Долгожданное ощущение: ее наконец накрывает мощной и уверенной волной покоя. Теперь все решено, скоро она уйдет и больше не вернется. Ей не было жаль уходить – было только немного обидно, что здесь все сложилось именно так. Но огонек надежды на то, что там, куда она отправляется, она желанна и нужна, заставлял начинающие закрываться глаза тихо и мирно светиться.
Вера ждала, что сейчас перед ее внутренним взором по-классике пробежит вся ее жизнь – от смутных воспоминаний из детства, в колледж, в университет, в брак и до настоящего, такого странного и еще более смутного, чем далекое-далекое прошлое, – но нет. Только сейчас впервые за последние месяцы ясно увидела все, что ее окружает: фактурные обои, пластик окна с непроглядной темнотой за ним, картины с его глазами, собственные ладони, зажатые от холода между покрывшимися гусиной кожей бедрами. Вера ощутила свое присутствие здесь. Чуть сперло дыхание, закружилась голова – как будто бокал игристого навернула! Слабо, но тепло улыбнулась: это все. Но это не конец. С такой мыслью она глубоко уснула.
…горел небольшой костер, его блики задорно, но не спеша облизывали белые стены уютной пещеры. Над костром между двух палок висела алюминиевая кастрюля. Вода в ней почти закипела – прозрачная поверхность покрылась легкой пеной, кое-где стали пробиваться маленькие пузырьки. В пещере было тепло и сухо, приятно пахло легким дымом, какими-то травами и сухой галькой. Вокруг – тишина, и только треск костра да деликатное бульканье нарушали молчаливое вечернее бдение. Они сидели в глубине, укрывшись одним старым теплым одеялом, и смотрели вовне.
Из пещеры открывался вид на быстро тлеющее закатное солнце, подсветившее бархатисто-ультрамариновое небо вокруг всеми оттенками оранжевого – от нежнейшего, только что сорванного с ветки персика до жженой апельсиновой цедры. Эта же медь обливала, быстро утекая прочь, вершины гор вдали, аккуратно, словно покрывалом, укрытые кронами деревьев склоны и испещренные вековым камнем хребты.
Вода уже кипела активно и сурово. Он откинул одеяло и снял кастрюлю с огня, разлил ее в две низкие кружки с порошковым чаем, одну подал ей. Она обхватила кружку обоими руками и втянула носом аромат:
– М-м-м, жасмин и роза! Гурманы, получается.
– Не то слово, – усмехнулся он и залез обратно под одеяло. – Тебе не холодно?
– Мне и-де-ально, – проговорила Вера с блаженной улыбкой и спокойным, чуть сияющим от восторга взглядом посмотрела на него, а потом с чувством поцеловала в щеку. Ей правда было очень хорошо – тепло, вкусно, мирно. Она не могла сдержать губ – они все растягивались и растягивались неконтролируемо, упираясь в ямочки на раскрасневшихся щеках.
– Я очень рад, – он обнял ее одной рукой. – Это был очень сложный участок пути, на самом деле. Не знаю, что нас бережет. Тут ведь даже чуть споткнуться опасно: помнишь, когда ты задела какой-то камень, как гравий осыпался? Но мы прям супермолодцы. Завтра будет еще интереснее… А потом уже полегче. Ты как вообще? Готова?
– С тобой – на все что угодно! – Вера поймала смешинку и веселилась от души, шутила, болтала, так что он решил, что хватит на сегодня сложностей и предупреждений – самое время просто быть рядом и наслаждаться моментом.
Они пили дурацкий, утрированно ароматный чай, смеялись над чем-то, вспоминали старые песни и, крепко обнявшись, переплетя руки и ноги, одетые в пять слоев термобелья, рано улеглись спать в разогретой любовью и костром пещере.
Обшарпанные серые стены, решетки на окнах без занавесок, скрипучие кровати по пять в два ряда. У каждой – голубая тумбочка с облупившейся краской. В углу огромной палаты – умывальник, оплаканный ржавчиной, отделанный побитой, пожелтевшей, еще советской крупной плиткой. Чем-то сильно воняет – едким, кисло-сладковатым, пьянящим. Раннее утро. Три женщины – все на разных кроватях – громко шепчутся. Немытые спутанные волосы, бледные лица с глубокими тенями под глазами, блеклые губы, чуть дрожащие пальцы – как-то они похожи…
– Смотрите, просыпается. Маленькая такая, ей сколько лет-то? – говорит одна из дам, среднего возраста.
– Кажется, тоже чем-то обдолбалась, подруга. Но как-то долго ее мотыжит – я уже на следующее утро была как огурчик. А эта валяется вторые сутки.
– Нейролептики или снотворное, может быть, – смотрит на кровать напротив другая, сильнее моложе.
– Худенькая… А ты чем траванулась, кстати? – спрашивает третья, самая, кажется, старшая.
– «Парацетамолом», – отвечает молодая.
– Эх, не такое уж и верное средство, да? Ну а меня после передоза метадоном тоже быстро привели в чувство. Я уже не первый раз…
Девушка, ставшая предметом шепотков, действительно начала приходить в себя. Зачем-то подняла руку и потянулась к потолку – так, что сильно рванула катетер. На простыню, которой было укрыто ее миниатюрное тело, капнула кровь. Она вернула руку в прежнее горизонтальное положение, открыла глаза и попыталась резко сесть – не получилось: по-видимому, у нее закружилась голова, и она упала обратно.
– Что… – тихо, но отчетливо сказала она.
– Не торопись, деточка, – сказала ей спокойным голосом с материнской ноткой самая старшая. – Приходи в себя потихоньку, завтрак только через час.
Девушка ничего не ответила. Лежала и смотрела в потолок, постепенно возвращаясь к жизни. Резкий электрический свет резал глаза, а какой-то непонятный запах – нос. Она аккуратно, придерживая катетер, забралась с головой под простыню, опустила веки и снова провалилась в сон.
…весенний день. Она уже давно попрощалась с ним, и совсем не ждет его появления этой весной. Но сегодня что-то явно идет не так – другой воздух, другое небо, другой теплый ветер. По-другому тает снег и капает с крыши крыльца капель. Крыльцо… Вдруг замечает там кого-то: кто-то крупный, в шапке, чуть ссутулившись. Не может быть… Это он. Вера бежит к нему, он раскидывает руки – ждет ее в своих объятьях.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она, спрятавшись в толще его плечей, с безудержно счастливой улыбкой смотря, словно ребенок, на него снизу вверх.
Вместо ответа он быстро, но с чувством целует ее лицо, покрывает любовью каждый сантиметр – скулы, щеки, лоб, носогубную складку, глаза, – будто намеренно избегает губ… Будто так не принято. Но нет, не может, опускается к уголкам рта… Останавливается и смотрит на нее. Его лицо чуть посерьезнело. А для нее уже не осталось рамок: пробежавшись, словно в ускоренной съемке повторяя каждое его движение, по его коже, она с наслаждением припала губами к любимому рту. Нежно оттянула верхнюю губу, чуть притормозила, прикусила нижнюю – спелый нектарин, из которого брызжет сладкий сок… Он ответил на поцелуй и сильнее прижал к себе. Закончилось все быстро – куда быстрее, чем ей хотелось. Он обнял ее и молча прижал голову к своей груди.
– Я так скучал.
…кто-то несильно тряс ее за плечо, вокруг стоял приглушенный гул. Воздух разрезал низкий скрипучий голос:
– Ужинать будем?!
Сидя на кровати, Вера медленно повернулась и посмотрела на источник шума: в дверях палаты стояла грузная приземистая санитарка с выцветшей, некогда яркой рыжиной в волосах. Белый халат уже давно приобрел желтовато-болотный оттенок, а вздутые руки покрылись морщинами и пигментными пятнами.
– Так, да, давайте, она никак в себя не придет, но ей точно нужно поесть, – сказала санитарке женщина, которая разбудила Веру.
– Нет уж, подруга, знаю я вас, сами все съедите! – огрызнулась та, протянув, впрочем, в отверстие решетки алюминиевую миску с жидким картофельным пюре и тушеной капустой. – Долго ждать еще?
Женщина встала, пересекла палату в несколько широких шагов и взяла ужин. Потом вернулась к кровати Веры и отдала тарелку ей:
– Поешь, девочка. Хлеб нужен?
– Нет. Спасибо… – пробормотала Вера и дрожащими руками взяла миску. Женщина улыбнулась ей. Бесцветная, но добрая улыбка. Спутанные, немытые, крашеные в блонд волосы, рябая кожа. На удивление яркие голубые глаза.
– Ты как? – спросила она Веру.
Хороший вопрос. Перед ее глазами мелькали блеклые разноцветные вспышки – зеленый, синий, красный, желтый сменяли один другой, но уже не так интенсивно, когда тогда, когда она проснулась впервые, утром. Мутило. Голова была тяжелой, будто нечто кислое било в висках. Правая рука в сгибе чуть ныла, что-то кололо, но вместе с тем в ней ощущалась неясная приятная прохлада. Все тело разбила непреодолимая слабость – Вера, точно в слоу-мо, упала на подушку и опустила тарелку в уголок между ногами.
– Нормально, – тихо ответила на вопрос, – а… Что вообще произошло?
– Ты, как и все мы, в Джанелидзе, токсикологическое отделение. Слышала, что неплохо так перебрала «феназепамом». Кажется, ты здесь уже вторые сутки, меня раньше тебя на денек привезли.
Вера кивнула. Силы были исчерпаны. Съесть она ничего не могла, да и выданная «еда» не внушала доверия. Оглянулась, пытаясь понять, куда попала.
Вместо дверей – решетка – от потолка до пола, на «калитке» снаружи висит тяжелый замок. Окна, из которых открывается вид на заваленный какими-то досками двор, тоже зарешечены. Клетка. Туалет – Вера видела, как другие ее соседки заходили туда, и слышала, как они возмущенно оттуда выругивались – тут же, дверь в уборную изнутри не закрывается. Раковина одна. Запах стоял незнакомый: немного кислый и сладковатый, терпкий. В палате с белыми, выложенными кафелем стенами, располагалось десять коек, очень жестких – Вера определила это по тупой боли в копчике. Занято было шесть коек, включая Верину. На каждой из них сидели женщины – очень разные. Уже утром, когда Вера проведет бессонную ночь и на 90% вернется в сознание, она узнает их диагнозы: у двоих – передозировка метадоном и чем-то еще, еще у троих (она была в их числе) – собственно, лекарствами. Плюс одна женщина, самая старшая – ей Вера дала около 70 лет – долго рассказывала всем готовым слушать, что ее сюда просто «сплавили» родственники.
Занимались, чем могли: кто громко разговаривал, кто дремал, кто листал журналы. Вера посмотрела вокруг себя в поисках телефона – безуспешно. Светловолосая, увидев это, чуть усмехнулась и рассказала, что телефоны у всех забрали сразу, как и остальные вещи, в том числе средства гигиены и одежду, кроме той, что, собственно, была на теле. Вдруг Вера снова почувствовала резкую, но не сильную боль в сгибе локтя с внутренней стороны – в голубеющую вену был буквально впихнут катетер, очень неаккуратно. Из-под него капала кровь. Трясущимися руками Вера вытащила его и положила на тумбочку. Они стояли возле каждой кровати, из светлого дсп-материала, старые и потертые, со следами чьих-то столетних ногтей. Хранить в тумбочках, по правилам, о которых Вере тоже рассказала Нина, ничего нельзя было – только сухое печенье и леденцы.
Ей стало определенно лучше – физически, и это тут же сказалось на состоянии моральном: вернувшись в сознание, Вера ужаснулась от всего того, что ее окружало. Как она вообще сюда попала, что же произошло после того, как она, еще у себя дома. коснулась головой подушки? Не помнила совсем ничего. Кто привез ее сюда, где все ее вещи, сколько ей здесь торчать и в каком она состоянии? Слишком много вопросов и пока ни на один не находится ответа. Вера решилась спросить Нину:
– А не знаете, когда придет какой-нибудь… врач? Мне бы знать, что со мной.
– Сегодня утром приходили, и психиатр, и нарколог, но они, знаешь… Даже подходить к нам – как будто брезгуют! Поэтому спрашивать что-либо у них, как я поняла, бессмысленно. Не знаю, милая, ничего не сказали, просто посмотрели на нас, что-то себе почиркали в журналах и ушли. Вечером придет медсестра ставить капельницу, может, она хоть что-то скажет.
Вера поблагодарила светловолосую. кивнула и отвернулась. Мысли о снах как молнией отшибло – в ее голове пока еще переливался туман, уже понемногу медленно, но верно таявший. Вера вся была укрыта легкой слабостью – будто прохладной тканой простыней. Внутри было на удивление тихо, все ощущения сосредоточились в сгибе локтя, где чуть покалывала ранка от катетера.
Она попыталась осмыслить произошедшее: хотела уйти в свои сны навсегда. До неимоверного глупо. Ведь если бы все получилось, Вера бы напротив – навсегда попрощалась бы с ними. Как нелогично… Откуда это пришло? С чего она вдруг решила, что… уснет и перейдет в этот свой ласковый мир вытесненного бессознательного? Она никак не могла понять собственной логики, однако, вспоминая тот момент, когда закидывала в себя по пять-семь таблеток, отмечала, что… будто бы и не думала ни о чем, ничего не осознавала, не хотела осознавать. Где-то на задворках церебрума бродила, конечно, мысль о том, что «будь что будет», что она может умереть и вовсе не проснуться больше. А какая-то надменная игра, какое-то неоформленное, но контролируемое дребезжащее безумие вкрадчиво твердило ей прямо на ухо: «Закончишь здесь, и что же, не думаешь же ты, что больше ничего нет – окажется ровно там, где мечтаешь, ты же сама определяешь это место и состояние; так дай ему дорогу, открой эту дверь…» Она не сумасшедшая. Потерянная, упавшая, споткнувшаяся, закопавшаяся, утратившая – возможно, но – не сумасшедшая. Она знала, что делала… Защипало в глазах и заныло в ложбинке посередине груди. Ей стало очень жаль… себя, свою жизнь, своих родителей, Камиллу, свой дом, свои рисунки. Как и зачем она могла позволить себе так поступить? Впрочем, это ее решение и только ей принадлежал этот выбор – да и кому еще она могла предложить его? Она оказалась совсем одна на этом пути – и некого было винить: так долго и с завидным рвением пряталась в свою дурманящую раковину.
А как же он?.. Зеленоглазый из снов? Ее друг, ее муж, ее любовник, ее путешественник, ее соратник по звездам и горным подъемам, ее винодел – где он, со своей укулеле и чашкой чая, в зеленых шортах и с улыбкой, тонувшей в густой бороде? Этот… феномен Вера пока не готова была осмыслять – он казался теперь просто долгим приятным сном, и ей было непонятно, как могла она в него направить всю свою энергию. Хотя колкое и едва уловимое ощущение глубокого, полного счастья все еще витало рядом с воспоминаниями о размытом образе. Счастье… его как будто можно бы поймать, да только никак не выходит отчего-то. Снова что-то заскребло в горле.
Неужели она – такое ничто, что идентифицировала свою жизнь со всем тем лишь, что видела во снах? Кажется, так и есть… Вернее, так и – стало. Сжалась в комочек. Ей было очень стыдно перед собой и небом за все это. Она прекрасно понимала, что самобичевание тут ничем не поможет… Зато жгучий катарсис – вполне. Ей стало чуть легче дышать. Она спасена ведь, кажется. Интересно только кем.
За своими размышлениями она и не заметила, как неприглядный пейзаж в зарешеченном окне отключила темнота. В палате зажегся острый и резкий бело-электрический свет.
Есть вечером Вера тоже не стала – из алюминиевой миски, которая, кажется, когда-то принадлежала чьему-то не очень верному псу, несло кислым и чуть протухшим рассолом. После ужина пришла медсестра – полная невысокая женщина с добрыми и печальными глазами. Поставила кому нужно было капельницы – Вере тоже досталась. Женщину закидали вопросами: «Что-нибудь известно?», «Когда меня выпустят?», «Могут завтра прийти родственники?», «Где врач?!»… Она вздохнула, выпрямилась, оглядела всех и с искренней грустью проговорила: «Я совсем ничего не знаю, девочки. Завтра до полудня придет доктор и все каждой расскажет. Родственников пустят – часы посещения с двух до четырех. Отдыхайте, голубушки». Нежно улыбнулась и, повернув ключ в двери-решетке, ушла. Вера заметила, что рукавом медсестра вытерла уголок правого глаза.
Когда все соседки нашептались, улеглись и уснули, Вера почувствовала внутри не совсем уместный прилив бодрости – слабость наконец чуть отошла. Вместо рекомендованного отдыха и сна она тихо начала качать пресс прямо на кровати, потом, впервые встав с нее, босиком и совсем неслышно стала приседать, делать выпады и по-всякому разминать свои затекшие конечности. Такой живой Вера не чувствовала себя давно – хоть головокружение еще довольно мощно сопровождало каждый ее вздох. Проснулся голод – костлявой холодной рукой сжал ее пищевод и желудок. Еды не было. Вера выпила немного воды, которой с ней поделилась Нина, и легла на кушетку.
Она не успела и глаз сомкнуть, как услышала громкие крики и смех, они сменяли друг друга, перетекали друг в друга и точно друг другу мешали. Из заветного коридора, куда хотела попасть каждая «заключенная» Вериной палаты и куда никого не выпускали, доносилось: «Я фея! Я волшебная фея! Я уже умерла, да? Уже на небесах?»
Вера лежала и молилась, чтобы это чудо не привели к ним в палату – веселья тут и без фей достаточно. Но случилось именно это: только отперли клетку, как в нее буквально влетела новая пациентка – в одном белье, очень спортивного, но худощавого телосложения, с короткой стрижкой и огромными глазами-колодцами. Включив мерзкий свет, две молодые медсестры усадили девушку на кровать. Она все спрашивала, умерла ли уже. Иногда эти мучительные вопросы перемежались отчаянными просьбами дать ей попить, хныканьем о том, что ей очень холодно и что сильно хочется поспать. Сия веселая компания перебудила палату – все всполошились, заговорили разом. Медсестры строго-настрого запретили укрывать пациентку, давать ей одежду, воду или еду, разрешать ложиться; быстрым умелым движением поставили ей укол в ягодицу и были таковы. Соседки разговаривали с новоприбывшей, Вера же наблюдала – ей было нестерпимо жаль девушку. Послышался недовольный голос: «Да дайте ей поспать! И вода есть, если нужно! Пусть только замолчит»… И тут же кто-то из «опытных» осадил, заявив, что если «фея» уснет, попьет воды, поест или оденется, у нее поднимется температура и ее организм рискует не выдержать – «фея ваша» попросту умрет от передоза. Вера сидела как вкопанная – она не знала этого, и вообще прежде не видела столько наркоманов одновременно, но все, что разрасталось в этот момент в ее душе, было отнюдь не отвращением или раздражением – она захотела помочь девушке, поделиться с ней своей вновь обретенной жизнью.
Вскоре переполошенные соседки успокоились и улеглись, а Вера осталась болтать с «феей» – она понимала, что, возможно, это вопрос жизни и смерти, да и уснуть теперь вряд ли смогла бы. Вера еще не осознавала до конца того факта, что сама нуждалась в общении после пережитого и стольких недель добровольного заточения. Девушка же и вовсе была не в себе и несла какую-то чушь – впрочем, Ясперсу и Хайдеггеру ее измышления пришлись бы по душе. Долгий диалог ни о чем, вращающийся от все вновь и вновь повторяющегося вопроса «Я уже умерла?» до ответа «Нет, ты живая, а впрочем, мы все тут давно померли», истерических смешков и содроганий вымерзших голубатоватых конечностей, в конце концов закончился. Вера отдала «фее» свой пододеяльник, которым укрывалась вместо одеяла, – девушка замоталась в него, словно в умиротворяющий кокон. Пододеяльник, выплеск энергии и разговоры с Верой ее успокоили, но не усыпили: она замолкла, облокотилась на стену и смотрела куда-то вдаль – то, что она видела, Вера вряд ли когда-либо смогла бы узреть.
Под утро пришли санитарки, спросили, как дела, и сказали, что «фее» уже можно лечь спать и укрыться потеплее. Правда, и одеяла у нее на кровати почему-то не оказалось, одежду ей не дали, воду – тоже. Вера вздохнула и протянула «фее» также свой легкий свитер и колючий плед. Великой благотворительницей себя отнюдь не ощущала – ей было совсем не холодно: белого лонгслива и серых пижамных брюк, тайну появления на ней которых еще предстоит выяснить, Вере было вполне достаточно. В конце концов «фея» уснула – Вера тоже, чуть позже. Немного только полежала, пораженная тем, что творится вокруг нее.
Уже на следующий день «фея» стала ее лучшей тут «подружкой»: перед завтраком она рассказала Вере о том, что у нее есть дочка, что любовник склоняет ее долбить мет, что в юношестве занималась атлетикой, а сейчас работает старшей горничной в отеле. Девушка очень переживала о том, что не может завтра выйти на смену.
Наговорившись вдоволь обе – Вера и «фея» – крепко уснули вплоть до обеда: бессонная ночь дала о себе знать. Засыпая, Вера внезапно осознала, что все время, пока она валяется в отделении – казалось, это длится вечность, а не два дня – она не успевает и думать о тех своих снах, том ее глазастом призраке. Как будто жизнь – вот эта, в состоянии бодрствования – жизнь неприглядная и даже в чем-то омерзительная, вдруг оказалась такой реальной, такой ценной, такой хрупкой. Впрочем, она помнила ту спокойную радость, которой накрывало ее при его «появлении», помнила, как чувствовала себя словно деталь пазла на том самом месте. Но после такой шоковой терапии, которую она сама над собой провернула, все это осталось просто теплым воспоминанием, немного меланхоличным, но светлым. Вера чуть печально и смиренно улыбнулась себе. Умиротворенный сон без образов и впечатлений забрал ее всего на час, а потом отпустил – без возражений и дурманящих попыток завладеть чувствами.
Обед в очередной раз оказался практически непригодным к потреблению внутрь – несмотря на довольно агрессивный голод, Вера не смогла запихнуть в себя скверно пахнущий суп. Лежала и листала журнал, которым с ней поделилась Нина. Двери лязгнули и впервые на ее памяти открылись: приехали родственники. Легкое, чуть колкое ожидание шевельнулось в Вере – вдруг… Но она тут же его подавила: никакого вдруг – никто к ней не приедет. Да, наверное, никто и не знает, что она тут. «Ну и ладно», – подумала Вера и свободной от катетера рукой перевернула страницу «гламура». Какой же все-таки бред пишут…
– Малышка! – к ее кровати неожиданно подлетела Камилла.
Вера в шоке уставилась на подругу:
– Привет! – они крепко обнялись. – Что ты… Откуда ты узнала?
– Ну ты даешь, мать, я тебя сюда и привезла. На телефон свой, кстати, – Камилла протянула Вере ее севший вконец айфон и зарядное. – Не успела зарядить, сори. Ты как? Я тебе привезла пару книжек и поесть, но не знаю, что разрешат оставить. Если честно, сама голодная как волк…
Камилла болтала без умолку, походя доставая из большого шопера пластиковый контейнер с овощным салатом, хлеб, сыр, фрукты, галеты, сок…
– Все мытое, – протянула Вере яблоко, – ешь. Или могу бутер собрать.
– Камилла, подожди, – Веру позабавила и умилила ее хлопотливость, – расскажи, что вообще произошло? Я ни черта не помню.
– А я сама ни черта не поняла. Сидела в офисе, обрабатывала кучу заявок и горела в аду, как всегда. В какой-то момент ты написала мне «обнимаю». Я не стала сразу отвечать, потому что реально была в запаре. Через час ты позвонила, – вернее, я не поняла ты-не ты. Просто вызов с твоего номера и тишина. Я поняла, что что-то не так, взяла Лешу на всякий – честно, думала, тебя там убивают, – и мы погнали к тебе. Зашли, замок в двери почему-то был открыт. Ты мирно спишь. Я попробовала тебя разбудить, Лешка пошел к столу осмотреть, так сказать, место преступления. Ты не просыпалась – слава Богу, дышала, но дышала как-то странно, прерывисто. Леша позвал меня и показал пустую пластинку «феназепама». Пока он вызывал «скорую», я рылась в твоем шкафу – каюсь – искала паспорт и полис. Нашла. В кои-то веки тачка приехала быстро и тебя забрали. Мне разрешили поехать с тобой, Лешу в машину не пустили. Короче, приехали, записали мое имя, отдали все твои вещи и сказали ехать домой – типа сейчас мое пребывание тут ничем не поможет, интоксикация сильная, будем промывать, а там посмотрим. Я спросила, когда можно будет навестить, ответили «ну дня через два приезжайте, приемные с двух до четырех». Вот и все. Так и не поняла, как ты умудрилась мне позвонить – по идее к моменту звонка ты должна была быть в тотальной отключке. Спасибо, что хоть дверь не закрыла.
Вера сидела ошарашенная. Камилла с Лешей, братом Саши, спасли ей жизнь… Но она в упор не помнила, что звонила ей или открывала дверь. Наверное, была уже «не в минозе».
Пока девушки разговаривали – их смех и пустая болтовня сменялись слезами и объятиями, а потом наоборот – немного подзарядился Верин айфон. Она открыла последние вызовы…
– Камилла, вызова тебе нет… – Вера повернула телефон дисплеем к подруге. Та нахмурилась и разблокировала свой.
– А у меня нет того входящего. Похоже, у нас с тобой внеземная связь, малышка… ну или у меня очень своевременные глюки. Не знаю, может, сбой какой-то, – Камилла посмотрела прямо в ее глаза. – Зачем, Вер? Что случилось?..
Вера потупила взгляд. Хороший вопрос.
– Я не знаю. Достала серость. Я думала… я будто правда верила, что попаду в другой мир.
– И что это за мир? У тебя, кстати, как я заметила, вся квартира завалена рисунками глаз каких-то. Красиво. Это кто?
– Не знаю, выдумала, – отмахнулась Вера. Камилла чуть прищурилась, но дальше расспрашивать об этом не стала.
– Как ты сейчас?
– Лучше. Честно. Только хочу домой, здесь даже не помыться нормально…
Тут Вера вспомнила, что выглядит она, наверное, ой как не ахти – сутки без душа, без расчески, без косметики, в провонявшей наркотиками позавчерашней одежде. Ей стало чуть стыдно смотреть на Камиллу, и она, инстинктивно проведя по слипшимся под резинкой сальным волосам, опустила взгляд.
– Э-эй, милая… Ну чего ты, – Камилла обняла ее. – Как же мне тебя здесь оставить.
– Да ничего. Я нормально уже себя чувствую, иногда только немного голова кружится и слабость. Но если честно, обстановка вся эта только хуже делает…
– Скоро все закончится. Я тебе обещаю.
Все или не все, но приемные часы точно подходили к концу – Камилла еще раз обняла Веру и, сказав, что приедет снова послезавтра, ушла. Клетка открылась и закрылась, снова лязгнув тяжелым замком.
Одна из соседок Веры заметила, что у нее в руках оказался телефон, и попросила позвонить… До отбоя Вера своей трубку так и не видела, но ей было не до того – горечь сжимала горло: женщина звонила мужу, плакала и повторяла «Скоро выйду, любимый, любимый!». Совсем как заключенная. «Сидела» в токсикологии уже почти месяц, и это был не первый раз – рецидивы с наркотиками, по ее рассказам, повторялись часто.
Вера услышала истории и других соседок. У одной из женщин, молодой, симпатичной и полнотелой, была маленькая дочь – о ней заботилась ее бабушка. Нина воскликнула: «Какой методон, у тебя ведь ребенок! Она же тебя любит!» Женщина расплакалась в ответ и сказала, что ошиблась и это было в последний раз.
Напротив – совсем юная девушка с огромными глазами, пухлыми губами и длинными черными волосами. Очень красивая. Они с Верой были примерно одного возраста и примерно с одной историей – та перебрала с таблетками, поругавшись со своим парнем. Днем он приезжал к ней, привез телефон и кучу сладостей, они молча сидели обнявшись почти весь час.
Светловолосая Нина, ей было около сорока пяти, тоже оказалась жертвой неудавшегося самоубийства, да и причина – та же. «Ничего мне уже не нужно от жизни. Не могу без него».
Вечер тянулся и тянулся, Вера читала привезенного ей Водолазкина. Часам к девяти доставили в палату еще одну пациентку.
Лица на ней будто бы не было. Голая, прикрытая простыней. Ножевое в груди. Худая, бледная, как скелет. Говорить тоже не могла, как и есть, пить, ходить в туалет. Ее привезли на кушетке, установили спинку почти на девяносто градусов, поставили капельницу и ушли. Когда принесли ужин (его Вера в очередной раз есть отказалась), молодая медсестра попыталась ее покормить, но успешным это предприятие назвать нельзя было от слова совсем. Обычно миски после пышных трапез забирали, но всей палатой дамы попросили тарелку новоприбывшей оставить, вдруг захочет есть.
Позже, уже ближе к ночи, «ножевая» начала мычать и дергать рукой в сторону своего ужина. Вера подошла к ней и принялась кормить. Та с аппетитом поела, а потом попросила воды. Женщина сильно съехала вниз, словно мешок с водой – было очевидно, что в таком положении ей откровенно было больно. Вера осторожно покрутила болты и опустила кушетку. Вскоре женщина уснула. Все уснули. Вера одна не могла и не хотела спать.
Подошла к окну и смотрела в темно-синюю темноту. Столько боли вокруг – и нет боли чужой. Она пронзает все ее существо, как своя собственная. Как хочется кричать, как хочется защитить их всех от грязи, мужей-наркоманов, от прошлого, от самих себя… Ночь прошла спокойно. Вера почти не спала, пыталась читать в тусклом свете, льющемся из коридора, но снова и снова ловила себя на том, что перечитывает строку за строкой по десятку раз.
В течение следующего дня все занимались своими делами. Одна из дам достала припрятанную косметику, прочие леди слетелись к ней. Красились как попало: та, которая вчера висела на Верином телефоне, ярко-ярко накрасила губы – улыбалась в зеркало и говорила, что скоро увидится с мужем. Вера вместе с Ниной ухаживали за женщиной с ножевым: поправляли койку, простынь, отирали от пота лицо и давали воды.
«Фее» стало гораздо лучше – она уже смеялась над «феей», но прозвище очень уж удачно прижилось.
Вере – конечно, не впервые – невероятно сильно захотелось принять душ или хотя бы «ополоснуться» в раковине, но принадлежности для этого нехитрого дела были строго под запретом. И все же мыло оказалось в закромах у самой старшей соседки – тоже, понятное дело, припрятанное. Вера попыталась вымыть им в раковине голову, а волосы завернула в простынь. Зеркала не было. Она посмотрела на себя в фронтальную камеру айфона и поняла, что лучше бы этого не делала…
В середине дня в палату будто случайно зарулила медсестра. Кто-то из женщин спросил, когда выпустят – она бросила: «Доктор решит». И ушла, заперев клетку. Получилось не очень виртуозно: несколько дам повскакивали с кроватей, подошли к решетке, обвили ее руками и начали громко орать вслед. После обеда все немного успокоились и разлеглись – Вера тоже уснула…
А проснулась уже спустя полчаса от криков «Ненавижу вас! Придурки! Уроды!»… ну и все в этом роде. Привели (втащили) еще одну молодую девушку, очень походившую на Харли Квин пошиба Марго Робби: большие, обведенные черными тенями глаза, аккуратный нос и отнюдь не аккуратно накрашенные губы, четкие скулы, две косички. Она громко истерично смеялась и с криками висела на клетке. Ее оттащили от входа, скрутили, бросили на кровать и что-то вкололи. Харли быстро успокоилась и провалилась в сон. К вечеру девушка уже была вполне в себе, рассказывала, что сама вызвала «скорую», когда почувствовала, что становится плохо – тоже наркота какая-то. Что уже была и в токсикологии, и психоневрологическом диспансере. В общем, стала еще одной подругой по несчастью, очень, кстати, голодной – Вера отдала ей свой ужин.