bannerbannerbanner
полная версияVia Regia

Женя Т.
Via Regia

Полная версия

Она идет по рядам виноградников, тонкой рукой в перчатке лаская замерзшие и блестящие на скупом, оттого еще более ярком, концентрированном солнце лозы. На ней – объемная темно-коричневая куртка и шапка, конец шарфа крупной вязки болтается вдоль спины. Легкий мороз румянцем осел на щеках. Такая тишина бывает только в возвышениях, на сопках или в горах, – там, куда не забирается ветер и шум трасс, и только в межсезонье – природа мирно спит, отдыхает от энергичных дней, набирается сил. Звенящий сияющий покой наполняет и ее – оглядывается. С высокого холма виднеется три гектара ухоженных, аккуратно выстроенных плечом к плечу лоз – их виноградник: по эту сторону любимые неббиоло и каберне фран – их холодная, сдержанная, элегантная форма была решена с самого начала, а чуть севернее – словенский зелен, который они посадили, чтобы играть и экспериментировать, утопать в многослойности и показывать друг другу, что он или она выдумали на сей раз. Немного шардоне – в качестве базы, плюс из него получается любимый Верин блан де блан в диковатой петнатной подаче. Ему он кажется слишком ровным, упрощенным, безупречным, для нее же – собственно, в этой тонкости стиль. Зато у него хорошо выходят плотные утяжеленные красные с двойным дном. Идеальный тандем.

Вера улыбнулась этой мысли и с чувством глубоко вдохнула, забыв, что температура упала почти до нуля – в горле чуть защипало от холода. Она посильнее затянула шарф, потерла друг от друга ладони и двинулась вниз, к подножию холма. Заметила фигуру в большом старом амбаре: он чистил огромной погружной щеткой стальной ферментер. На нем была одна футболка, ее короткие рукава любовно обхватили его крепкие, влажные от пота плечи. Он тоже увидел ее и помахал как бы говоря «иди сюда!». Она зашла внутрь:

– Тебе не холодно? – коснулась его руки.

– Не-е-ет, ты чего, жара! – он крепко обнял ее и тут же быстро отстранился. – Ой, я весь потный, прости…

На этот раз она сама прижалась к нему и засмеялась:

– Люблю когда так! Скоро заканчиваешь? Помнишь, что к нам на ужин едет группа из Китая?

– Ох, да, конечно. Я утром немного убрался в первом и втором залах, но, сама знаешь, после того, как Карло разбивает шапку, все вокруг превращается в место жестокого преступления.

– Надо с ним поговорить. Нам так ни на каких уборщиц не хватит. Хотя все равно он самый лучший…

– Вот и я о чем. Но ты права, обсужу с ним уборку еще раз. Заходила в погреб? Как там шардоне?

– Да, все нормально. Всего одна взорвалась, а не шесть, как в прошлый раз, – смеясь, Вера посмотрела на него. Он тоже улыбался ей.

– Я попросила Витторию приготовить качукку и тальятту, а сама нажарю блинов, будет увесистый десерт. Анатоль на днях купил в русском магазине сгущенку. И еще смородиновое варенье, которое твоя мама привезла, осталось. А к игристому соберем хлеб с луком – я его замариновала вчера – и шпротами, ладно? – Вера щебетала, а он смотрел на нее с нескрываемой нежностью, слушая и не слушая одновременно. Туристы приезжают каждую неделю, а она все горит: всякий раз придумывает новое меню, просит Карло разучивать русские песни на гитаре, сама встречает группы и разливает вино, пока он рассказывает об особенностях их терруара и подхода.

Она обожает принимать гостей на их винодельне, болтать с ними обо всем и видеть довольные улыбки – так же сильно любит копаться в земле весной, обрезать листья и подвязывать лозы, окучивать маленькие розовые кустики, чуть не с головой ныряет в ферментер, когда в нем рождается ее любимое вино, таскает ящики с виноградом, пока он не видит…

Оба сами не поняли, как так случилось, что они отказались от всего шумного, светского, блистательного, хотя были одними из наиболее заметных виноделов региона – они жили в своей «деревне», носили почти всегда запачканные либо ягодами, либо землей комбинезоны, она убирала волосы под косынку молочного цвета, он носил очки с чуть потрескавшейся оправой. Вечера они проводили сидя на веранде за бокалом своего же вина, только что разлитого, обсуждали, например, стоит ли поехать в питомник и присмотреть еще какой-нибудь сорт, как чуть докрутить кислотность там-то и там-то, радовались, что милдью обошла стороной, несмотря на влажность – в какой-то момент эти разговоры прерывались на долгий, крепкий, спокойный и размеренный, вместе с тем глубинно страстный поцелуй. Они были так счастливы в этом своем мире виноделия и фермерства – но никакие выставки, салоны, награды, упоминания в лучших винных гидах, поставки в мишленоносные рестораны не могли сделать их счастливее, чем в те моменты, когда они просто были друг с другом.

Вера знала все это, продолжая уже будто на автомате говорить об ужине с китайцами, а сама смотрела на него и тонула в этой любви, осознавая, сколько радости дает ей вот эта самая настоящая ее жизнь.

Вдруг почувствовала, что что-то коснулось ее ноги – прибежала их черная овчарка с глазами-смородинами и, тыча носом ей в бедро, попросила ее погладить.

– Фанни, дорогая, марш отсюда! – приказал он собаке, та покорно поплелась вон из амбара.

– Малышка! Я с ней пойду, а то обидится, – сказала Вера и, поцеловав его, пошла вместе с Фанни к Виттории – готовиться к приезду туристов.

…она проснулась от громкого настойчивого и нервного стука в дверь. Сердце тоже колотилось как сумасшедшее: «Что случилось?!» Вера быстро натянула домашние шорты и подбежала к двери, посмотрела в глазок – по ту сторону стояла взъерошенная соседка, ее лицо покрылось пятнами от ярости. Вера отворила дверь.

– Девушка, вы залили нас! Затопили мне всю гостиную!!! – тучная мадам самым прозаическим образом орала.

– Здравствуйте, – холодно произнесла Вера, – одну секунду, мне нужно проверить, что произошло, я ничего не понимаю.

Она вернулась в квартиру и обнаружила, что из переполненной ванны действительно струятся водопады теплой воды. Кран открыт – Вера быстро повернула его и прошептала:

– Ничего не понимаю, черт… Я же не включала…

Всю оставшуюся ночь и полдня она откачивала из своего жилья воду, а вечером разбиралась с соседкой, что делать: та благосклонно заявила, что в суд подавать не будет, но в том случае только, если Вера возместит ей стоимость ее сверхценного древнего ковра, телевизора, колонок и (тоже, конечно) старинной деревянной тумбы, на которой все это дело располагалось, – насчитано было восемьдесят тысяч рублей.

– Что-о-о?.. – устало протянула Вера. – Да у вас все работает.

Ковер высох, на тумбу почти не попало, телевизор в исправном состоянии, а колонки, кажется, никто и так включал уже лет 15.

– Только на стене разводы, давайте я вам обои переклею. Не вижу ничего другого пострадавшего, Валентина Сергеевна, – Вере меньше всего хотелось ругаться, да и вообще разговаривать с этой язвительной и нахальной, как оказалось, дамой. Лишних восьмидесяти тысяч у нее тоже не было – заметила, кстати, что значительно просела в доходах. Но благодаря тому, что она почти перестала есть и куда-либо ходить, то на то и вышло – тратить тоже практически не на что было.

Соседка громко возмущалась:

– Что значит, не видите?! Вот, вот, ковер вздулся! – она откровенно искала проблем. В комнату вошел ее муж.

– Валя, чего ты кричишь? – спокойно проговорил он. – Здравствуйте, – посмотрел на Веру и едва заметно поклонился. Высокий, подтянутый, с аккуратно уложенными темно-русыми волосами, он возвышался над двумя женщинами, как безразличная скала, призывающая заткнуться перед величием могучей природы. Ему было около пятидесяти. Глубокие карие глаза прятались под раскидистыми пушистыми бровями, губы – в темной бороде. Одет он был в простую белую футболку и коричневые домашние брюки. От него исходило тотальное ощущение какого-то чуть тревожного, высокомерного умиротворения.

– Валь, все нормально. Разберемся. Бывает всякое.

– Ничего не бывает, Леш! Я не знаю, работают ли колонки.

– Да Бог с ними, – он заглянул за телевизор, оценивая его состояние. – Все в порядке.

– Я заплачу за обои, договорились? – сказала Вера. Она была просто счастлива появлению этого человека с диапазоном чувств, колеблющимся примерно от нуля до нуля.

– Не надо, расслабьтесь. Это мелочи, – Алексей посмотрел Вере в глаза. Они твердили: «Рад вас видеть, а теперь идите домой, пожалуйста». Вера глянула в сторону Валентины Сергеевны – та стояла насупившись, но молча. Сразу ясно, кто тут хозяин…

– Ладно, – девушка пошла в сторону двери, Алексей двинулся за ней.

– Не волнуйтесь. Незачем делать из мухи слона. Я Алексей, – он протянул ей руку. Она пожала ее. Прохладная, сухая.

– Вера.

– Очень приятно, Вера, – он посмотрел прямо ей в глаза и задержал ладонь всего на секунду, которой оказалось достаточно, чтобы заметить что-то особенно вкрадчивое в этом рукопожатии.

– И мне. До свидания. Прошу прощения еще раз, – смущенная, Вера быстро вышла и поднялась в свою квартиру.

«Что это было?» Во-первых, Алексей показался ей странноватым. Приятным, но – она не могла объяснить себе причину этого чувствова – ощущался какой-то подвох. Что-то на ином уровне – тот самый случай, когда в фильмах говорят «тут что-то не так» и спустя пару кадров взрывается бомба. Во-вторых, Вера так и не вспомнила того момента, когда она включила в ванной воду. Может быть, и не она вовсе это сделала? Но кто же еще? Не могла же не признаться себе в том, что стала очень рассеянной… Впрочем, это мягко сказано.

7

За последние месяцы Вера сильно похудела, ее лицо осунулось и заострилось, под глазами пролегли глубокие темно-серые тени, а волосы и губы, казалось, потеряли цвет – словно ползунок «насыщенность» в vsco с силой смахнули влево. У нее все время что-то болело: то между лопатками, то под ними, то бедро тянуло, то голень, то отнималась рука, то в области сердца щемило. Почти всегда раскалывалась голова, легкий жар подкрадывался лихорадкой к стекшим щекам. Она уже почти привыкла к этому состоянию, а если оно становилось чуть интенсивнее, закидывала пару новых обезболивающих – кстати, все чаще и чаще случались дни, когда выходила на улицу она только за ними и только раз в двое-трое суток.

 

Внутреннее запустение перебралось неспокойной кошкой на внешнее: бокалы и чашки, собиравшиеся вавилонскими башнями возле и в раковине подвергались головомойке только тогда, когда ей не из чего было навернуть вечерний «милан-торино», на тарелках же – равно как и на полках – сгустилась тень сухой пыли. По полу тоже растекались ее клубки – частицы кожи, одежды, постельного белья, волос, а может быть, думала она, проводя тонким пальцем вдоль столешницы, пепел вулкана, некогда накрывшего Помпею, песок пустынь, спрятавший в своих недрах прекрасное тело Нефертити, останки древних моллюсков и далеких таинственных звезд…

Солнце ни разу не показалось из-за плотной занавеси серых и бурых облаков, а если бы оно перестало быть столь высокомерным и соизволило хоть на десять минут осветить ее комнату, она бы увидела в запылившейся поверхности новые миры, еще недоступные, но уже такие близкие – до них лишь рукой дотянуться. Только нужно быть осторожным – там может оказаться то, к чему ты пока не готов.

Кровать Веры стояла перманентно развороченная – одеяло в пододеяльнике сбилось, простыня скаталась. Ее ни разу за последние пару месяцев не заправляли, не то что раньше. Было время, и кровать его хорошо помнила, когда Вера не могла выйти из дома, не приведя в доскональный порядок комнату. Теперь возле постели неуверенной стопкой громоздились нечитанные книги и журналы, живописно стояла пара пустых прозрачных винных бутылок – она нарочно избавила их от удушающей капсулы, чтобы смотрелось красивее. У окна возвышался мольберт, чуть накренившийся отчего-то – вероятно, от ее слишком тяжелых взглядов в его сторону. Вера закончила всю задуманную серию: картины с глазами персонала из снов были аккуратно разложены по полу, и каждый раз, пробираясь из ванной или кухни обратно в постель, Вера задорно, с нарочитой аккуратностью, на цыпочках, словно сквозь волшебный лабиринт, кишащий чудными существами, или лазерную сигнализацию в Американском музее естественной истории, пробиралась к своему логову.

Ее не волновало состояние собственного здоровья и объективно заброшенного дома. Она не задавала себе вопросов о том, не впала ли в депрессию или что-то около того. Будучи еще вполне в своем уме, Вера находила, что все внешнее ей просто опостылело и что наконец она добралась до истинной сути вещей. Она исследовала себя настоящую во снах, из которых черпала вдохновение для своих картин – несмотря на одну и ту же форму изображаемого, каждая работа была совсем не похожа на предыдущую.

Спала все больше и больше, отыскивая во встречах с ним, в неожиданных воплощениях самой себя новые смыслы – вот там она жила. Граница между реальностью и сном, днем и ночью, пробуждением и засыпанием размывалась сильнее с каждым витком цикла – но Вера этого не замечала, или – старалась не замечать, хотя бы поначалу. Она говорила себе, что это нормально, это творческий и жизненный путь, который ведет ее к пониманию сути. Так же, как алкоголь до известного предела – расхожая ведь история!..

Иногда она не могла заснуть – в такие моменты страх и тревога накрывали ее, но ненадолго – пила снотворное и с миром отправлялась в царство морфея еще на добрых 16 часов. В короткие перерывы между снами Вера занималась тем, что вылезала в окно покурить, стряхивала с карниза растекшуюся слякоть, пила кофе и рисовала.

В те редкие вечера, когда шел снег, к ней будто бы приходило просветление, но от него становилось только невыносимее. Она подолгу смотрела в окно, за которым бесконечная тьма смешивалась в одно с тусклым светом фар беспардонно шумных машин, выцветшими вывесками про орехи и свежемороженую рыбу, сливалась воедино со слабым светом фонарей, будто из последних сил борющихся за жизнь.

Вера вспоминала дни тепла, когда без мыслей в голове и с глиттером на щеках танцевала ночами вдоль пустого Невского, когда уставшая и счастливая встречала рассвет на Марсовом, и Дворцовый мост величественным неподвижным истуканом преграждал путь домой всем загулявшимся путникам. Как ее платье развевалось на Благовещенском, а он, еще не муж и даже не бойфренд, впервые видя ее днем, простой и нежной, пытался угадать, сколько ей лет. Как она завтракала яблоками и кофе в большой квартире на Василеостровской, как они ныряли во дворы и находили выходы из любых колодцев. Куда все это делось? Ей было совсем непонятно… Она начинала горько и громко рыдать, выть, стенать от неизбежности утраченного, растраченного.

Вера знала, что поет свои заунывные панихиды не бывшему мужу, а самому прошлому – большому пушистому зверю, безвременно ее покинувшему, – оно кануло в лету… Но кануло ли? Раз уж она сумела выяснить, что наличие объективной реальности – это еще большой вопрос, значит ли это, что и время – не бегущая река, а застывшая? Она приходила к выводу, что ни того ни другого не существует.

Любая точка – что времени, будь то прошлое или настоящее, что пространства, пролегающего ли поперек того, что мы привыкли называть явью, или захватывающего другие вселенные – сны, мечты, фантазии, например, – доступна здесь и сейчас, нужно лишь сделать к ней шаг. Вы уже там, или, если угодно, вы еще там, стоит лишь допустить об этом мысль – да и мысль, разве так уж она эфемерна? Это – сгусток энергии, продукт мышления, и кто сказал, что у нее нет материальной формы?

Вера уходила все дальше и дальше в своих метафизических размышлениях – ничего ей больше не казалось абсолютом или хотя бы худо-бедно правдивым, все – под сомнение или, скорее, наоборот: теперь-то было известно наверняка, что мир, жизнь, бытие – это только она сама в процессе осмысления, и все это сконцентрировано внутри, подвластно ей самой. Снаружи же… может, и вовсе нет ничего, а если и есть, то не имеет никакого значимого веса.

От столь усложненного, но по сути своей не лишенного смысла потока ее отвлек сильный приступ кашля: опять нелады с горлом. Может быть, из-за того, что она давно ни с кем не разговаривала? Вера усмехнулась этой идее и представила на миг, что становится навечно немой. «А что, немота всегда казалась какой-то романтичной».

Она вдруг поймала себя на мысли о том, сколько всего происходит внутри нее: постоянно какие-то разговоры, измышления, предположения, смешки да шепотки – там будто живет целая стайка вечно болтающих Вер. Которые, впрочем, совсем ей не мешают – напротив, бывает интересно подслушать из беспечные разговоры. В любом случае, куда интереснее, чем вести диалог с кем-либо из «так называемых», как любила мысленно повторять она, живых людей.

Ее айфон большую часть суток был отключен, появлялся на радарах лишь на пару часов – Вера делала что-то самое простое по работе, чтобы в следующем месяце ей перевели сорок-пятьдесят тысяч. От остального она отказалась – никак не уведомив коллег: ее просто тошнило от сообщений, поэтому она замьютила всех, а когда «все» поняли, что до нее все равно не дописаться, перестали стучаться вовсе. Блага фриланса! Вера радовалась этой внешней тишине, хотя про себя не разделяла внешнее и внутреннее – правильнее будет сказать, что радовалась она собственному царству в своей опустевшей, очищенной огнем жизни. Никто сюда не рвался больше, никто не нарушал ее покоя – ее бдения, ее пребывания в столь любимой, но такой забытой на долгое время раковине, где перламутром были ее, и только ее, ценности и радости, а жемчужинами – сны, в которых она встречала любимые глаза.

8

Вера кашляла долго, пока ее не начал трясти за плечи невидимый кукловод и слезы не выступили на глазах. Теперь она больше не думала о том, что есть кто-то, кто сможет привезти ей лекарства или вина, – почти полтуторамесячное добровольное заточение открыло ей абсолютную ненадобность всех во всех. Камилла, Саша, бывший муж – никто из них не писал и не звонил ей, и она знала: это не из безразличия или черствости, просто есть один маленький, незначительный, но вселенский факт, которому, может быть, и не стоит внимать, однако если внять – жить станет легче: никто никому здесь не нужен. Совсем не в том значении, что любви и дружбы не существует, отнюдь! Она слишком взрослая, чтобы в них не верить. Просто чувства одной стороны – лишь ее зона ответственности, и ничья больше. Потому Вера ни на кого не обижалась. Ей просто с каждым днем, который мог быть для нее ночью, и наоборот, хотелось остаться в той своей счастливой и теплой жизни, где ее ждали.

Все тело снова болело – вернее, его неприятно ломило, точно при начинающемся гриппе. Вера лежала и смотрела в потолок. Пришло самое страшное, то, чего она так боялась, ожидая, что это однажды случится – она даже была уверена, что это произойдет: она не могла уснуть. Такая банальная схема – брать все сразу, действовать наобум, не думая о последствиях – сработала и в столь нетривиальном случае.

Последние месяцы Вера спала слишком много, специально все больше и больше с каждым днем, а мысли о том, что расплата будет, что баланс восстановится несмотря ни на что, отгоняла подальше. Она попробовала свернуться калачиком на правом боку – раньше, когда сон не приходил, именно в этой позе получалось заснуть. Не вышло. Забралась с одеялом с головой, завернулась в него плотнее – опять неудача. Выпила теплый чай, приняла ванну, даже попыталась помедитировать – все мысли, правда, вертелись вокруг страха. Послушала спокойную музыку, послушала классику, даже казавшуюся ей прежде противными мелодии на «432 Гц» включила… Ничего.

Ее тревога возрастала, что-то внутри отбивало дробью по ребрам, зигота дикого крика вынырнула из небытия и застряла между горлом и грудью, развиваясь, рождаясь. Взгляд заметался от картин к плинтусу, вдоль стены и снова вверх, бродил по периметру потолка, почти обезумевший от страха. Темнота заливала комнату, и Вере стали чудится то тут то там какие-то фигуры – кто-то смотрел на нее из тьмы, выжидал, к чему-то готовился, поблескивая стальным глазом.

Вера резко встала и включила верхний свет – она делала это настолько редко, что комната, освещенная с такого ракурса, показалась ей совсем не знакомой. Электрические лучи неприятным лезвием полоснули ее глаза, но свою миссию выполнили – привели ее в чувство. Посмотрела на часы – тоже совсем непривычное действие в последние месяцы. Чаще всего ей было совершенно плевать, сколько там. Стрелки мерно отстукивали четверть одиннадцатого – идеальное время, чтобы прогуляться и выпить, посчитала Вера в надежде на то, что, потратив энергию и сбрызнув запланированную усталость джин-тоником, снова откроет любимую дверь в свою параллельную лакомую жизнь.

Она быстро оделась, особо не придавая значение тому, во что именно, и пошла вперед, быстрым бодрым шагом, сквозь холодно-серебристый свет февральской питерской ночи – грязный снег таял под ее сапогами, в лицо летели капли. Прохожих почти не было, не считая округлых кучек веселых компаний возле баров – от них пахло едой, пивом, теплом и сигаретами. Они казались Вере такими искусственными: будто кто-то разрисовал картонные фигуры людей и выставил кое-где в качестве нелепой массовки. Разговоры, смех, бутылки в руках, кто-то кого-то обнимает – так все это дико, так наигранно… Она совсем не понимала, где, собственно, заканчивается стена бара и начинается тот или иной человек – мешанина из слякоти, серых фальшивых людей и грязных стен переливалась и стекала в канализационные отверстия.

Шла стремительно, ни о чем долго не думая, ни на что не оглядываясь, шла и шла, перебирала ногами, часто дышала, время от времени терла друг о друга ладони: устать, волочиться, засыпать на ходу – вот цель. В таком темпе спустя сорок минут она оказалась на Петроградке – стоя посреди начинающего редеть Кронверкского, спрашивала себя о том, как она так быстро сюда дошла и куда из ее памяти делись отрезки пути. Не может же она не помнить, как пересекала по мосту Неву – там, вероятно, был дикий ветер, снег летел с застывшей реки снизу вверх, белые фонари слепили… Нет, ничего такого не было как будто.

Слегка запыхавшись – одышка ее порадовала – Вера поплелась в какой-нибудь бар. Главное, не оказаться в том, где ее знают – а таких, откровенно говоря, на карте города осталось немного. Тем не менее, отыскать подобное место удалось – на то сия сторона и Петроградская, с ее странно переплетенными проспектами, скверами и улицами, которые, как ей всегда казалось, словно лестницы в Хогвартсе, регулярно меняют свое направление и каждый раз приводят совсем не туда, куда рассчитываешь по ним прийти.

Вошла в тихий темный бар. За массивными столами из потертого дерева сидели брутальные молчаливые мужчины и тянули стаут из огромных кружек. У стойки почти никого не было – пара в стельку пьяных одиночек, так и не успевших прикончить, свой точно последний бокал виски, уже спали, разложив на столешнице свои замерзшие руки, мутные головы, мечты и надежды. Она села с другой стороны на высокий мягкий стул и заказала у безразличного бармена джин-тоник с лимонным фрешем. Смешал быстро и без вопросов – то, что надо. Вера сделала глоток, и по ее телу растеклась такая же равнодушная сладковато-травянистая прохлада. Жадно и махом выпив один коктейль, попросила второй. Мысли начали разбредаться, согревшись в помещении и активизированные алкоголем.

 

«Когда я последний раз видела его? когда… Какое сложное слово. Я вот могла бы ответить себе: два дня назад или прошлой ночью, но ведь у меня что-то все перепуталось… Последний раз мы виделись в каком-то не то Бомбее, не то в Катманду.

Мы раздавали еду худым детишкам и их спокойным смуглокожим мамам. Я помню, как они улыбались. И все вокруг было такое красочное, только очень жарко. Я вытирала лоб прямо рукавом… Помню еще, как пот скатывался по желобку над верхней губой прямиком в рот – и такую сладковатую соль на языке. Помню пластиковые тарелки в его руках – они были такими белыми, наверное, на контрасте с его загорелой кожей. Я накладывала в них что-то темно-красное, как будто фасоль, а он отправлял туда же белый хлеб – забавно, это все время были вкуснющие корочки ароматной белой буханки прямиком из печи – и раздавал. И пожимал каждому в очереди руку, если это был мальчик или мужчина, либо, смеясь, целовал в щеку, если девочка или женщина – они жутко смущались и, отходя, хохотали… Потом мы поменялись – еду отдавала я. Врезался в память еще такой момент: наше варево закончилось, а огромная очередь из желающих тоже поучаствовать в празднике жизни – отнюдь. Он взглянул на меня – и в его зеленом взгляде я, словно впервые, увидела странный микс беспокойства, боли и чистой радости. Он моргнул и кивнул мне с улыбкой, а потом повернулся к толпе и на каком-то непонятном языке что-то сказал. Толпа засмеялась и начала растекаться, отдельные люди подходили к ним и, не переставая улыбаться, что-то бормотали ему на своем языке. Когда все ушли, я обняла его. Вокруг пахло томатами, потом, пылью – я уткнулась в его промокшую футболку, а он взъерошил мои волосы. ‘Завтра нужно приготовить побольше, а?’– сказал тогда он.

А потом я проснулась»

Пребывая в каком-то ином измерении, Вера и не заметила, как высокий хайбол с почти прозрачным коктейлем в ее ладонях сменился на низкий рокс темно-рыжего негрони.

– Это я заказала? – спросила она бармена. Он окинул ее холодным взглядом, чуть вздернул бровь и ответил с плохо скрываемым раздражением:

– Ну да.

Опять из ее памяти выпадают детали… Усмехнулась про себя и отпила из бокала. Вкусно. Не самый приветливый сервис, но смешивают отлично.

Обратно Вера тоже шла пешком. Стало холоднее, ветер цепкими пальцами, вкрадчивым голосом проникал в самые глубины существа. А она, слегка пьяная, но ровно настолько, насколько нужно, чтобы чувствовать себя «по-настоящему» счастливой, шла и громко пела песни – улицы были по-февральски безжизненны и пустынны. Впрочем, даже если бы по ним сновали туда-сюда сотни и тысячи людей, ей было бы плевать – она с таким же чувством подпевала бы Честеру в наушниках. Дойдя до дома, она осознала, как сильно устала. В ее мыслях пронеслось победное «ура» – значит, сейчас она уснет, и снова будет в покое и тепле, снова будет жить и снова окажется рядом с ним. Наконец-то! Она не умеет по нему скучать – она страшно и горько тоскует. Никак иначе – в этом сером существовании, в пресловутой реальности – они сводят ее с ума, доводят до ручки, если они не перемежаются хотя бы проблесками той, любимой, жизни. Как же ей хотелось бы уйти туда насовсем.

Приняв душ, Вера забралась под вечное свое одеяло и буквально в предвкушении закрыла глаза, ожидая, как начнет тонуть в согревающих и умиротворяющих водах сна… Прошло двадцать минут, полчаса, час – она не могла уснуть.

– Нет, нет, нет, только не это, пожалуйста, только не это, – в ужасе захныкала девушка, – приди, прошу тебя…

Сна не было. Вера лежала с широко раскрытыми глазами, смотря прямо в потолок. По ее вискам, вдоль волос и в ушные раковины стекали жгучие слезы. Она не хотела, она не могла жить без снов – но теперь власть в ее временном правительстве незаметно и коварно перехватила жестокая насмешливая бессонница.

Не сомкнула глаз до самого утра – все попытки оказались тщетными. Когда первые серо-бурые ранние сумерки залились жирным неповоротливым молоком в ее окно, она поднялась с кровати, не подходя к зеркалу, собрала волосы в низкий хвост и села за покосившейся мольберт. Вся задуманная ей в прошлом месяце серия уже давно была окончена – его глаза смотрели на нее отовсюду. Что же теперь? Она не знала, что писать, тем более и его – уже такой любимый – образ подстерся, подсмылся, размазался, как будто кто-то ударил ее по голове, чтобы она хуже видела, или же небрежно свернул нарисованный мягким углем портрет. Ей было так леденяще страшно потерять его – это стало фобией, тревожным триггером, навязчивой мыслью.

– Не уходи. Где бы ты ни был. Останься со мной, или во мне…

Вера закрасила холст сплошным слоем черного акрила, а поверх наносила белые, голубые, желтые, розовые, фиолетовые точки разного размера – что-то сродни небу… И вдруг ей отчетливо вспомнился он, таким, каким она видела его в одном из своих снов. Не конкретный момент, а именно его отпечаток. Она разрыдалась и тыкала, тыкала тонкой кистью в беспробудно черный бэкграунд – оголтело, озлобленно, испуганно, страстно. Ее била дрожь, к горлу подкатывалась истерика, спровоцированная ужасом и отчаяньем.

Так прошло три дня. Вера не уснула ни на секунду, ее состояния сменялись от апатии и какой-то сознательной летаргии до криков, стенаний и рыданий. Невозможность вынести, невыносимость, невообразимость провоцировали ее на попытки себя отрезвить – она с силой царапала предплечья, шею, грудь и бедра – тонкие темно-розовые полосы покрывали ее белое тело. Внешне стала походить на привидение: худая, бледная, с глубокими тенями под глазами и бескровными губами, глазами, красными и блестящими от слез, температуры и недостатка сна.

9

После очередного истязания доступных частей тела, она на какой-то миг успокоилась. За окном стало светлее – казалось что вот-вот выглянет что-то похожее на солнце. Вера задержала свой взгляд на выцветших занавесках и глубоко вздохнула. В мыслях вдруг встала звенящая чистота, будто там только что прошел первый снег. Отчего-то Вера неожиданно почувствовала, как внутри растекается умиротворение, поддерживаемое сладостью, чуть пошатывающей все ее тело. Она знала, что делать. Это существование себя изжило. Здесь больше делать нечего. Тут больше нет смысла – никто не явится, ничто не начнется и не изменится. Да и сил на все это уже давно нет. Ждать – нечего. Жизнь – удалась.

Вера доковыляла до кухонного шкафа и достала последний оставшийся блистер с «феназепамом» – всего восемь таблеток… Ну чтобы уснуть покрепче должно хватить. Быстрыми ловкими движениями освободила все маленькие белые кружочки от оков фольги и прямо из ладони, в один подход, закинула их в рот, запивая оставшимся еще с позавчера горьким зеленым чаем. Сделано. Посмотрела на экран айфона – он не появлялся в ее ладонях уже очень давно. От Камиллы сообщение недельной давности: «Привет, ты как?». Наверное, хотела позвать куда-то выпить, но не из таких, чтобы настаивать. Вера, сама до конца не осознавая зачем – или не признаваясь себе, – написала ей короткое «обнимаю». Хотела пересмотреть фотки или пролистать далеко-далеко сообщения, заметки, но бросила эту затею. Оставив телефон там же, на кухонном ящике, снова забралась в кровать.

Рейтинг@Mail.ru