Настя Жолудь
В ночь на Ивана Купала
Подарок Росиницы
Евгения Черногорова
Несёт Халя воду. Чу! Шепчет на ветер Росиница.
– Халю, Халю, иди тихо, иди тихо во середу́, босым стопам хладно-хладно, русым косам далеко до водицы до прохладной… Нести вёдра тяжело.
Вторит ей сыч чёрно-белый, хмурый, пасмурный, седой.
– Халю, Халю, опустися, тяжесть со спины сними. Не ищи себе свидания ни в Купалу, ни в четверг.
Крестным знамением крестится. Шепоток пропал. Низверг бог небесный с полотнища звёздных светлячков, темно. Халя…
Дед Савелий замолчал, задумался.
– А что б вам дальше сказать? Вот нейдёт с ума Халя. Поди вспомни, чем привлекла меня та история, да была ли она на самом деле? Однако сумеречно, пора до хаты.
Огонёк погас, трубка отсырела. Савелий постучал вишнёвым стаммелем о берёзу. С берёзы ухнула неведома птица, пробежала дрожью по листам, задела белый, ангельский волос Данилы чёрным крылом и исчезла в вышине.
– Это кто? – Данила распахнул огромные зелёные глаза в пушистых ресницах и замер.
– Это-то? – Савелий усмехнулся. – Чёрна матка, дитя схоронит и таких вот, как ты, глазастых пужает, чтобы от места отвести.
– Не, а я шо? Я ничего. Я только послушать. И не надо мне её птенца. Зачем пугает? Мне и так страшно.
– Забота у неё такая. Вот дай ей голос человечий, расскажет. Ан нету голоса-то. Ухает и всё. Ну что вы притихли? За мной пошли сказку слушать. Я предупреждал: заимка хитрая, днём – весела, берёзы сарафанами зелёными завлекают, солнечные блики сами в ладошки ложатся. Вот к вечеру берёт тенистый берег в обнимку Росиница. Она здесь живёт век третий.
– Это та, про которую сказка? – Вертлявая Алёнка зажала губой ромашку и веточкой смела в угли шелуху от семечек.
– Она самая.
– А я не боюся. – Алёнка пальцем ноги поддела песок. – Ой, чёй-то?
Внутри влажной выемки блеснуло и погасло.
Савелий достал спички.
– Сейчас посмотрим.
Ещё пару раз копнув поглубже, Савелий достал находку и поднёс к огню. Спичка потухла.
– Ну-ка, посвети, – обратился он к Даниле.
– А чё я? Она нашла, пускай сама и светит. Я вообще мимо шёл.
– Заячья кровь, хороняка ты, – Алёнка задразнила брата, подожгла спичку и поднесла к раскрытой ладони Савелия.
– Какая краса, жемчужок белый, а меж ним камешки. Деда, а это откудова?
Савелий глянул на Алёнку с хитрецой.
– Оттудова. Росиница храбрых любит, одарила – носи. Камушки-то какие чудные меж бисером. Вона обточены ровно, а виду, что трещотки.
– Знаю, знаю. – Алёнка запрыгала, как коза, по берегу. – Трещотки такие весёлые. Мне отец привозил игрушку. Мамка долго ругалась – шумна больно.
– Не скачи, – Савелий часто говорил громко, когда призывал к порядку. Вот и сейчас его голос потерял былую мягкость и приобрёл стальную твёрдость и глубокий смысл.
Алёнка остановилась.
– А чего не скакать? – сказала она чуть тише.
– Ночь на дворе волшебная. Купальская ночь. Ща русалочья порода выбежит, утянет песни петь до следующего рождения.
– Куда утянет?
– Вот ты егоза, стрекачка неугомонная. Куды треба. Всё тебе надобно. Надевай обнову.
Алёнка взяла ожерелье.
– Завтра надену. Впотьмах потеряю ещё. А ты потом расскажешь про породу? – Алёнка сделалась серьёзной и тихой. – Я скакать не буду, слушать буду. Расскажешь?
Савелий улыбнулся в бороду.
– Расскажу. Глядишь, и про Халю вспомню. Теперь – домой, ребятки. А ты, Данила, у сестры бери верного. Смотри, всё ей – интерес, любая задача, дело – в счастье.
– Куда ему, заячья кровь, заячья кровь. – Алёнка побежала вперёд по тропинке. Данила припустил за ней.
– Ух, коза, догоню!
Из темноты донеслось:
– Ага, не споймаешь…
Савелий двигался не спеша, его огромная, широкая фигура то и дело останавливалась, опиралась на палку и втягивала ароматный дым, а после снова продолжала движение.
Мысли Савелия имели странный характер разговаривать сами с собой, будто и не было им хозяина. Сегодня все они собрались вокруг новой сказки. Запамятовал он. Помнил начало, а после – тишь да гладь. Словно стёрли набежавшей волной память. Чему дивиться? Ночь тайная, волшебная, чудна́я али чу́дная – сие уму неизвестно.
Прошло много лет, прежде чем вспомнил Савелий продолжение истории, но к тому моменту жизнь повернула колесо времени со скрипом, и сказка превратилась в быль…
Вот лежит на берегу дар Росиницы, ждёт свою хозяйку, а кто видел её? Куда исчезла? Только колокольчик в венке прозвенит:
– Далеко.
Зверобой ответит:
– Но не далече села.
Тысячелистник подскажет:
– Почти рядом.
А боярышник с базиликом смахнут остатки усталости с разума и добавят:
– Вчера видели, собирала иван-да-марью, розу вплетала, папоротник искала.
Дубовые и берёзовые ветви завершат:
– Явится, коль позвать. Покличь.
Сердца стук: тук-тук, тук-тук, в малой рощице заря занимается, в большом ельнике леший ветви качает, туману наведёт. Тропка узкая, сердечко махонькое, как птичка. Вынь из него веры, что останется? Дрожит ладошка, крепко держит венок. За босыми ножками следит проказник, то шишку подкинет, то грязи разведёт. Дождя нет, а скользко.
Идёт девица за судьбой, за любовью чистой, изредка на лешего насердится:
– У, Маракуша, охальник!
Никогда боязно не было, зачем ей тени чужие? У неё своя крепкая, чуткая к силе тайной. Вот осердится на лешего, и идти легче. Вроде он слышит, боязничает, за кроны прячется, землёй укрывается.
Тут из правого дупла, что в большой ели, где долбил дятел, да выдолбил Банник себе на корыто, шёпот слышится:
– Алёнушка, долго, год за год, день за денёк, рука об руку ждала, не выждала, собиралася, да сбор чисто для другой готовила. Вон чистотел сыпется, дорогу указывает.
Алёнка с детства хромой веры не имела, страху сама пути из избы чинила, так и теперь востро ухо держала да всё больше прислушивалась, нежели слов разбирала. Рубаха её тонкой льняной работы кружевом подшита, белым жемчугом по нарукавникам оторочена, мелькает средь зелени, ожерелье на шее позвякивает, камушек о камушек так дзинь-дзинь. Затихла. – Кто мне на тропе соратник? Кому веточку дарила?
Алёнка оглянулась. Действительно: сыплет чистотел путь мимо тропочки, за ельник, к речке Белой. На той реке много странных вещей, непонятных уму, сердцу зато близёхоньких.
В ответ Алёнке:
– Озеро Мирное. На озере духу дух соратник, плоть к плоти тянется, там простор другим просится простым да умом коротким. Кому Росиница дары дарила, о ком воды молила, тому к реке путь держать, в голубой воде обряд довершать. Любо миру мирное, любо голосу громкое, любо веданной неведанное, а жениху любо мудрое.
Коль хочет милая да за милым быть, слушает пусть радостно, помнит слово в слово.
Песня слышится где-то рядом. Девушки поют.
⠀
– Куда, милая, ходишь?
– Хожу по сердце его чистое.
– А что, милая, просишь?
– Прошу его себе грешного.
– А как, милая, жить будешь?
– По совести, да по желанию.
– А любить, милая, будешь?
– Люблю по всевышнего совету
Да тайному знанию.
– А как, милая, себя растеряешь?
– Растеряю – соберу в руках его.
– А кто он, милая, знаешь?
– Знаю, помню сквозь века его.
– А коль отвернётся?
– Буду жить честью да совестью.
– А коли погубит?
– Не погубит, не в его это силе
Да жизненной повести.
– А куда, милая, ходишь?
– По что –мне уже ведомо!
Хожу по следам его,
По дыханию его, по взгляду,
По небесному свету.
– И думаешь, повстречаешь?
– Думаю, не расстанемся!
– И думаешь, будете счастливы!
– Думаю, постараемся!
⠀
Всё дальше уносит голоса ветер. И когда поднялся? Стопы трава заплетает, тут и страх первый в пятки вдарил. Леший чудит: очнулся, из бора выбрался, в очи еловыми лапами тычет. С тропы уводит, дурманом окутывает, мысли путает.
– Ах, Маракуша! Чего удумал? – Алёнка громко крикнула спугнуть мохнатого.
Унялося. Вроде всё покойно, идти не хочется. Вон и озеро видится. Но песня странная будто цепляет то за волос, то за подол, кружить хочется и в хоровод. Будто и озеро уже задурманено, илистое дно кажется, пни да серость заполонили место.
Повернула Алёнка к реке. Неведомо откуда – кот, огромный такой, улыбается. Чудо странное. Кот обыкновенный, серый, правда, дикий, в руки не даётся и идти не велит. Всё норовит под ноги. И не кот это вовсе – человек. Вона как глаз с хитрецой смотрит.
– Маракуша, брысь. – Алёнка подняла веточку, а забросить в толстобокого не успела, исчез.
Опять песня внутри завела с душой разговор. Тут и ветер теплом к груди прижался, и звёздочка первая к речке ведёт, светит. Куда-то сомнение пропало. Ножкам мягко, сердцу легко. Алёнка сама не заметила, как на берегу оказалась. Не успела из-за куста выйти, как заметила движение…
Точно кто-то круги да хороводы водит по воде, а и нет никого. Ни духу человеческого, ни чужеродного. Тишина. Только лёгонько звучит колокольчик возле уха.
– Кто ты, ведомое иль неведомое? – спросила Алёнушка.
– Ха, комарица больше меня тебе ведома. Я что? В ушко игольное залез, из ушка вылез. Ты ж меня сама зазвала.
– Я? – Алёнка оглянулась. – Да кто ты зазывной такой. И чему мне в обиду ставишь того, что не делала? Не звала я никого.
– Да как же, а кто мысли по всему игольнику раскидал? Песнь Купальскую заговорную вымыслил? Оно-то вона как у вас, у людей. Всё просто. У нас же за любую весточку ума ответ держать. Пела внутрях-то? Али нет?
– Пела. Так как не петь, коли слышится?
– Вот и напела меня.
– Да кто ж ты?
– Представлюсь. Шкряток я, Афонька. Ток не домовитый, а речной. Росиница мне указ дала служить тому, кто ожерелье имеет. Есть в нём сила богатая. В пятой жемчужинке от начала свет великий заложен. Тому свету тьма ведома, но хоронится он её.
– Как же ты мне услужить можешь, коли и не прошу я ничего?
– Ой ли? – Афонька зазвенел смехом. – Зачем тебе-то просить? За тебя прошено. Ваш дух милость оказал, судьбу показал. Так-то чего просить, ум короток, коса длинна.
– Это у меня-то ума нету?
– Коса есть. Вон кака хороша, зерниста, колосиста. – Афонька дёрнул за косу девушку.
– Ты чего, махаться? Мал, да визглив, а туда же. Лапы убрал! Или что у тебя там?
– У меня? Показаться?
– Будь любезен, хоть разок. Отчего-то не боюсь тебя и кажешься ты мне близок и знаком.
Тут Алёнку с другого плеча за косу – хвать! Она обернулась. Ничего себе мал. Стоит пред ней хлопец плечами широк, очами хвастлив, рубаха-косоворотка шёлком голубым вышита, по всему ряду пуговок вроде как васильки цветут.
– Хорош?
– Хорошее видали. Мал, говорил. А сам? Зачем волос дерёшь? Принято у вас, что ли, так?
– Это у вас принято, а здесь, в заповедном краю, предписано. А мал я когда хочу, – обиженно пробурчал Афонька.
– Каком краю? Речка вроде моя, бережок сердцу милый.
– То-то твоя, а говоришь, ум. Ближе носа ничего не видишь.
– Так покажи.
– Смотри.
Вдруг поблёкли краски, дым густой, как из люльки дедовой, окутал пространство, загремели трубы призывно, зацокали кони, и аромат городской вдарил в голову. Разошлось… Стоит девушка посреди ларей с товарами, рынок не рынок, ярмарка не ярмарка, народу много, да народ странный, ходьми ходит, руками щупает, примеряется, а Алёнку будто не замечает.
– Где это мы?
– Край заповедный, Маруськино обзывается. Раз в год здесь чудная продажа идёт. Торгуют и тёмные, и белые, и серые, и золо́тые, да не за деньги отдают, товар на два меняют. Кому повезёт, тот судьбу встретит.
– А что за товар-то в ходу? Чем оплату берут?
– Так чем богата, тем и берут. Только у тебя богатства-то вон коса одна.
– Почему одна? Есть ещё Росиницы подарочек.
– Это ты брось. Чудо на чудо не меняют. Твой оберег двух таких Маруськино стоит. А вот судьбу свою ты обменяла, седьмой годок уж пошёл. Помнишь? Да где уж вам помнить. Шёл по вашему селу слушок: приехал барин, за старый материал новым отдаёт. Помнишь?
– Помню.
– Чего отдала?
– Старую прялку, ещё прабабкину.
– Угу. Та прялка нить судьбы вашего рода тянет, чуть не так пошла, бабушка твоя, опосля матушка, в светлой горнице закроются, натянут волос свой, вплетут в ткань узорами, и пойдёт снова прибыль. Теперь искать нам её на ярмарке. Меня Росиница отослала помощником. Мы с тобой поверх того связаны ещё. Я тоже как-то… – Афонька почесал затылок. – Должок не отдал, вот теперь маюсь с тобой, отдаю. Как найдём прялку, свободны оба. Правда, изменить уже ничего не сможешь, пока волос не отрастёт. Потому и плата за товар – коса твоя.
– Да и так я свободна. Что ты меня морочить удумал?
– Коли не веруешь, покажу. Хочешь?
– Хочу.
Схватил Афонька кнут с прилавка да как вдарит в дорогу, пыль столбом. Тут дождь мелкий пошёл, прибил к земле духоту и пелену, грязи развёл под ноги. И видится Алёнке странное: не ожерелье у неё на шее, а верёвица серая, длинная, тянет, дышать тяжко. Той верёвицей, как кушаком, перехвачена рубаха Афоньки, далее верёвица по рядам ведёт к палатке малой. Там за прилавком Стрыгун торгует… Пышет от лица жар чумной, брови чёрные с пеплом седины сдвинуты. Торгует верёвицами, хомутами да удавками невидимыми. Подошла к нему женщина лет тридцати, плечи худы, щёки впалы – в чём жизнь теплится? Дитя отдала малое, свои оковы тут же бросила и взлетела голубкой в небеса. Дитя кричит, а супруг Стрыгуницы ей песню ноет, завывает, унимает свет. Вот люльку вкурил, втянул душонку нежную, упала тряпицей плоть человечья.
Алёнка оцепенела, горячо в груди, мокро очам, страсть вдарила в солнечное сплетение, прошла морозом по горячей коже, в горле криком осела, кинулась к чёрному остановить, но кушак помешал да и голос отнял кто. Афонька обнял молча, на ухо шепчет:
– Чужой судьбы не меняй, жалость – штука каверзная, крепись духом, голос верну. Нам надобно искать то, что барину отдала. Пошли по рядам, чем крепче сила, тем тише слово. Иди со мной об руку, всё примечай, а торговаться не спеши. Обещай!
Алёнка зарылась в рубаху солёную от слёз, кивнула. Грудь отпустило, рыдания вошли в тело Афоньки и там эхом растворились. Одно слышимо в ответ:
– Терпи.
Терпит. Смотрит на непотребства, молчит. Тут балаган шумный по правую сторону. Чёрт жжёный, хвост пухом, глаз углём, тело пузырём, представляет страхи людские на показ, за верёвки дёргает искусно, вроде как кукол тряпичных воспитает по своему подобию. Алёнка видит: одна из них сроду Даниле, пуговки голубые вместо глаз, то от напасти какой увернётся, твари ползучей, то от угла мрачного. Чем больше страху на него нагоняет нечисть, тем меньше образ делается, вот и иссох почти, солома сыпется из тельца полотняного.
Вспомнила сестрица, как болеет Данила, из дому не ходит, людей чурается, ножки слабы да хромы. Нет мочи мимо пройти, ноги ведут к балагану. Дёргает Афонька за кушак, а толку? Вроде как сила в Алёнке возникла, чистая, большая, род вперёд толкает, попробуй перебей.
Подошла она, усмехается, чёрта хвалит.
Кукольник чернявый, так-то верно. Одно не споймаю – зачем травишь до смерти, глянь, представление-то окончание имеет, а не выкупят мелкого, задаром работаешь?
Хворь его поедом сожрёт. Тебе выгода есть, да прибыли нет.
– Коли хошь – выкупай. Чего отвлекаешь? За него страх беру твой. На шнур посажу, плясать заставлю, что собака служить мне станет. Торгуемся?
Алёнка призадумалась. Страх… А какой он у неё? Малый да хлипкий, тельце смоляное, ручки-палочки. Неужто обменяет?
– Меняю.
Тут что-то ей на плечи легло тяжкое, глыбкое, что колодец без дна, косу скрутило в кулак. Алёнка вздрогнула, но виду не показала. Взяла куколку у смоляного, соломой подбила, за пазуху схоронила. Дальше они по рядам ищут с Афонькой.
В самом конце у закусочной «Дыра от бублика» старушка торгует. Скрипит голосом, лохмотьями ветер гоняет:
– Кому новую жизнь хорошую, чиню-починяю, латаю, тку, волос к волосу, слово за слово, белым серебром чернь заматываю. Иглы вострые, нити хлёсткие. Подходи душу торговать, за малый напёрсточек с серебром – малая, за большой – старая.
Позади старухи – прялки строем. Настасьи Филипповны, прабабки, третья.
Афонька Алёнку отодвинул. Сам вышел вперёд.
– Почём, бабушка, прялочка, вон та, с узором по краю?
– Тебе-то зачем, соколик? Смотрю на тебя, нет, окромя глупости, в тебе судьбинушки. А за глупость уж плата взимается. То-то занесло в Маруськино.
– Ты говори, да не заговаривайся. Надобно. Зачем – не твоя беда.
– Надобность она тоже имеет цену. Больно молод духом. Не осилить тебе такой пряжи – помрёшь.
– Так тебе какая напасть? Жизнь моя. Бери, сговорились.
Протянул Афонька ладонь. На ней монетка золотая, янтарём кант по кругу. Старушка монетку взяла, прялку выдала. Говорит:
– Куплено.
Афонька в ответ:
– Уплочено, – и добавляет: – Здравия тебе, бабушка, и благоденствия за работу твою. Мою плату крепко держи, от себя не отпускай, мал золотник да дорог. Ну, с богом.
Схватил прялку – и бегом в другую сторону.
Старушка побледнела. «Стой!» – кричит. Монету обратно отдать желает, а прилипла к ладони, как вросла. Вот и скрылась из виду ведьма старая.
Сердце у Алёнки успокоилось, от щёк огонь отошёл. Вроде полдела сделано, да не всё на свои места поставлено. Повернёт ли тропка к свободе? Ряд за рядом, переулок за проулочком. Отпустило и тут же страхом, что чёрт одарил, шею скрутило, к земле тянет, голосом неведомым шепчет:
– Хороша краса, крепка коса, глубо́ко страх хоронится, а взять ближе мерещится. Тянет чёрная мгла за верёвицу туда, где решение неминуемо.
Крепко держит руку Афоньки девушка, да и не она держит, а он её, будто молча слово умеет высказать. И слов-то с ним рядом не надобно. Идут нога в ногу. Вот и палатка Стрыгуницы видится. Дым мохнатый духами полнится, всё чаще свою трубку раскуривает сила вечная, серая, кашель обуял: чем ближе, тем сильнее.
А Стрыгун хохочет, из правой козьей ноги табаку достаёт, с левого кармана горящей главой убиенного подкуривает. Песню похвальную, весёлую поёт, копытом пристукивает, бровью проводит:
⠀
– Кум куме товар торгует,
Чёрт в обиде ссору чует,
На позор ведёт душонку,
Собирает на кисет.
Раскурю себе тыщонку.
Тыщу душ отдам в ответ.
Светлоокие, хмельные, непокорные, седые.
Зазываю, подходите, счастье – ходовой товар.
Кто там во дыму? Степан? Родомир? Оксана? Ольга? Не, Афонька-хулиган.
Ты чего здесь воду мутишь,
Полынью речную крутишь?
Во Маруськино попался не за ради батагов?
⠀
– Я к тебе, Стрыгун.
– Ты ли? Может, она? Бледна, сирота духом, сердцем ведьма.
– Может, и я? – Алёнка выступила вперёд. – Ведьмой зовёшь? Зачем вам душа тёмная, муть болотная. Ведуньей звали – не ведаю, просто знаю. Белой рыбицей, говорят, могу озеро полонить, сети рыбакам полны набивать. Говорят много, слух такой сельский: в одном месте скажут, а до вашего Маруськино дойдёт. Я ж за откупом пришла. Смотри, какая коса, пшеном светит, в кулак не сожмёшь. Не ты ли просил моего себе? Отдам. Ослобони меня с молодцем от тяжести.
Стрыгун за косу ухватил, откуда только в руках ятаган взялся, резанул – и отпустило. Афонька от неожиданности на землю пал, ноги не держат. Алёнка засмеялась, звонко так, будто роса полевые колокольчики щекочет. Коса из рук Стрыгуна на шею ему скользнула, крепко перехватило дыхание, страх купленный к языку жмётся, слова не даёт.
Алёнка хохочет, речкой звучит.
– Ну что, здравствуй, отец неназванный, не ты ли мне опалу дарил? Не ты ли мне имя давал, Росиницей называл, бело тело в дух обращал? Вот и время пришло поквитаться.
Сняла ожерелье с шеи, пятую бусинку обломила, свет застил мир, слепит. Афонька ладонью укрылся, звон в ушах, образ Алёнки растаял. На её месте стоит дева грозная, белым платьем ветер подгибает, взглядом звёзды перемешивает. Хотел сказать, тут и дух вон.
Очнулся у реки. Сознание в себя принял, отряхнулся, венок возле подобрал. На берегу костёр горит, ночь, темно. Возле костра девица спит, кафтаном укрыта. Подошёл, присмотрелся – Алёнушка. Добудился. Коса при ней, краса при ней. Рядом прялка Настасьи Филипповны.
– Ты чё меня, нехристь, пробудил? Венок отпустила, только прилегла. – Оглянулась Алёнка. – Глянь, ночь уже, как время прошло, не упомню.
Подол огладила, косу поправила, спохватилась.
– Ой, кажись, подарок Росиницы утеряла. Ты не видал? А ты кто вообще? А откуда бабушкина прялка? Я её годов семь как заезжему продала.
– Я Иван Ильин, села Белого сын. Раньше Афонькой кликали, да то всё сказка, нынче я Руси человек, земли парубок. Вот, возьми. – Из-за спины протянул Алёнушке венок.
– Мой, точно мой. А где нашёл-то? Сама пускала, там по течению пошёл, да за поворотом скрылся.
– Где нашёл, там уже нет, а прялка – мой тебе подарочек на жизнь новую. Росиница подарок забрала взамен счастья. За бусинки не переживай, чего купить нельзя, сделать можно. Хочешь, одарю?
– Хочу. Только поздно жемчужинки-то искать. Вон у озера гулянье слышится. Песни поют. Пойдём.
Алёнка взяла крепкую ладонь и запела:
– Куда, милая, ходишь?
– Хожу по сердце его чистое.
– А что, милая, просишь?
– Прошу его себе грешного.
– А как, милая, жить будешь?
– По совести, да по желанию.
– А любить, милая, будешь?
Люблю по всевышнего совету
Да тайному знанию.
– А как, милая, себя растеряешь?
– Растеряю – соберу в руках его.
– А кто он, милая, знаешь?
– Знаю, помню сквозь века его.
– А коль отвернётся?
– Буду жить честью да совестью.
– А коли погубит?
– Не погубит, не в его это силе
Да жизненной повести.
– А куда, милая, ходишь?
– По что – мне уже ведомо!
Хожу по следам его,
По дыханию его, по взгляду,
По небесному свету.
– И думаешь, повстречаешь?
– Думаю, не расстанемся!
– И думаешь, будете счастливы!
– Думаю, постараемся!
⠀
Как думаете, Иваном-то лучше, чем Афонькой? А при такой Алёнке, глядишь, и чином выйдет.
Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец.
Савелий поправил ветку, глянул на ребятню глазом чёрным из-под брови седой, люльку закурил.
– Сказ этот только на ум пришёл. Было время, я дитям другой сказывал, про Халю. Да где мне, колоде рассыпной, упомнить. Ну, коли даст бог ума в следующую купальскую ночь, я вам и тот расскажу. Придёте?
Страница автора в ВК
