Жорж Санд
Мельник из Анжибо

Полная версия

ПОСВЯЩАЕТСЯ СОЛАНЖ ***^{1}

Дитя мое, будем искать вместе.

От автора

Этот роман, как многие другие, был задуман под впечатлением прогулки, встречи, в день досуга, в часы отдыха. Всем, кто писал когда-либо – хорошо ли, плохо ли – произведения художественные или даже научные, известно, что восприятие явлений отвлеченных очень часто отправляется от восприятия явлений материальных. Например, падение с дерева яблока натолкнуло Ньютона на открытие одного из величайших законов мироздания. Это особенно справедливо в отношении замысла романа, который рождается обычно в силу столкновения художника с каким-нибудь событием или явлением. В научном творчестве мысль извлекает из факта самую его сущность. В творении же художественном воображение, даже самое ограниченное, дополняет и украшает этот факт. Будет ли это произведение выдающееся или посредственное – значения не имеет: в том и другом случае метод мышления один и тот же.

Так вот, у нас в долине есть прелестная мельница под названием Анжибо. Мельника я не знала, но была знакома когда-то с владельцем мельницы. Это был уже пожилой человек, который, сблизившись в Париже с господином Робеспьером (как он всегда называл его), забросил свое имение, и вокруг плотины пышно разрослось все, что только хотело здесь расти: ольха и ежевика, дуб и камыш. Река, предоставленная самой себе, растеклась по пескам и лугам целой сетью мелких ручейков, которые летом, в мелководье, покрывались густой водяной растительностью. Но старый хозяин умер, и топор сделал свое дело. Сколько хворосту было наломлено, сколько досок напилено в этом миниатюрном девственном лесу! Однако там сохранилось еще несколько прекрасных деревьев, много быстрых ручьев, небольшое прохладное озеро, кусты могучего терновника – лианы наших лесов. Но этот заглохший уголок рая, который в 1844 году так поразил и очаровал меня и моих детей, превратился теперь в самый обычный пейзаж.

Замок Бланшемон с его прекрасными далями, старинным парком и фермой существует в том же виде, как я его описала, но называется он иначе, а Бриколены – персонажи вымышленные. Сумасшедшую, которой отведена такая значительная роль в романе, я встретила в другом месте, – это была девушка, которая тоже помешалась из-за любви. Она произвела на меня и моих спутников очень тяжелое впечатление, и хотя мы сделали двадцать лье пешком, чтобы полюбоваться великолепными развалинами аббатства времен Возрождения, мы поспешили уйти оттуда. Несчастная облюбовала это грустное место для своих нескончаемых однообразных и печальных прогулок. Точно огнем была выжжена трава под ее ногами – огнем отчаяния.

Жорж Санд

Ноан, 5 сентября 1852^{2}

День первый

I
Вступление

На колокольне церкви Святого Фомы Аквинского пробило час ночи, когда еле заметная черная тень скользнула мимо высокой, осененной деревьями каменной ограды одного из тех прекрасных садов, которые еще изредка попадаются в Париже на левом берегу Сены и так пленяют жителей столицы. Ночь была теплая и ясная. Цветущий дурман разливал упоительный аромат; в лучах луны его высокие стебли казались белыми призраками. Монументальный подъезд особняка Бланшемонов еще хранил следы былого великолепия, а большой, содержавшийся в порядке сад усиливал впечатление роскоши этого тихого дома, где сейчас уже погасли все огни.

Над садом светила яркая луна, и это слегка тревожило молодую женщину в трауре, которая направлялась по самой темной аллее к небольшой калитке в конце ограды. Однако она шла обычным решительным шагом, ибо не в первый раз приходилось ей рисковать своим добрым именем ради возвышенной любви, которая уже перестала быть запретной: месяц тому назад молодая женщина овдовела. Укрываясь в тени густых кустов акации, женщина незаметно достигла потайного выхода в узкую безлюдную уличку.

Почти в то же мгновенье калитка отворилась, и тот, кого она ждала, осторожно вошел и молча последовал за своей возлюбленной к небольшой оранжерее. Войдя в нее, они заперли за собой дверь. Но, повинуясь безотчетному чувству стыдливости, молодая баронесса де Бланшемон поспешила зажечь по-видимому заранее припасенную здесь свечу; она вынула из кармана крошечную сафьяновую коробочку и высекла искру. Молодой человек, робкий и почтительный, с простодушным усердием помогал ей. Он был так счастлив, что может любоваться ею!

Окна оранжереи были закрыты глухими деревянными ставнями. Скамейка, несколько пустых ящиков, садовые инструменты и тонкая свеча, вставленная в надтреснутый цветочный горшок, – такова была обстановка и освещение этого, теперь заброшенного, будуара, некогда служившего для тайных свиданий какой-то маркизе.

Ее правнучка, белокурая Марсель, была одета с той скромностью и строгой простотой, какая подобает целомудренной вдове. Чудесные золотистые волосы, падавшие на косынку из черного крепа, были единственным ее украшением; нежные белые руки и изящные ножки в атласных туфельках – единственным доказательством ее аристократического образа жизни. Впрочем, ее можно было принять и за подругу молодого человека, стоявшего перед ней на коленях, за парижскую гризетку^{3}, ибо чело иной гризетки достойно венца королевы или ореола святой.

Черты Анри Лемора были скорее приятны, чем красивы, и выражали ум и благородство. Густые черные волосы подчеркивали суровую бледность смуглого лица. В нем можно было сразу угадать дитя Парижа – сильный духом, он был слаб телом. Простая опрятная одежда выдавала его скромное положение, а небрежно завязанный галстук свидетельствовал не то о презрении к моде, не то о рассеянности человека, поглощенного своими мыслями; и стоило взглянуть на его коричневые перчатки, чтобы убедиться, что он, – как сказали бы слуги особняка Бланшемонов, – не годился их госпоже ни в мужья, ни в любовники.

Молодая чета – они были почти в одном возрасте – уже не раз проводила в этом павильоне отрадные часы под таинственным покровом ночи, но вот уже месяц они были разлучены: прискорбное событие омрачило их любовь. Анри Лемор был удручен и растерян, тревожные предчувствия сжимали сердце Марсели де Бланшемон. Он опустился перед ней на колени, как будто благодарил за последнее свиданье. Но вдруг поднялся, не проронив ни слова; вид его выражал сдержанность, почти отчужденность.

– Наконец!.. – произнесла Марсель с усилием, протягивая ему руку; он порывисто поднес ее к губам, но лицо его не озарилось радостью.

«Он разлюбил меня», – подумала Марсель, закрыв лицо руками и холодея от ужаса.

– Наконец? – повторил Лемор. – Вы хотите сказать уже? Конечно, мне надо было преодолеть желанье видеть вас и ждать еще, но я был не в силах, простите!

– Я вас не понимаю, – с тоскою сказала молодая женщина, в изнеможении опуская руки.

Лемор увидел слезы на ее глазах, однако не догадался о настоящей причине ее волнения.

– О да! – сказал он. – Я виноват пред вами; я вижу, как вас мучают из-за меня угрызения совести. Но этот месяц мне показался бесконечно долгим, и не хватило мужества переносить дальше назначенный вами срок разлуки. А сегодня, написав вам, что прошу свиданья, я вдруг опомнился и пожалел об этом. Мне стало стыдно, я упрекал себя в малодушии, в том, что из-за меня вы стараетесь заглушить в себе укоры совести; и, когда вы мне ответили так искренне и прямо, так ласково, я понял, что в вас говорит только жалость ко мне.

– Ах, Анри, мне больно слушать вас! Что это, игра или притворство? Зачем вы домогались меня увидеть, ведь вы совсем не рады и сомневаетесь во мне?

Молодой человек вздрогнул и упал к ногам своей возлюбленной.

– Я перенес бы все – высокомерие, упреки, но ваша доброта меня убивает!

– Анри, Анри! – воскликнула Марсель. – Так, значит, вы чувствуете свою вину передо мною? О, вы смотрите на меня так, словно совершили преступление! Вы забыли, вы отвергли меня, я это вижу!

– Нет, нет! Все мое несчастье в том, что я обожаю вас, преклоняюсь перед вами, верю в вас, как в Бога, и могу любить только вас одну на свете!

– Так что же, – сказала молодая женщина, прижимая к груди темную голову бедного Анри, – разве уж такое большое несчастье любить меня? Ведь я тоже люблю вас. Вы же знаете, Анри, что я теперь свободна и мне не в чем себя упрекнуть. Я никогда не желала смерти мужа и не позволяла себе мечтать о том, как я воспользуюсь свободой, если она будет возвращена мне. Помните, мы никогда об этом не говорили. Вы не могли не знать, что я любила вас со всею страстью; но только сейчас я в первый раз так смело признаюсь вам в своем чувстве. Но как вы бледны, друг мой! У вас совсем холодные руки! Вы страдаете? Мне страшно!

– Нет, нет, – умолял Лемор, изнемогая от мучительно-сладостного волнения, – говорите, говорите!

– Вот почему, – продолжала госпожа де Бланшемон, – я не испытываю ни раскаяния, ни угрызений совести, которые, по-вашему, должны терзать меня. Когда принесли домой окровавленное тело моего мужа, убитого на дуэли из-за другой женщины, я была потрясена – это правда. И когда, сообщая эту страшную новость, я просила вас на время удалиться, мне казалось, что я исполняю свой долг. О, если я виновата в том, что это время тянулось для меня так долго, то я достаточно наказана вашим беспрекословным повиновеньем! Целый месяц я прожила в уединении, занимаясь только воспитанием сына и стараясь облегчить горе родителей господина де Бланшемон; за это время я хорошо проверила свое чувство и не считаю себя такой уж грешницей. Я не в силах была любить этого человека, потому что он никогда не любил меня; и все, что я могла, – это оберегать его честь. А теперь, Анри, память о нем требует от меня лишь соблюдения внешних приличий. До конца моего траура я буду видеться с вами тайно и редко… так надо; а через год, самое большее через два…

– Что же будет через два года, Марсель?

– Вы спрашиваете, чем мы станем тогда друг для друга? Вы не любите меня больше, Анри, я уже сказала вам это.

Ее упрек нисколько не тронул Анри. Он совсем не заслужил его. С тоскою ловил он каждое слово возлюбленной и взором умолял ее продолжать.

– Скажите, Анри, – спросила Марсель, покраснев, как невинная девушка, – разве вы не думаете жениться на мне?

Анри склонил голову на ее колени, не помня себя от счастья и благодарности; но вдруг он встал, и на лице его отразилось глубокое отчаяние.

– Разве ваш брак не был для вас достаточно печальным опытом, – сказал он почти резко, – что вы хотите снова надеть на себя это ярмо?

– Вы меня пугаете, – проговорила госпожа де Бланшемон, овладев собою. – Неужели и вы чувствуете в себе инстинкты тирана? Или, быть может, вы боитесь связать себя узами вечной любви?

– Нет, нет, совсем не то, – мрачно возразил Лемор. – Вам известно, что внушает мне опасения, на что я не решаюсь обречь ни вас, ни себя, но вы не хотите, не можете меня понять. А между тем мы так часто говорили об этом еще в то время, когда у нас и в мыслях не было, что это может затронуть нас самих и станет для меня вопросом жизни или смерти!

– Неужели, Анри, вы до такой степени преданы вашим утопиям? Как? Даже любовь бессильна перед ними? Ах! Вы, мужчины, не умеете любить! – добавила она с глубоким вздохом. – Если ваша душа не очерствела от пороков, то ее иссушила добродетель; каждый из вас – будь то негодяй или человек высокой души – любит только себя.

– Но скажите, Марсель, если бы месяц назад я потребовал, чтобы вы изменили вашим собственным принципам, если бы я умолял вас во имя моей любви пойти на то, что при ваших правилах и религиозных убеждениях вы считали бы непоправимой ошибкой, величайшим грехом…

– Но вы не требовали этого от меня! – воскликнула Марсель краснея.

– Я слишком любил вас и не мог допустить, чтобы вы страдали и плакали из-за меня. Но если бы я потребовал… Ответьте мне, Марсель!

– Ваш вопрос нескромен и неуместен, – сказала она, прибегая к милому кокетству, чтобы избежать ответа.

Ее обаяние и красота привели Лемора в трепет. Он страстно прижал ее к сердцу. Но, быстро подавив в себе этот порыв, он отошел и, обойдя скамью, на которой она сидела, взволнованно продолжал:

– А если бы я потребовал у вас этой жертвы теперь, когда уже вашего мужа нет в живых и когда она, конечно, не будет такой ужасной… такой страшной?..

Госпожа де Бланшемон снова побледнела.

– Анри, – сказала она серьезно, – я была бы обижена и оскорблена до глубины души, если бы вы допустили такую мысль после того, как я предложила вам свою руку и вы как будто отвергли ее.

– Какое несчастье, что вы не понимаете меня и считаете негодяем, тогда как моя любовь самоотверженна до героизма!.. – ответил он с горечью. – Эти слова могут показаться вам высокопарными и вызвать улыбку обидной жалости. Но я… я говорю, как перед Богом, он видит мои страдания… они ужасны, быть может выше моих сил!

И слезы хлынули у него из глаз.

Горе молодого человека было так глубоко и искренне, что привело госпожу де Бланшемон в смятенье. Эти жгучие слезы, казалось, выражали бесповоротный отказ от счастья, вечное «прости» мечтам любви и юности.

– О мой Анри, мой милый! – воскликнула Марсель. – Какой удар готовите вы нам обоим? Зачем это отчаяние, когда моя жизнь в ваших руках, когда уже ничто не мешает нам принадлежать друг другу перед Богом и людьми? Быть может, вы видите препятствие в том, что у меня есть сын? Но разве вы недостаточно великодушны, чтобы уделить ему частицу того чувства, которое вы питаете ко мне? Неужели вам когда-нибудь придется упрекнуть себя в том, что мое дитя заброшено и несчастно?

– Ваш сын! – воскликнул Анри, подавляя рыдания. – Мой страх за судьбу вашего сына вызван причинами более серьезными. Меня пугает не то, что я не буду его любить. Я боюсь, что слишком полюблю его и не в силах буду видеть, как жизнь его пойдет по чуждому мне пути. Подчиняясь обычаям, общественному мнению, я буду принужден оставить его в высшем свете, тогда как мне хотелось бы вырвать его оттуда, хотя жизнь со мною и грозила бы ему бедностью и отчаянием… Нет, я не смог бы с эгоистическим равнодушием смотреть, как он будет превращаться в типического представителя своего класса, – нет, нет!.. И это, и другое – все в нашем положении является непреодолимой преградой. Думая о нашем будущем, я вижу только бессмысленную борьбу, вижу вас – несчастной, а себя – преступным… Это невозможно, Марсель, невозможно! Я слишком люблю вас, чтобы принять от вас такую жертву, тем более что вы не можете предвидеть ни ее размеров, ни ее последствий. Я вижу, что вы меня не знаете. Я вам кажусь мечтателем нерешительным и безвольным, а я – мечтатель упорный и неисправимый. Вы, наверное, не раз обвиняли меня в чрезмерной восторженности, вы думали, что достаточно одного вашего слова, чтобы я беспрекословно подчинился тем взглядам и понятиям, которые вы считаете разумными и правильными. О, мои страдания глубже, чем вы думаете, вы не можете представить себе сейчас всю силу моей любви! Впоследствии, со временем, вы в глубине души будете благодарить меня за то, что я предпочел страдать в одиночестве.

– Впоследствии? Почему? Когда же? Что вы хотите этим сказать?

– Я сказал вам – позже, когда вы очнетесь от этого мрачного наваждения, которое я навлек на вас, – когда вы возвратитесь к светской жизни и насладитесь ее легким и сладостным опьянением, когда вы утратите вашу ангельскую чистоту и спуститесь на землю.

– Да, да, когда я превращусь в черствую эгоистку и лесть развратит меня вконец! Вот что вы хотите сказать, вот что вы думаете обо мне! Вы в своей необузданной гордыне не верите, что я могу постичь ваши идеи и понять вашу душу. Словом, вы считаете, что я недостойна вас, Анри!

– То, что вы говорите, сударыня, жестоко, и нам незачем дольше вести этот спор. Позвольте мне удалиться, я вижу, что мы не в силах понять сейчас друг друга.

– Итак, вы покидаете меня?

– Нет, я не покину вас: вдали от вас я буду хранить в душе ваш образ и тайно вас боготворить. Я буду страдать вечно, надеясь, что вы забудете меня, раскаиваясь, что желал и искал вашей любви, утешаясь, что по крайней мере не обманул вас подло.

Госпожа де Бланшемон хотела встать, чтобы удержать Анри, но снова в изнеможении опустилась на скамью.

– Зачем же вы желали меня видеть? – спросила она холодно, устремив на него взгляд.

– Да, да, вы правы, упрекая меня. Это последняя низость с моей стороны; я сознавал это, но не мог побороть в себе желанья еще раз увидеть вас… Я думал, что вы изменились ко мне, на эту мысль меня навело ваше молчанье; я изнемогал от тоски и надеялся, что ваша холодность исцелит меня. Зачем я пришел? Зачем вы любите меня? Разве я не самый жестокий, самый неблагодарный, самый необузданный, самый преступный человек на свете? Но я хочу, чтобы вы видели меня именно таким, каков я есть, и убедились, что не стоит обо мне жалеть. Так будет лучше! И хорошо, что я пришел, не правда ли?

Анри говорил как в бреду; его строгое и благородное лицо исказилось; голос, приятный и ласковый, стал каким-то сдавленным, жестким и резал слух. Марсель видела, как он страдает, но ее собственные страдания были не менее жестоки, и она не знала, чем облегчить их общее горе. Она сидела бледная и безмолвная, судорожно сжав руки, безжизненная, словно изваяние. Уходя, он на мгновенье обернулся и, увидев недвижную Марсель, бросился к ее ногам и, рыдая, покрыл их поцелуями.

– Прощай, прекраснейшая и лучшая из женщин! Прощай, моя верная подруга, моя чистая любовь! Пусть другой, достойнейший, полюбит тебя так, как я люблю, но пусть эта новая любовь не принесет с собой горечи и отвращенья к жизни! Будь счастлива, твори добро, и да минует тебя тяжесть борьбы, на которую я обрек себя! И если в людях твоего круга сохранились еще остатки честности и человеколюбия, то да поможет тебе Господь вдохнуть в них живые силы и возродить их к новой жизни!

Сказав это, Анри поспешно вышел, не думая о том, что оставляет Марсель в отчаянии. Казалось, его преследовали фурии.

Госпожа де Бланшемон долго сидела, точно окаменев.

Вернувшись к себе, она до рассвета ходила по комнате, но не проронила ни одной слезы, ни одним вздохом не нарушила безмолвия ночи.

Было бы слишком смело утверждать, что эта двадцатидвухлетняя вдова, красивая, богатая, пользовавшаяся таким успехом в высшем свете благодаря своему обаянию, одаренной натуре и уму, не была унижена и возмущена тем, что молодой человек, без роду и племени, бедный, не имеющий никакого положения в обществе, отверг ее руку. Должно быть, в первые минуты в ней и заговорила оскорбленная гордость; однако вскоре возвышенные чувства ее благородной натуры внушили ей мысли более серьезные, и она впервые глубоко заглянула в свою жизнь и в жизнь своих близких. Она вспомнила все, что говорил ей Анри еще в то время, когда они любили друг друга без всякой надежды. Теперь ей казалось странным, что прежде она так легкомысленно относилась к убеждениям этого сурового юноши и считала их романтическими бреднями. Сейчас она судила о нем с тем спокойствием, которое овладевает человеком сильной воли в минуты самых бурных переживаний. Медленно проходила ночь, и, прислушиваясь к бою часов далеких колоколен, перекликавшихся в тишине уснувшего города своими серебряными звонами, Марсель мало-помалу обрела ту ясность сознания, какая осеняет страждущего человека после долгой ночи сосредоточенных размышлений. Воспитанная в других жизненных правилах, чем Лемор, она была, однако, как бы предназначена судьбой разделить любовь этого плебея и найти в ней прибежище от томительной скуки светской жизни. Это была одна из тех нежных и в то же время сильных душ, которые испытывают потребность жертвовать собою и не знают иного счастья, как делать других счастливыми. Не найдя радости в семейной жизни и наскучив светом, она с романтической доверчивостью молодой девушки отдалась этому чувству, создав из него религиозный культ. Будучи искренне верующей в юности, она еще больше полюбила Анри за то, что он глубоко уважал ее убеждения и преклонялся перед ее целомудрием. Самое ее благочестие поддерживало в ней восторженность этой любви, и едва только она получила свободу, ее охватило стремление освятить их союз нерасторжимыми узами брака. Она радостно мечтала, что пожертвует богатством, которым так дорожит свет, и предрассудками своего класса, которые никогда не влияли на ее суждения. Бедняжка думала, что совершает подвиг. И действительно, это было подвигом, потому что высший свет неминуемо заклеймил бы ее презрением или насмешкой. Она не предвидела, что гордый плебей сочтет ее жертву ничтожной и примет ее почти как оскорбление.

Ужас, страданье и протест Лемора вдруг открыли ей глаза на многое, и в ее смятенном сознании всплыло все то, что она знала – хотя еще и смутно – о социальном кризисе, переживаемом ее веком.

В нашу эпоху женщине доступны все самые высокие области мысли. Отныне всякая женщина, свободно, не боясь показаться смешной педанткой, может, сообразно с уровнем своего развития, читать любую литературу – газеты или романы, философские, политические или поэтические произведения, официальные речи или личные воспоминания – и по этой литературе изучать великую книгу современной жизни, книгу скорбную, многословную, противоречивую и вместе с тем глубокую и полную значения. Марсель, как и все мы, хорошо знала, что наше настоящее, больное и бессильное, ведет борьбу с прошлым, которое тянет его назад, и с будущим, зовущим его вперед. Она уже видела, как яркие молнии скрещивались над ее головой, она предчувствовала грозные бои, более или менее отдаленные. Она не была малодушна по природе, ее ничто не пугало, и она не закрывала глаза на действительность. Вечные стоны, жалобы, страхи и взаимные упреки ее престарелых родственников так наскучили ей, что всякие опасения стали ей ненавистны. Молодость не хочет проклинать пору своего цветения, – и эти пленительные годы дороги ей, какие бы бури их ни потрясали. Нежная и мужественная Марсель говорила себе, что можно весело смеяться даже в грозу и непогоду, укрывшись с любимым под сенью ветвей. Жестокая борьба материальных интересов казалась ей игрой. «Что для меня разорение, изгнанье, тюрьма! – думала она в то время, как со всех сторон над мнимыми баловнями века стягивались тучи. – Разве можно любовь изгнать из жизни? А я, благодаренье Богу, люблю человека незаметного, которому ничто не грозит».

Ей не приходило в голову, что эта глухая и скрытая борьба, продолжавшаяся несмотря на противодействие властей и явные неудачи, нанесет удар ее чувству. Но эта война идей и чувств зашла слишком далеко, и Марсель, оказавшись вовлеченной в нее, внезапно увидела, что иллюзии ее рассеялись, как сон. Это была борьба умственных и нравственных интересов между двумя различными классами, проникнутыми враждебными друг другу верованиями и страстями; и Марсель встретила в лице боготворившего ее человека непримиримого врага. Сначала ее испугало такое открытие, но постепенно она примирилась с этой мыслью, рисовавшей ей новые цели, еще более благородные и увлекательные, чем те, что занимали ее ум в течение последнего месяца. Она еще долго ходила по тихим и пустынным комнатам и, наконец, приняла решение, которое у всякого другого вызвало бы улыбку удивления и жалости.

Это произошло совсем недавно, какой-нибудь год тому назад.