Женя Т.
Via Regia
Перед отбоем пришел нарколог. Высокий, лысый, в очках. Еще не старый, весь такой чистый, в белом халате, слегка напомаженный, лицо вроде бы доброе. Вошел в клетку, и на физиономии его медленно, четко, словно в наглядную иллюстрацию present continuous’а вырисовалось легкое отвращение – подобное выражение можно наблюдать у людей, которые открыли кастрюлю с три недели как прокисшим супом. Все женщины заговорили разом: «Доктор, когда меня выпустят?», «Доктор, когда можно будет выйти?», «Вы сука, док!»… он подходил к каждой, приятным голосом что-то спрашивал и делал записи в своем журнале. Подошел к Вере – она была уверена, что он ее выслушает, ведь «я все-таки вроде нормальная…».
– Почему вы здесь оказались?
– Я перебрала с «феназепамом».
– Самоубийство?
– Нет, случайно, – тихо, чтобы ее никто не слышал, ответила она. И сама не поняла – врет или нет.
Его рот скривился. Какая-то запись в блокноте… Нарколог, не взглянув на Веру, ушел. От его «приятности» осталось ощущение, что всех обманули. Каждая рассчитывала, что ее выпустят, но после его ухода стало понятно: они тут заперты, и они – уже не люди.
Дальше в очереди – уже на следующий день – была психиатр. Худая, с короткой стрижкой, точеными чертами лица, в больших очках – довольно еще молодая женщина. Так же, как и нарколог, подходила к каждой, спрашивала, как сюда попали. Встречали ее у кроватей по-разному, некоторые – с криками: кто радости, кто надежды, кто ненавистного отчаянья. Когда она подошла к Вере, та осмелилась спросить, скоро ли ее выпишут. Психиатр промямлила что-то похожее на «посмотрим» и, спрятав глаза, отошла.
6
На этом визиты не закончились: после обеда пришла медсестра, одна из «добрых», как окрестили ее соседки. Сообщила, что троих выписывают – отпускают на волю: обеих самоубийц (Вера не оказалась в их числе) и ту молодую женщину, у которой дочь. Харли Квинн громко заорала ей вслед, что ее тоже пора пустить, что ей надоело, как обезьяне, сидеть в клетке. Подключились и остальные. Вера в ужасе молча смотрела на этот светопреставление и ощущала, как внутри падает занавес: сколько еще быть тут?.. Кричали наперебой, но медсестра старалась не обращать на них внимания. Раздала троим благословенным какие-то бумажки и ушла. Пара дам так и висели – вполне, к слову, виртуозно – на входной решетке, просунув руки между рейками. Самая старшая сказала: «Что ж они нас так… мы ведь не преступники…» «Фея» спросила: «А если наркоманишь, преступник?»
Вера по-прежнему молчала, была зла и почти в слезах. Чтобы об этом не думать, снова начала ухаживать за «ножевой»: дала ей воды, умыла лицо, поправила одеяло. Сидела рядом с ней и держала ее руку – как у скелета, и все же чувствовалась тонкая нежная женская кожа. Соседки собрали вещи, попрощались с остающимися, обняли их. Нина проговорила: «Еще, может, встретимся, дай Бог, чтобы не здесь».
Когда они ушли, а шумевшие успокоились, в палате стало как будто сильно пусто. Тихо вздохнула самая пожилая из соседок и потонула в одеяле. Вера легла на кровать прямо поверх покрывала и уставилась в потолок. Сначала мыслей не было: Вера только прислушивалась к своему телу. Что она чувствует сейчас? Стучит сердце. Чуть тяжелее обычного, чуть с большей амплитудой, но все так же бойко и молодо, как раньше. Чувствуется смутная тянущая боль в ногах – устали не использоваться по назначению. Дышится легче. Голова не кружится. Взгляд – ясный. Чуть подташнивает, но словно уже больше по привычке.
Просканировав тело, снова перешла к чувствам. Странный эмоциональный подъем в миксе со… смирением. Ей будто бы стало неловко, по-детски стыдно перед жизнью за то, что она так глупо попыталась от нее избавиться. Вера представлялась себе маленькой девочкой, которая втихаря стащила с кухни пачку зефира в шоколаде, спряталась у себя, объелась половиной и, как только закончила, в комнату вошла мать, спросила, куда делся зефир, а она со смущенной улыбкой и шоколадом вокруг рта проговорила «Не знаю, мам… Куда-то сюда пропал» и указала на живот.
Такой образ стоял перед ее глазами. Милый, глупый и очаровательный в своем неуклюжем чуть раскаянии.
Жизнь – вот эта, которую можно пощупать, с грязной палатой в приемном отделении, с жесткими скрипучими кушетками, холодной водой из ржавого крана, с апельсинами и яблоками на завтрак, обед и ужин, с бледными истощенными руками – казалась ей такой настоящей, незаслуженно обиженной. Вера оглядела оставшихся в палате соседок – как смела она, обладая всем тем, чего нет у огромного количества бедных людей вокруг, посягнуть на нее, свою бесценную?.. Да, ей было тогда совсем серо и пусто, но разве не в ее власти было изменить свое существование? Попыталась ли она хоть раз?
«Опять об этом думаю…»
Расчеловечивать себя уже поздно – равно как и жалеть. Она ощутила лишь спокойную уверенность – кажется, пришла пора взрослеть и находить новые смыслы. Ей снова захотелось рисовать – жаль, Камилла не привезла бумаги с карандашом…
«Надеюсь, скоро меня отпустят. Может быть, я смогу начать заново»
Лейтмотивом, как бы незаметно, не перетягивая на себя одеяло, но все же оставаясь существенной, где-то на задворках ее сознания, бродила мысль о нем – том человеке из снов. Вера решила вытащить наружу и это – раз уж начала препарировать…
Как бы странно и глупо это ни звучало, она влюбилась в его образ – нет, она его полюбила. Вера знала точно: они прожили вместе или еще проживут какую-то жизнь – то ли это была параллельная вселенная, то ли иная ее ипостась, то ли прошлый круг сансары. Порвалась пелена реальности, где-то произошел лаг, сбой – она увидела то, что не должна была видеть, узнала о том, что должно было быть скрыто от ее ума. Вера не могла себе объяснить этой убежденности в том, что ее сны не были просто снами или помутнением рассудка. Он стал ее неотъемлемой частью, но по-настоящему вместе здесь, в этом мире вместе им никогда не быть – теперь этот факт вызывал в ней смиренную боль и мудрое принятие, а не страшную тоску и отчаянье, как раньше.
Кажется, она готова попрощаться. Кажется, она готова идти дальше. Вера решила собрать все полотна, посвященные ему, составить к ним короткие экспликации, придумать описание серии и – была не была – отправить презентацию в пару галерей. Кто знает, может быть, для того, чтобы открыть себя заново, нужно было сначала сжечь дотла. Вдохновение вернулось к ней очередным витком жажды жить. Какое забытое чувство… на ее глазах выступили слезы.
7
В этот момент в палату зашла медсестра:
– Орлова кто?
Вера приняла сидячее положение:
– Это я.
– Сейчас к доктору пойдем, одевайся. После осмотра тебя, если все будет нормально, выпишут. А, ты уже одета.
У нее радостно екнуло в сердце, когда открывалась жуткая клетка, в которой она безвылазно провела уже четыре дня. Свобода! Вместе с медсестрой направились по длинному пустому коридору в кабинет психиатра. По ходу встретили только одну дверь – возле нее стояла коляска, на ней сидел очень и очень старый человек. Он поднял дрожащую голову и его глаза встретились с глазами Веры. Слегка затуманенный взгляд пронзил ее – она его знает? Он до боли был ей знаком… Дверь открылась и молодой медбрат ввез коляску в кабинет. Человек, сидящий на ней, до последнего не отводил от Веры взгляда – так, что чуть шею не вывернул.
Вера нахмурилась, но обдумать и напрячь память не успела – они подошли к нужной двери.
– Как вы себя чувствуете? – спросил врач, когда девушка уселась напротив. Другой, не та темноволосая женщина, которая приходила на днях, – мужчина кавказской внешности, около пятидесяти, с сединой в угольно-черных волосах и теплом в голубых глазах.
– Хорошо.
– Не тошнит, голова не кружится, слабости нет?
– Нет, все прошло…
– У вас нормальные результаты анализов, я, в принципе, могу вас выписать. Но меня беспокоит ваше психическое состояние. Я не хочу класть вас в стационар, потому что не думаю, что в этом есть необходимость, но наблюдение у психиатра или хотя бы регулярное посещение психотерапевта я бы посоветовал. Кто вам выписал «феназепам»?
– Никто. Я купила его без рецепта, ну точнее, сама написала… – Вера смущенно усмехнулась.
– Зачем? Не могли спать?
– Хотела спать больше.
– А сейчас хотите?
– Нет. Я… столько нагляделась тут. Хочу жить.
– Хорошо звучит… – он глянул в ее медкарту, – хорошо звучит, Вера. Выписываю, если вы готовы. Обязательна терапия. А вот вещества, думаю, вам не нужны.
– Спасибо… – Вера потупила взгляд.
– Берегите себя, главное. Работаете, учитесь? Больничный нужен?
Интересный вопрос. Кажется, уже нигде не работает…
– Нет.
Доктор подписал пару бумаг, поставил несколько печатей и вручил ей выписной лист.
– Не болейте, Вера, – он долго посмотрел на нее и скупо, но очень искренне улыбнулся.
– Спасибо, буду стараться, – тоже с улыбкой ответила Вера.
Она вернулась в палату – Харли и «фея» тут же налетели с вопросами.
– Меня выписали… – Вере неловко было об этом им говорить, будто она сделала что-то плохое. Однако девушки не выказали и намека на зависть, злость или раздражение:
– Здорово, милая! Рада за тебя, – с улыбкой сказала Харли, а «фея» подбежала и обняла Веру, которая уже заканчивала собирать в желтый шопер свой немудреный скарб.
Девушки тепло попрощались, медсестра отперла клетку, выпустила Веру, снова щелкнула замком и ушла, предоставив ей самой искать выход из сей сомнительно гостеприимной обители. Харли, «фея» и пожилая дама стояли по ту сторону решетки и махали Вере на прощание. У нее сжалось сердце. Натянуто улыбнувшись соседкам, она отвернулась и быстро зашагала к лифту.
Нашла его по шумному и гулкому дребезгу – старый, дрожащий, неповоротливый, он, тем не менее, успешно доставил ее на первый этаж. Здесь располагался холл – было пусто и темно. Тусклый свет пробивался из матовых оконных вставок на входной двери. Неподалеку от нее что-то темнело – вернее, кто-то. Вера подошла ближе.
8
Он сидел в коляске, полудремал. Его сморщенные ладони с выпуклыми венами спокойно лежали на коленях. Большой палец одной мирно поглаживал подушечку указательного. Казалось, что он о чем-то размышляет. Вера неслышно подошла к нему, стараясь ничем не нарушить его покоя. Не вышло: он медленно повернул к ней голову и открыл глаза. Вера тихо ахнула. Эти глаза…
– Здравствуйте, – она присела на корточки у коляски. Он протянул ей дрожащую теплую руку.
– Здравствуйте… – старческим, но не дребезжащим, приятным и глубоким голосом проговорил он. – Я… я вас знаю?
Последнее предложение он произнес с нарочито двоякой интонацией – неясно было, вопрос это или утверждение. Его морщинистый лоб над пушистыми, выцветшими бровями чуть нахмурился, а губы еле заметно уперлись в щеки. Вокруг ясных зеленых глаз появилось еще больше морщин – они заискрились.
– Мне кажется, я вас тоже… – Вера не могла поверить. Еще не до конца осознавая, что с ней происходит она просто стояла и смотрела как завороженная в глаза древнего старика.
– Какой сегодня день? – он мягко, чуть хитро улыбнулся. Это как-то очаровало Веру. Она глянула на экран айфона и тоже улыбнулась.
– Первое марта!
– Ты – весна… – он смотрел на нее огромными от удивления глазами.
Складывалось ощущение, что он не контролировал то, что произносит его же рот. Вера мягко сжала его колено. Он тронул кончиками пальцев ее ладонь и, едва касаясь, провел по ней – от запястья к ногтю указательного.
– Я знаю тебя, – девушка смогла выдавить из себя лишь сиплый шепот. Жгучая волна подходила к горлу, и она опустила голову на его колени, уже без стеснения обхватив их руками. Он гладил ее волосы, перебирал их и старался дышать как можно спокойнее. По его впалой щеке, застревая то тут то там в глубоких морщинах, стекала слеза.
Так сидели они – поразительное зрелище: совсем юная девушка, бледная, исхудавшая, с копной несобранных русых волос, вымытых дешевым мылом, в светло-сером домашнем костюме, с пуховиком подмышкой, с родинками, усыпавшими левое предплечье, и он – древний старик, чье лицо испещрено было метками времени, с зеркально лысой и на удивление гладкой головой, с приглаженной бородой неясного цвета, одетый в черный вязаный бадлон и поношенные вельветовые брюки цвета горчицы. Они оба плакали. Она – неслышно, но сотрясаясь, с отчаянием, будто потеряла что-то и что-то нашла – так, как умеет лишь молодость. А он – скупо, мудро, смиренно и – непостижимо горько, как плачут те, кто знает о том, что все найденное и потерянное – суть едино.
– Иван Николаевич, за вами приехали, пойдемте, – молодой санитар подошел к ним и посмотрел на Веру. – Добрый день.
Вера шмыгнула носом, быстро отерла ладонями лицо и пробормотала:
– Здравствуйте. А… куда вы едете? – спросила обоих.
– Соцслужба забирает нашего Ивана в дом престарелых.
– А в какой? – Вера старалась не показывать волнения, но она точно не могла потерять его… снова.
– На Суворовском.
– Спасибо, – Вера кивнула и посмотрела на Ивана Николаевича. Он смотрел на нее и улыбался – в его глазах удивительно сходились легкая спокойная печаль и юношески задорный огонек.
– Дайте нам еще минутку, – он посмотрел на санитара. Тот скорчил нарочито недовольную мину:
– Бог с вами, ладно. Я пойду покурю. Скоро вернусь и надо будет ехать, – молодой человек достал пачку сигарет из глубокого кармана потускневших белых штанов, накинул капюшон куртки и вышел.
Иван Николаевич взглянул на Веру и медленно стал подниматься с коляски:
– Сиди, – кинулась к нему девушка.
– Не волнуйся, я в порядке, – он встал и протянул к ней чуть дрожащие руки. Она подошла к нему вплотную, и он обнял ее, неожиданно крепко прижав к груди. Даже чуть ссутуленный под бременем старости, он оставался довольно высоким. Вера снова беззвучно разрыдалась на его груди – это была та самая грудь, на которой она засыпала в своих снах. В ней тот же самый ритм – только немного шальнее, медленнее – отбивало сердце. И то же самое лицо опустилось в ее макушку, вдыхая ее всю, ловя губами ее волосы. Спустя полминуты Вера чуть отстранилась и посмотрела в его глаза. Он обхватил ее руки и неспеша, но будто чуть нервно гладил ее пальцы.
– Это была удивительная жизнь, – тихо сказал он.
Вера ничего не могла ответить – в ее горле встал ком, размером с челябинский метеорит. Они долго – как им показалось – смотрели друг в друга, читали друг друга и… прощались.
Ей в голову пришла одна странная мысль: «…конечно, это не может быть, но судя по всему, у жизни случился какой-то реверс и теперь она идет сразу в нескольких направлениях, так что… Вдруг…»
– Скажи, ты позвонил Камилле и открыл дверь, когда я…
Он глубоко вздохнул и задумался. Между кустистыми бровями пролег еще один глубокий овраг:
– Кажется, это когда-то и правда случилось, но не меньше полувека назад… Смутно припоминаю, но знаешь… Как будто во сне.
Вера прижалась к нему еще крепче. Оказалось, ей и не нужны никакие ответы – она внимала горькому чуду его самых живых глаз.
А они были ясными – в них читалось так много того самого добра и тепла, чуть-чуть грусти. Вера пыталась запомнить их так же, как некогда запоминала их в своих снах – теперь они будто отпечатались на ее сетчатке.
Кто-то кашлянул в дверях. Вернулся санитар.
– Прощай, Вера, – он поднял чуть дрожащую руку в знак прощания.
Вера поймала ее и мягко поцеловала, он погладил ее по щеке. А потом слабо опустился в коляску, у которой его, чуть нахмурившись – скорее от непонимания, чем от раздражения – ждал санитар.
Парень увез его – Вера какое-то время смотрела им вслед, а потом опомнилась, вызвала такси и вышла на улицу. Свежий чистый вздох – она так давно не дышала. Только сейчас, на контрасте с влажной прохладой улицы, Вера поняла, какой ужасный и спертый душок стоял в палате. Теплая боль резала ее изнутри и вместе с тем дарила странное ощущение завершенности.
– Иван Николаевич, значит… – она старалась бодриться. – Ничего не понимаю. Но я же все знала…
А еще Вера знала, что они не увидятся больше. Старалась об этом не думать – даже запланировала назавтра поехать к нему на Суворовский. Не думать о его возрасте, о том, как скоро… Тихонько отгоняла эту мысль. Боялась снова впасть в зависимость и отчаянье. Потом подумает. Конечно, она была одновременно сильно удивлена и параллельно с тем – совсем нет, ведь и впрямь все это время, до больницы, свято верила в реальность того, что видит во снах.
Приехал потертый темно-красный «поло». Вера села в машину, они тронулись. Все время смотрела в окно, напоминая себе любопытного пса или ребенка, которому все вокруг интересно. Что-то внутри свербило и кололо. Мимо проплывал такой любимый серо-голубой город – в его тихом голосе, пока еще на каком-то сверхчувственном интуитивном уровне, слышны были первые робкие шорохи весны.
Эпилог
Ника опять ничего не успевала – и, как всегда, не знала, куда вечером деть сына. У нее намечалось свидание – не такое, как в прошлый раз, а действительно важное, кажется, это тот самый, – а ее задерживает на работе давно съехавший с катушек босс. Господи, будто он лучше нее знает, где искать подрядчиков по освещению и трибунам!.. От бесконечных мониторингов глаза Ники начали слезиться и краснеть, а голова буквально пухла.
– Короче, к черту, – женщина посмотрела на часы и с грохотом захлопнула ноутбук. – Во-первых, мне пора Ваню с гимнастики забирать, – сообщила она сидевшей рядом с ней коллеге, которая обернулась на шум, – во-вторых, у меня встреча через час.
Коллега усмехнулась и проговорила, не отрываясь от экрана:
– Встреча. Теперь это так называется.
– Все-то ты знаешь! – Ника похлопала женщину по плечу, подкрасила губы и накинула пальто. – Я полетела. Если спросит, скажи, пожалуйста, что за сыном надо было ехать. Хотя… Нет, не говори. Рабочий день уже закончился, и я ему больше ничего не должна. Ты, кстати, тоже, – Ника выразительно посмотрела на коллегу.
– Давай, хорошего вечера. Я еще посижу.
– Пока-а-а! – весело протянула Ника и почти бегом выскочила из офиса, на ходу обматывая вокруг шеи большой шарф. Сев в свою «хонду фит», сразу же схватилась за телефон:
– Привет, Наташ, выручай! Можешь сегодня с Ваней посидеть?.. Пожалуйста!
На том конце провода младшая сестра взбалмошной Ники смиренно вздохнула:
– Привет, дорогая, как дела, да, у меня тоже хорошо…
– Ну не обижайся!.. Прости, я так нервничаю.
– Смогу, но часа через два, у меня сейчас ученик. Потом заберу Ваню, где будете?
– Блин… Ладно. Мы договорились, что встретимся в «Анне Нове» – это галерея на Жуковского. Сказал, что там открывается выставка какой-то классной художницы, и он хочет заглянуть. Давай тогда я возьму с собой Ваню, а ты его там перехватишь. Ну или нас обоих, если этот загадочный Александр слишком уж сильно удивится тому, что я притащила сына на первое же свидание.
– Тогда пусть катится куда подальше. Договорились. В восемь буду на Жуковского.
– Спасла!
– С тебя бутылка каберне. Или мартини. Как хочешь.
– Все, что угодно!
На Жуковского случилось небольшое столпотворение. «Кажется, что-то и правда интересное», – подумала про себя Ника.
– Мам, по-моему, вон тот дядя тебя зовет, – сын указал на кучерявого мужчину, стоявшего прямо у входа возле невысокой худой девушки. Он жестом звал Нику.
– О! Какой ты у нас зоркий. Идем! – парочка двинулась сквозь толпу.
– Ника, рад вас видеть! – мужчина наклонился к ней и едва чмокнул в щеку. – А вы Ваня, не так ли? – он протянул мальчику руку.
– Да, – серьезно и спокойно ответил мальчик. А потом, чуть озорничая, будто намеренно пальнул в Александра пристальным зеленым взглядом.
– Отлично. Я хочу представить вам виновницу всего этого шума – Вера Орлова, моя давняя знакомая и очень талантливая художница, – мужчина двумя ладонями указал на стоящую рядом девушку – она выглядела очень юной, смущенной и обезоруживающе милой.
– Вера, знакомься, это Ника. У нас сегодня важная встреча, – он едва заметно подмигнул женщине, – а это Иван, – мужчина указал на мальчика.
Девушка поздоровалась с Никой. «Слишком уж закрытая какая-то для художницы», – подумала про себя Ника, широко улыбаясь.
Ваня завороженно и даже ошарашено смотрел на Веру Орлову.
– Ты чего, малыш? – Ника взъерошила волосы на голове у сына.
– Ничего… – тихо пробормотал мальчик и отвернулся.
Вера Орлова тоже внимательно и долго смотрела на него, а потом перевела взгляд на полотно, которое висело прямо у входа в галерею. С него, внимая каждому движению вновь прибывших гостей, глядели точно такие же, как у юного Ивана, зеленые глаза.
