалила Сандрина, переводя дух.
Наоко ответила улыбкой, означавшей «как всегда». Но также и «ничего страшного». Сандрина положила сумку на стул и села. Сняв плащ, она ощутила себя окруженной облаком собственных испарений. Еще одно последствие химиотерапии: чуть что, она начинала задыхаться, к горлу подкатывала тошнота.
– Ты заглянула в меню? По слухам, это один из лучших японских ресторанов в Париже.
Наоко скептически поморщилась.
– Что? – сказала Сандрина с притворным испугом. – Они не японцы?
– Корейцы.
– Черт. А я прочла статью в «Эль»…
– Проехали.
Это стало у них вечной темой для шуток. Год за годом Сандрина из кожи вон лезла, стараясь найти для Наоко очередной японский ресторан. И через раз оказывалось, что его владельцы – китайцы или корейцы.
Она раскрыла меню. Не стоит расстраиваться из-за пустяков, уж лучше сполна насладиться стадией ремиссии. Вот уже неделя, как к ней после бесконечных воспалений слизистых вернулись вкусовые ощущения.
– Я буду маки мориавасэ[7]. Хорошая порция суши – то, что мне нужно!
– Это не суши, а маки. Маки значит «заворачивать».
Наоко сказала это резко, даже с ноткой горечи. Сандрина уже поняла, что подруга сегодня не в настроении.
– Ну а ты? – спросила она непринужденно. – Что будешь?
– Сойдет суп мисо.
– И все?
Японка не ответила. Глаза у нее были такие черные, что не удавалось отличить зрачок от радужки.
– Снова поругались с Оливом?
– Да нет. Он засел у себя в подвале. Мы совсем не общаемся. Да и все равно сегодня вечером он уедет.
Подошел официант, чтобы принять заказ.
– Тогда что не так? – После короткой паузы Сандрина предпочла вскрыть нарыв.
– Все как обычно, не хуже и не лучше. Просто я сегодня встала не с той ноги. Мой брак – это полная катастрофа.
– Оригинально.
– Ты не понимаешь. Мне кажется, Оливье меня никогда и не любил.
– Многие женщины спят и видят, чтобы их так не любили.
– Оливье любит Японию. – Наоко покачала головой. – Он любит мечту, идею. Что-то совершенно со мной не связанное. Да он уже два года ко мне не прикасается…
Сандрина подавила вздох. Битый час проторчать в пробке, чтобы изображать психолога. Ну и пусть. Изысканный акцент Наоко, так и не научившейся выговаривать «р» и «ю», казался ей музыкой.
– Его чувство ко мне всегда было абстрактным, – продолжала Наоко. – Сперва я думала, что это обожание обретет конкретную форму, что он разглядит в японке женщину. Но вышло наоборот, его одержимость только усилилась. Он ночи напролет смотрит фильмы про самураев, читает авторов, о которых я понятия не имею! Слушает всякое старье для кото, которое в Японии услышишь разве что на Рождество в больших магазинах. Ты бы хотела жить с мужиком, который целый год проигрывает «К нам приходит Новый год»?
Сандрина молча улыбнулась. Официант шел к ним с блюдом в форме корабля, полным сырой рыбы, которую украшали розовые вкрапления имбиря и зеленые горки васаби. Она уже предвкушала предстоящее наслаждение. С тех пор как у нее обнаружили рак, любое, даже самое ничтожное удовольствие стало для нее чем-то вроде последней сигареты смертника.
Наоко обеими руками ухватила миску супа и, не отрывая глаз от стола, продолжила:
– Сейчас он как безумный подсел на диалоги из старых музыкальных комедий студии «Шочику». Заказал через Интернет какие-то левые диски и слушает их по кругу, не понимая ни слова. По-твоему, это нормально?
Сандрина сочувственно кивнула и взяла очередной рулетик из водорослей, тунца и риса. Она уже порядком объела корму корабля.
– Через десять лет брака я так и не знаю, понял ли он, что я – живая женщина. Прежде всего я – экспонат в его музее.
– Главный экспонат.
Наоко скептически поморщилась. У нее был чувственный рот. В профиль нижняя губа казалась чуть выпяченной, что придавало ей какую-то животную грацию. Сандрина не знала Японию, но ей доводилось слышать об историческом городе Нара, где на свободе разгуливают олени. И она всегда воображала, что Наоко из Нары.
– Он думает, ему дико повезло жениться на японке. Через меня его принимает моя родина. По-французски есть такое выражение, когда король делает кого-то рыцарем…
– Посвятить в рыцари.
– Вот-вот. Япония посвятила его в самураи. Он втянул в это даже наших сыновей. Иногда у меня такое ощущение, что они для него – генетический эксперимент, попытка смешать свою кровь с кровью моего народа.
Сандрине хотелось объяснить Наоко, что в жизни бывает и кое-что похуже. К примеру, когда тебе под сорок и у тебя нет ни мужа, ни детей, зато есть рак, который пожирает твою грудь, печень и матку.
Но Наоко видела проблему шире. Она развела руки, словно раздвигая границы своих страданий:
– В конечном счете у меня с ним та же беда, что и со всей Францией. Здесь я всегда была ярмарочным уродцем. Даже сейчас, узнав, откуда я родом, мне говорят: «Обожаю суши!» А бывает, что ошибаются и называют немы[8]. Или благодарят, сложив перед грудью ладони на тайский манер. А то и поздравляют с Новым годом в феврале, на китайский Новый год. Как меня это достало!
Сандрина уже добралась до носа корабля. До чего же здорово снова чувствовать эти ароматы – йодистый вкус рыбы, едкую сладость имбиря, черную горечь сои. Словно любовные покусывания.
– Те, кто знаком со мной ближе, – прошептала Наоко все так же сосредоточенно, – спрашивают, правда ли, что у японок вагина уже.
– А это правда?
– Когда я приехала во Францию, – Наоко пропустила шутку мимо ушей, – я думала…
– Тебе хотелось стать француженкой?
– Нет. Всего лишь полноценным человеком, а не экзотическим сувениром. И уж точно не вагиной супермаленького размера.
– А ты-то его не разлюбила? – С набитым ртом Сандрина вернула мяч в центр поля.
– Кого?
– Пассана.
– Это уже в прошлом.
– А что в настоящем?
– Окончательный разрыв. За десять лет совместной жизни я так и не поняла, есть ли у нас общие воспоминания. Я испытываю к нему подлинную нежность, а заодно и жалость. И еще гнев, и… – Она замолчала, сдерживая слезы. – Нам больше нельзя жить под одной крышей. Мы друг друга на дух не выносим, понимаешь?
Сандрина взяла еще риса с сырой рыбой и проглотила не жуя. Господи, как вкусно!
– Слушай, эти штучки с лососиной…
Наоко уперлась локтями в стол, словно ее внезапно осенило.
– Я открою тебе одну тайну, – сказала она, наклоняясь к подруге.
– Давай. Обожаю тайны.
– В Японии ты бы нигде не нашла суши с лососиной.
– В самом деле? Почему?
– Потому что это слишком тяжелое блюдо.
Сандрина подмигнула и подхватила еще кусочек лососины.
– Ты хочешь сказать… как сами французы?
Наоко наконец-то улыбнулась и взяла корейское маки.
12
Вот уже битый час Пассан сортировал протоколы опроса свидетелей, осмотра места происшествия, заключения о вскрытии, опросы по соседству, заключения экспертов и прочую документацию, накопившуюся за четыре месяца расследования дела Акушера. Не меньше пяти-шести килограммов бумаги.
Официально он разбирал досье по делу, чтобы передать его своим преемникам. В действительности он сканировал важнейшие документы и сохранял на флешку, одновременно печатая бумажную копию, чтобы забрать домой. Будет чем начать обставлять квартирку в Пюто.
– Ты облажался, Пассан. Крепко облажался.
Не поднимая глаз, он узнал голос и марсельский акцент говорившего. Дивизионный комиссар Мишель Лефевр, его непосредственный начальник в уголовке. Выходит, заявился сюда с набережной Орфевр, чтобы лично устроить ему разнос. Можно сказать, оказал честь. Этой выволочки Оливье ждал с середины дня, когда закончил рапорт.
Не отвечая, он продолжал раскладывать кипы бумаг по папкам, которые убирал в коробки у себя на столе. За спиной у него гудел принтер. Оставалось надеяться, что туда Лефевр не полезет.
– Ты даже не вызвал группу захвата. Да кем ты себя считаешь? Одиноким ковбоем?
Пассан наконец поднял голову и взглянул на старшего офицера, одетого, как всегда, с безупречной элегантностью. Лефевр был ростом метр девяносто и шил костюмы на заказ. Со своей зачесанной назад гривой с проседью, рубашкой от Форциери и галстуком от Милано Лефевр косил под «итальянский шик». Помимо роста, картину портила его рожа: квадратная, как булыжник, с мускулистыми чертами наемника. Он смахивал скорее на генерала Паттона, чем на Джорджо Армани.
Лефевр оброс жирком, но шрам на лбу подтверждал, что карьеру он сделал не только за письменным столом. Оливье знал, что еще один шрам, гораздо длиннее, пересекает его левый бок. Лефевр был живым воплощением собственного афоризма: «Правда о мужике, как татуировка, видна либо в койке, либо в морге».
– Кому передают дело? – спросил Пассан, не отрываясь от своего занятия.
– Леви.
– Леви? Да он самый продажный легавый во всей уголовке!
– Зато опытный.
– Вот-вот, опытный взяточник.
Жан-Пьер Леви был его давний знакомый, погрязший в долгах из-за проигрышей на скачках и невыплаченных алиментов. Вечно ставит не на ту лошадку – и на бегах, и в личной жизни. Уже несколько раз против него выдвигались обвинения в активной и пассивной коррупции. Расследования Управления собственной безопасности ни к чему не привели, но все и так знали о его делишках. Изъятие вещдоков, торговля наркотиками, тихий рэкет, сговор с преступниками…
Лефевр грузно расхаживал по комнате. Наконец он остановился перед письменным столом и указал на коробки. От него разило дорогим парфюмом.
– Это что?
– Дело Акушера.
– Супер. Парни Леви его заберут.
– Зверь вырвался на свободу, Мишель. – Пассан прикрыл стопки бумаг ладонями. – Загнать его снова будет нелегко.
– И по чьей вине?
– Сегодня ночью мы взяли его с поличным. На месте преступления. Доказательств выше крыши. Кальвини боится собственной тени…
– Он прикрывает свою задницу. Возьми Гийара кто-то другой, и Кальвини, наверное, повел бы себя иначе. Ты сам не оставил ему выхода.
– Меня от этого тошнит.
Лефевр заговорил покровительственным тоном, подчеркнувшим его южный акцент:
– Сбавь обороты, парень. У меня телефон разрывается. Политиканы получили факсы с площади Бово[9]. Да они прямо с цепи сорвались. Им только твоей ночной выходки не хватало. Они-то спят и видят громкое раскрытие, а ты им подложил такую свинью. Браво. Будем молиться, чтобы Гийар со своими адвокатами не стал гнать волну, а СМИ на этот раз про нас забыли.
– Отдайте им меня на растерзание.
– Не изображай из себя мученика, Пассан. – Комиссар издал короткий смешок, словно пукнул. – Мы тебя прикроем, и ты это знаешь. – Он вновь усмехнулся. – Выбирать нам не приходится. Это тебе тоже известно. Что у тебя по другим делам?
Оливье с трудом припомнил свои текущие расследования. Он вдруг осознал, насколько выбит из колеи. Забросил и работу, и себя самого. Несколько слов, которые он сумел из себя выжать, никого не могли обмануть.
– Дорожишь своим местом, поостерегись, – отозвался великан. – Будешь артачиться и портить всем нервы, отправишься прямиком патрулировать Булонский лес. И считай, что тебе сильно повезло, если у тебя отсосет какой-нибудь беззубый трансвестит.
Он направился к двери, по пути вынув из розетки провод от измельчителя бумаг.
– Ты что творишь?
– Хочу уберечь тебя от искушения на случай, если вздумается лишить Леви кое-каких улик.
– Не мой стиль. Я сделаю все, чтобы помочь.
– Ничего ты не сделаешь, и сам это знаешь. Ты уже копируешь дело, чтобы забрать его домой. Ради бога, кончай придуриваться! Каким языком тебе еще объяснять?
После ухода Лефевра Пассан запер дверь и продолжил распечатывать бумаги. Одного он не выносил в этих новых офисах: стеклянных перегородок. Каждый полицейский, будто рыбка в аквариуме, выставлен на всеобщее обозрение. Начальник прав. Еще одна выходка, и его действительно понизят. Прямо во время развода – хуже не придумаешь. Надо вернуться в строй и быть паинькой. В голове мелькнули слова Ницше: «Хочешь ли ты, чтобы жизнь твоя всегда была легкой? Так оставайся постоянно в стаде и за стадом забудь о себе».
Чтобы настроиться на нужную волну, он воззвал к своему знаменитому чувству долга, своей преданности Франции. К понятиям с большой буквы: Порядок, Республика, Родина. Но никакого энтузиазма не почувствовал. Наоборот, все эти слова показались ему поразительно пустыми.
Склонившись над принтером, Пассан вынул очередные распечатки, и на этот раз внутри что-то отозвалось.
Акушер – вот его горючее.
Начиная с сегодняшнего вечера, он будет перечитывать каждый протокол, стараясь отыскать в нем новое уязвимое место, новую зацепку, которые позволили бы ему атаковать противника с другой стороны.
На самом деле ему даже незачем забирать с собой эти страницы: он помнит их наизусть.
С одной стороны листа – факты. А на обороте – кусок, вырванный из его жизни.
13
Первый труп обнаружили 18 февраля текущего года на лужайке в квартале Маладрери у муниципальных домов Форт-д’Обервилье, на северо-востоке столицы. Беременная женщина была раздета, живот распорот, рядом лежал обугленный младенец. Пуповина все еще связывала их тела.
Сперва все решили, что речь идет о супружеской разборке в самом диком ее проявлении. Первые же установленные факты опровергли это предположение. Двадцативосьмилетняя Одри Сёра, на девятом месяце беременности, пропала за три дня до убийства. Ее муж сам обратился в полицию, к тому же у него было железное алиби. В окружении жертвы не нашлось и намека на любовника или еще кого-то подозрительного. Самой логичной версией представлялось похищение с последующим жертвоприношением в неизвестном месте. Затем никем не замеченный убийца перевез мать и ребенка в парк квартала Маладрери.
Прокурор поручил расследование парижскому уголовному отделу, где оно было возложено на майора Оливье Пассана. Полицейский тут же понял, что эта история станет делом его жизни. Вид места преступления потряс его до глубины души: непристойность голого тела с сожженным ребенком на фоне зеленой лужайки, контраст между окровавленной плотью и свежей травой…
Потом он взял себя в руки. Изуверская жестокость содеянного, неочевидная причина смерти матери (несмотря на распоротый живот, судмедэксперт полагал, что ее отравили), отсутствие улик и свидетелей – все выдавало в убийце человека с железными нервами. Одновременно безумного и собранного, одержимого и расчетливого – словом, того, кто на этом не остановится.
Пассан проинструктировал подчиненных. Дал указания: начать расследование с нуля, опросить соседей, досконально изучить прошлое жертвы, восстановить по минутам ее последние дни, поискать в базах данных схожие убийства…
Сразу же возникли проблемы. Квартал Маладрери не только один из самых опасных даже по меркам Девяносто третьего департамента, здесь еще и полицейских терпеть не могут. Да и из места преступления выжать ничего не удалось: ни отпечатков пальцев, ни органических следов, вообще никаких улик. Ну а базы данных срабатывают только в кино…
Зато местная полиция располагала системой городского наблюдения, регистрирующей все записи с камер слежения, переговоры по рации, звонки с компьютеров, местонахождение патрулей. Но и здесь они ничего не нашли: бо льшая часть камер оказалась испорчена, а за недели, предшествовавшие обнаружению трупов, в квартале не было отмечено ни одного подозрительного факта. Это наводило на мысль, что у убийцы, возможно, имеется джаммер, позволяющий в течение десяти минут глушить все спутниковые связи в радиусе километра. Последующие убийства подтвердили эту догадку. В ночь перед очередной страшной находкой каждый раз на несколько минут прерывалась связь. Незадолго до рассвета, в «час убийцы».
Как выяснилось, глушители этого типа изготавливают в Пакистане и продают из-под полы. Вопрос: что дает знание точного времени, когда в квартале Обервилье возникает подобная черная дыра? Ровным счетом ничего. А знание того, что убийца использовал оборудование из Пакистана? Тоже ничего. Попытались отследить каналы, по которым можно получить такое устройство, – безрезультатно.
Тем временем пришли результаты токсикологических анализов крови, мочи, желчи. Женщина умерла от инъекции хлорида калия, химического соединения, применяемого для редукции плода при множественной беременности. Пассан сам отыскал информацию на KCl – эмпирическую формулу хлорида калия. Его внутривенное введение вызывает фибрилляцию желудочков и остановку сердца. Это весьма распространенное химическое соединение присутствует в человеческом организме и используется в качестве добавки в пищевой промышленности и при производстве удобрений, а вот в качестве яда применяется крайне редко.
Его люди опросили поставщиков больниц и клиник, проверили склады, изводили химиков расспросами о том, как превратить это вещество в смертельный яд. Выяснили, что желающие свести счеты с жизнью стараются раздобыть его у анестезиологов из-за высокой эффективности. Отслеживали химиков-любителей – и все впустую.
По жертве тоже ничего. Ни сама Одри Сёра, ни ее окружение не вызывали ни малейших подозрений. Молодая женщина вышла замуж два года назад, работала на почте. Его муж Сильвен был компьютерщиком. Уроженцы Сен-Дени, они обосновались в жилом комплексе Флореаль, только что приобрели подержанную машину, «Гольф-2004». И заранее договорились с роддомом Делафонтен. Сильвен уже прикидывал, когда брать отпуск по уходу за ребенком, но запланированное счастье обернулось кошмаром.
К середине марта Пассан ничего не добился, не считая возрастающего давления со стороны начальства и бесконечных звонков следственного судьи Иво Кальвини. Единственный плюс заключался в том, что СМИ этим делом так и не заинтересовались. Не зная всех деталей, журналисты не сумели оценить масштабы произошедшего.
Полицейский утроил усилия. Он в деталях восстановил последние недели жизни Одри, поговорил с ее начальством, коллегами, друзьями, родными. Донимал расспросами ее гинеколога, тренера по гимнастике для беременных, парикмахера. И даже съездил в автосалон «Альфьери автомобиль» в Ла-Курнёв, где супруги приобрели машину. Он предполагал, что в какой-то момент дороги Одри и убийцы пересеклись. Что-то в ней – лицо, одежда, факт беременности – пробудило у психа жажду убийства. Если Пассан восстановит все ее перемещения, его путь также пересечется с путем убийцы.
Пассан вновь побывал во всех ключевых местах, связанных с этим делом: на почте в Монфермей и в ее окрестностях, там, где пропала Одри, в квартале Маладрери. Оставив свой темный костюм и служебную машину, он приехал туда на скоростном метро и обошел домики, затерянные между деревьями и общественными зданиями, – ответ шестидесятых на крупные жилые комплексы предыдущего десятилетия.
Он сроднился с этим кварталом, уловил его пульс. В одном Пассан не усомнился ни на минуту: у убийцы есть тайная причина интересоваться этим местом. Либо он здесь живет, либо, и это самое вероятное, провел здесь детство, и какая-то психическая травма приводит его сюда снова и снова, будто в кошмаре.
Сплошные догадки. К концу марта Пассан склонялся к мысли, что больше они никогда не услышат об убийце Одри Сёра. Но через несколько дней был найден новый труп.
Зазвонил телефон. Пассан подскочил, как от удара током.
Он вдруг понял, что сидит на полу, заваленный папками, с пальцами, перемазанными чернилами и пылью. И на этот раз расследование притянуло его, словно магнитное поле.
Телефон продолжал надрываться. Пассан взглянул на часы: семнадцать ноль-ноль. Он провел так битых два часа, читая страницы, которые знал наизусть. Остальные наверняка потешались, наблюдая за ним через стеклянную перегородку.
Телефон не умолкал.
Руки и ноги свело, он еле выпрямился и нашарил телефон на столе.
– Алло?
– Они здесь.
Лефевр.
– Кто?
– Они самые. Ждут тебя на четвертом этаже. Давай пошевеливайся.
Пассан положил трубку и с трудом поднялся. Растирая поясницу, он не смог сдержать улыбку.
После отповеди дивизионного комиссара его ждут жернова Управления собственной безопасности.
От французской административной системы ждать сюрпризов не приходится.
