Жорж Санд
Мельник из Анжибо
III
Нищий
Дорога стала еще хуже, когда путешественники, выбравшись из песков, стали спускаться на тучную, рыхлую почву Валле-Нуар. Вскоре бесплодная песчаная местность осталась позади, и госпожа де Бланшемон залюбовалась раскинувшейся у ее ног великолепной равниной, которая простиралась до самого горизонта и переходила в цепь лесистых склонов, подернутых бледно-лиловой дымкой, пронизанной золотистым отблеском заката. Едва ли где во Франции найдется более красивое место. Правда, растительность здесь, если приглядеться, не очень буйная. Нет здесь ни одной большой реки, которая струила бы свои воды среди деревень, нет ни одной шиферной крыши, где бы могло заиграть солнце, нет живописных гор, нет ничего, что поражало бы вас в этой мирной природе. Но вас пленяет необъятное пространство тщательно возделанной земли, мелкие квадраты полей, лугов, заросли, широкие дороги, являющие бесконечное разнообразие тонов и оттенков в общей гамме темной до синевы зелени; беспорядочно переплетающиеся живые изгороди; скрытые в садах шалаши; прозрачная завеса тополей; тучные пастбища в ложбинах; темные кущи зелени на фоне блеклых полей и светлых кустарников и, наконец, удивительная соразмерность и гармония всей этой картины, занимающей пятьдесят квадратных лье, которую с высоты любой хижины в деревнях Лабрейль и Корлей можно охватить одним взглядом. Однако эта чудесная панорама вскоре скрылась из глаз нашей путешественницы. Как только вы начинаете спускаться к Валле-Нуар, зрелище меняется. То скатываясь вниз, то взбираясь вверх по глубоко врезанным дорогам, обсаженным по краям высоким кустарником, вы защищены от пропастей, но сами дороги – те же пропасти. Солнце, склоняясь к закату, придает им своеобразные очертания, живописные и дикие. Это какие-то таинственные лазейки под гущей листвы, это длинные тропы изумрудной зелени, которые увлекают вас в непроходимые дебри или в стоячие болота; это крутые скаты, на которые уже нельзя подняться, если вы спустились с них в экипаже; это какое-то непрестанное колдовство, действующее на ваше воображение и полное самой реальной опасности для тех, кто пускается наугад, кто пытается исследовать если не пешком, то хотя бы верхом эти коварные, капризные и предательские кручи.
Пока солнце стояло на горизонте, рыжий возница справлялся неплохо. Он выбрал самую изъезженную, а следовательно, самую тряскую, но зато и самую верную дорогу. Они переправились через два или три ручья, следуя по колеям, выбитым во влажном песке. Но когда солнце село, на этих дорогах, пролегающих глубоко в ложбинах, сразу наступила ночь, и последний из встречных крестьян, к которому они обратились, беззаботно ответил:
– Ступайте прямо, все прямо. Вам осталось не больше лье, а дорога везде хорошая.
Между тем за последние два часа это был уже шестой человек, заявлявший, что осталось не больше лье, и на этой, якобы хорошей дороге лошадь совсем выбилась из сил, а путники начали терять всякое терпение. Даже Марсель стала побаиваться, как бы возница не опрокинул повозку, потому что если лошадка и ее кучер среди бела дня пробирались с большой осторожностью, то трудно было поверить, что в полной темноте им удастся благополучно миновать бесконечные ложные тропы, такие живописные, но опасные, которые, внезапно обрываясь, приводят к круче высотой в десять – двенадцать футов. Мальчишка-кучер, который еще никогда не забирался так далеко в глубь Валле-Нуар, выходил из себя и неистово бранился всякий раз, когда ему приходилось поворачивать обратно, чтобы не сбиться с дороги; он жаловался на голод, жажду, плакался на то, что лошадь устала, нещадно стегал ее при этом и, разыгрывая из себя городского жителя, посылал ко всем чертям этот «дикий край и его безмозглых обитателей».
Не раз Марсель и ее слуги, завидев крутую, но сухую дорогу, слезали с повозки, чтобы пройти пешком, но через каких-нибудь пять минут попадали на такое место, где дорога суживалась и вышедший на поверхность подземный источник разливался в огромную грязную лужу, через которую не всякая женщина перейдет вброд. Парижанка Сюзетта заявляла, что она предпочитает вывалиться из повозки, чем погубить в этой грязи свою обувь, а Лапьер, всю жизнь скользивший в легких башмаках по блестящему паркету, казался таким неловким и растерянным, что Марсель даже не решалась поручить ему нести ребенка.
Спросите у крестьянина любую дорогу, и он вам ответит: «Ступайте прямо, все прямо!» Но на самом деле в Валле-Нуар нет ни одной прямой дороги, и это просто-напросто шутка, своего рода каламбур, который означает, что надо, мол, самому смекать. Образовавшиеся после дождей многочисленные потоки Эндры, Вовры, Куарды[1] и Гурдона и сотни мелких ручейков, меняющих на пути свои названия и никогда не испытавших унизительного гнета мостов и плотин, заставляют вас бесконечно плутать, чтобы найти брод, и то и дело поворачиваться спиной к тому месту, куда вы направляетесь.
Очутившись на перекрестке, где стоял крест, в том мрачном месте, которое в воображении крестьян населено демонами, злыми духами и фантастическими чудовищами, растерявшиеся путешественники обратились к нищему, который сидел на камне мертвых[2] и монотонным голосом выкрикивал: «Милосердные души, пожалейте горемычного бедняка!»
Внешность этого высокого, сгорбленного, но еще крепкого старца, вооруженного огромным посохом, внушала мало доверия, особенно при встрече один на один. Его суровое лицо было трудно разглядеть, но сиплый голос звучал скорее повелительно, чем умоляюще. Наряду с унылой позой и грязными лохмотьями странно было видеть на его шляпе явно шутовское украшение – пучок увядших цветов и полинявшую ленту.
– Друг мой, – сказала Марсель, протягивая ему серебряную монету, – не укажете ли нам дорогу в Бланшемон? Вы, наверно, ее знаете.
Вместо ответа нищий торжественно загнусил по-латыни «Аве Мария».
– Отвечайте же, – прервал его Лапьер, – будет вам бормотать ваши молитвы, еще успеете!
Нищий с презрением посмотрел на лакея и продолжал петь.
– Да что вы разговариваете с этим попрошайкой? – вмешался возница. – Старый плут и сам не знает, куда бредет, и ничего вам толком не скажет. Шагается-то он всюду, да только у него не все дома.
– Дорогу в Бланшемон? – проговорил, наконец, нищий, кончив молитву. – Вы не туда заехали, ребятки: надо повернуть обратно и спуститься на первую дорогу справа.
– Вы в этом уверены? – спросила Марсель.
– Я ходил туда раз шестьсот. А не верите – поезжайте как угодно, мне ведь все равно.
– Он, наверно, знает, что говорит, – сказала Марсель своему кучеру. – Надо послушаться его. Зачем он будет нас обманывать?
– Ну да, он рад подвести людей! – ответил сильно озабоченный возница. – Нет у меня к нему веры.
Марсель все же настояла на том, чтобы последовать совету нищего, и вскоре повозка нырнула в узкий, извилистый и чрезвычайно крутой проезд.
– Я вам говорю, – повторял, бранясь, возница, тогда как его лошадь то и дело спотыкалась, – что этот старый сыч нас морочит.
– Поезжайте вперед, – сказала Марсель, – ведь назад все равно нельзя повернуть.
Чем дальше, дорога становилась все хуже; теперь она была почти непроезжей, к тому же слишком узкой, чтобы повернуть повозку обратно; по обе стороны дорогу сжимала великолепная живая изгородь. Бедная лошаденка, совершая чудеса терпения и самоотверженности, спустилась, наконец, с горы, к подножию старых дубов, стоявших, очевидно, на опушке леса. Дорога внезапно расширилась, и путники очутились перед огромным озером стоячей воды, совсем непохожим на брод разлившейся реки. Возница, не задумываясь, направил лошадь прямо в воду. На середине озера повозка вдруг погрузилась так глубоко, что лошадь рванула в сторону. Это было последним подвигом тощего Буцефала{5}, – повозка осела до самых ступиц, и лошадь свалилась, порвав постромки; пришлось ее распрячь. Лапьер вошел в воду по колена, испуская стоны, словно умирающий; но сколько он ни старался помочь кучеру, оба были так слабы, что все усилия их вытащить повозку оказались тщетными. Тогда возница ловко вскочил на лошадь, проклиная старого колдуна-нищего, и, отчаянно чертыхаясь, ускакал во весь опор, пообещав прислать помощь, но таким тоном, в котором чувствовалось, что он не будет очень раскаиваться, если его пассажиры просидят в болоте до утра.
Повозка не опрокинулась: накренившись набок, она крепко увязла в трясине, но еще представляла собой достаточно надежное убежище. Марсель, усевшись на задней скамейке, взяла сына на руки, чтобы он мог уснуть, – ребенок уже не раз спрашивал про ужин и постель. Сюзетта нашла у себя в кармане какие-то сласти, которые утолили его голод, и он без долгих уговоров заснул. Госпожа де Бланшемон, предполагая, что мальчишка-кучер, найдя приют, не станет торопиться обратно, предложила Лапьеру поискать, нет ли где поблизости одной из тех хижин, которые здесь так хорошо укрыты зеленью и после заката так крепко заперты и так безмолвны, что надо наткнуться на них, для того чтобы их увидеть, и взять приступом, чтобы получить приют в такую позднюю пору. Старик Лапьер думал об одном: как бы добраться до огня, чтобы обсушить ноги и уберечься от ревматизма. Поэтому он не заставил долго просить себя и, убедившись, что повозка уткнулась в поваленный ствол старой ивы и не может погрузиться глубже, выбрался из болота.
Больше всех горевала Сюзетта: она страшно боялась воров, волков и змей – этих трех бичей, о которых в Валле-Нуар понятия не имели, но мысль о которых преследует во время путешествия всякую горничную. Веселое настроение и хладнокровие ее госпожи мешали ей выражать вслух свои опасения, и она тихонько плакала, забившись в угол передней скамейки.
– Что это с вами, Сюзетта? – спросила ее Марсель, услыхав плач.
– Да как же, сударыня, – ответила она всхлипывая, – слышите, как кричат лягушки? Они сейчас нагрянут сюда и заберутся в повозку.
– И съедят нас, конечно, – добавила госпожа де Бланшемон, громко рассмеявшись.
В самом деле, зеленые обитатели болота, испуганные падением лошади и громкой руганью возницы и на время притихшие, теперь снова затянули свое монотонное пение. Где-то лаяли и выли собаки, но, видно, жилье было так далеко, что не приходилось рассчитывать на быструю помощь. Луна еще не всходила, и звезды, сверкая, отражались на поверхности лесной топи, устоявшаяся вода которой снова обрела свою прозрачность. Теплый ветерок шелестел в высоких камышах, густо разросшихся на берегу.
– Полноте, Сюзетта, – сказала Марсель; она уже снова предалась своим поэтическим грезам, – здесь, в трясине, совсем не так плохо, как кажется, и если вы захотите, то заснете не хуже, чем в своей постели.
«Видно, моя госпожа совсем свихнулась, – подумала Сюзетта, – если может хорошо чувствовать себя при таких обстоятельствах».
– О господи, сударыня! – воскликнула она после недолгого молчания. – Мне послышалось, что где-то воет волк! Ведь мы в самой чаще леса.
– Это вовсе не лес, а небольшой дубняк, – ответила Марсель, – и там не волк воет, а поет человек. Если он пойдет в нашу сторону, то может помочь нам выбраться на сухое место.
– А если это вор?
– В таком случае вор этот очень великодушный: он поет, чтобы предупредить нас. Слышите, Сюзетта, я не шучу. Он идет сюда, песня слышится все ближе.
В самом деле, над тихими полями раздавался звучный мужской голос, правда немного грубый и необработанный. Он сопровождался мерным стуком лошадиных копыт, но доносился откуда-то издалека, и ничто не подтверждало, что певец едет по направлению к лесной топи, которая, возможно, находилась в таком глухом месте, куда никто не заглядывал. Когда голос смолк, все сразу затихло: либо лошадь пошла по траве, либо крестьянин повернул от них в сторону.
В это мгновение Сюзетта, обуреваемая страхом, увидела молчаливую тень, скользнувшую вдоль болота; отражаясь в воде, она казалась огромной. У девушки вырвался крик, а тень, войдя в топь, направилась прямо к повозке, медленно и осторожно.
– Не бойтесь, Сюзетта, – сказала госпожа де Бланшемон, хотя в эту минуту она и сама была не совсем спокойна, – это старый нищий, с которым мы только что встретились; быть может, он укажет нам дом, откуда могут прийти к нам на помощь.
– Друг мой, – обратилась она к старику, сохраняя полное присутствие духа, – мой слуга – вон там, он пойдет с вами, чтобы вы указали ему дорогу к какому-нибудь жилью.
– Твоего слуги, малютка, там нет, – ответил развязно нищий, – его давно и след простыл… Да к тому же он такой старый, такой слабый и глупый, что тебе от него пользы мало…
Марсель вдруг почувствовала страх.
IV
Лесная топь
Этот ответ прозвучал как дикая угроза человека, задумавшего злое дело. Марсель схватила Эдуарда на руки и, решив защищать его хотя бы ценою жизни, готова была уже прыгнуть в воду, в сторону, противоположную той, откуда шел нищий, как вдруг до нее донеслись слова следующего куплета той незатейливой песенки, которую она только что слышала, но теперь песня раздавалась уже совсем близко.
Нищий остановился.
– Мы погибли, – прошептала Сюзетта, – это подходят остальные разбойники!
– Наоборот, мы спасены, – ответила Марсель, – это голос честного поселянина.
И в самом деле, голос внушал полное доверие, а мирная, беззаботная песня свидетельствовала о спокойной совести. Вскоре послышался стук лошадиных копыт. Путник, несомненно, спускался по дороге, ведущей к лесной топи.
Нищий отступил к берегу и стоял не двигаясь, но, казалось, больше из осторожности, чем из страха.
Тогда Марсель высунулась из повозки, чтобы окликнуть путника, однако он пел так громко, что не слыхал ее голоса, и если бы его лошадь, испуганная темным силуэтом появившейся перед ней повозки, не шарахнулась, громко захрапев, в сторону, то хозяин ее мог бы проехать мимо, не обратив на них внимания.
– Что за черт! – раздался громкий возглас, в котором не было и тени страха; и госпожа де Бланшемон сразу узнала голос Большого мельника. – Вот те на! Да это старые друзья! Значит, карета ваша увязла. А вы, никак, умерли, что вас совсем не слыхать?
Когда Сюзетта узнала мельника, видная осанка которого приятно поразила ее еще утром, она, несмотря на свой довольно неказистый наряд, сразу стала очень кокетлива. Она рассказала, в какое плачевное положение попали они с госпожой, и Большой Луи, благодушно посмеявшись над их злоключениями, заявил, что выручить их ничего не стоит. Он стащил с лошади большой мешок зерна, лежавший впереди него, и, заметив нищего, который, видно, и не думал скрываться, воскликнул:
– Как, и вы здесь, дядюшка Кадош? А ну-ка посторонитесь, я сброшу мешок.
– Я хотел помочь этим бедняжкам, – ответил нищий, – да тут так глубоко, что мне не перейти.
– Постойте здесь, старина, и не лезьте зря в воду, это в ваши годы опасно; я высвобожу дам и без вашей помощи.
И он направил к повозке свою лошадь, которая погрузилась в болото по самую грудь.
– Ну, сударыня, – сказал он весело, – подвиньтесь как можно ближе к оглобле и садитесь позади меня; это совсем легко, разве что кончики ботинок замочите, – у вас ведь не такие длинные ноги, как у вашего покорного слуги. И болван же ваш возница, завез в этакую топь! Ведь чуть левее, в двух шагах отсюда, не будет и шести дюймов глубины.
– Мне очень жаль, что вам пришлось так промочить ноги, – сказала Марсель, – но мое дитя…
– А-а, мой маленький приятель, верно?! Передайте-ка его мне… вот сюда… он будет тут, впереди. Не бойтесь, он не ушибется о седло, – моя лошадь к седлу непривычна, да и я тоже. А вы, сударыня, садитесь сзади, да смелее: у Софи спина крепкая и ноги не спотыкаются.
И мельник бережно перевез мать и ребенка на траву.
– А я? – закричала Сюзетта. – Вы хотите бросить меня здесь?
– Никак нет, мамзель, – сказал Большой Луи, вернувшись за ней. – Я всех переправлю, будьте покойны; дайте мне заодно и вещи. А теперь, – сказал он, закончив выгрузку, – пусть этот горе-возница вытаскивает свою дрянную таратайку, когда ему вздумается; у меня нет ни вожжей, ни веревок, чтобы впрячь Софи, но вас, сударыня, я довезу, куда прикажете.
– А далеко отсюда до Бланшемона? – спросила Марсель.
– Еще бы, черт возьми! Ведь ваш кучер невесть куда заехал. Отсюда не меньше, чем два лье, и пока мы туда доберемся, все улягутся спать и достучаться будет нелегко. Но если вы не побрезгуете, то до моей мельницы в Анжибо всего какое-нибудь лье; у нас там не богато, но чисто, а матушка моя – женщина добрая и не поленится встать, чтобы постлать чистые простыни и свернуть головки парочке цыплят. Согласны? Полноте, не стесняйтесь, сударыня! На войне как на войне, а на мельнице как на мельнице. Завтра же утром мы вытащим и почистим вашу повозку – ей ничего не станется, если она переночует на свежем воздухе, – и отвезем вас в Бланшемон, когда вам будет угодно.
В приглашении мельника чувствовалось радушие и даже своего рода чуткость. Марсель, тронутая его заботой и тем, что он упомянул о матери, поблагодарила и согласилась.
– Вот и отлично! – сказал Большой Луи. – Я вас не знаю, возможно, вы и в самом деле владелица Бланшемона; но для меня это безразлично, и будь вы хоть сам дьявол (а говорят, и он умеет стать красавцем, когда захочет), я рад, что избавил вас от тревожной ночи. Ах да! Что же это я бросил свой мешок с зерном; надо водрузить его обратно, – малыш сядет сверху, а мамаша сзади. Это вас ничуть не обеспокоит, наоборот – на него удобнее опереться. А мамзель пойдет со мной пешком и будет беседовать с дядюшкой Кадошем; он не больно щеголеват, зато умен. Да куда же это он скрылся, старый уж? – сказал он, ища глазами нищего, который вдруг исчез. – Эй вы, дядюшка Кадош! Пойдете к нам ночевать, а? Не отвечает: значит, на этот вечер у него другие намерения. Едемте, сударыня!
– Этот человек очень нас напугал, – сказала Марсель. – А вы его знаете?
– С тех пор, как себя помню. Он не злой, вы напрасно его испугались.
– Мне, однако, показалось, что он грозил нам, и его обращение на «ты» было, по-моему, не очень дружелюбно.
– Так он говорил вам «ты»? Старый шут! И не стыдно ему? Но у него уж такая повадка, не надо обращать на это внимания. Он человек бесхитростный, чудак, – одним словом, дядюшка Кадош, «всем на свете дядюшка», как его прозвали. Он каждому встречному сулит оставить наследство, хоть сам гол, как его посох.
Марсель чувствовала себя очень удобно на спине сильного и спокойного животного. Малютка Эдуард, которого она крепко прижимала к груди, «наслаждался этим способом передвижения», как говорил старик Лафонтен{6}; он пришпоривал своими маленькими ножками шею лошади, но она даже не чувствовала этого и не ускоряла ход. Софи шла, как настоящая лошадь мельника, которая не нуждается в поводьях, знает дорогу сама и пробирается в темноте вброд, по камням, никогда не ошибаясь и не спотыкаясь. По просьбе Марсели, беспокоившейся, как бы ее старому слуге не пришлось провести ночь под открытым небом, мельник несколько раз громко позвал его своим зычным голосом, и Лапьер, заблудившийся в ближних зарослях и уже около часу круживший на пространстве в один арпан, вскоре присоединился к их каравану.
Не прошло и часу, как до них стал доноситься шум плотины и первые проблески луны осветили крышу мельницы, увитую виноградной лозой, и серебристые берега реки, поросшие мятой и мыльнянкой.
Марсель, передав сына мельнику, легко спрыгнула на этот душистый ковер. Ребенок, гордый своей ролью всадника, крепко обнял ручонками шею мельника и весело закричал:
– Здравствуй, Лопасть!
Старушка мать, как и говорил Большой Луи, тотчас же безропотно поднялась с постели и с помощью молоденькой служанки быстро приготовила постели. Госпожа де Бланшемон нуждалась больше в отдыхе, чем в еде. Она не позволила старой мельничихе готовить ужин и, выпив чашку молока, измученная усталостью, вскоре уснула рядом с ребенком, утонув в неимоверно высокой пуховой перине. Эта постель, единственным недостатком которой является то, что она слишком тепла и мягка, вместе с туго набитым соломенным тюфяком составляет обычное ложе как бедных, так и богатых обитателей этого края, где разводят много гусей и где бывают очень студеные зимы.
Утомившись долгим переездом и особенно приключением с повозкой, так сказать увенчавшим это путешествие, прекрасная парижанка охотно проспала бы до позднего утра, но, как только стало светать, пение петухов, мерный стук мельницы, громкий голос хозяина и все шумы крестьянского двора прервали ее сон. Кроме того, проснулся Эдуард и, возбужденный здоровым деревенским воздухом, стал кувыркаться в постели. Ночевавшая в той же комнате Сюзетта, несмотря на гомон, доносившийся из окон, спала так крепко, что госпожа де Бланшемон посовестилась ее будить. И вот, начиная новую жизнь, на путь которой она твердо решила вступить, Марсель встала, оделась без помощи горничной, весело умыла и одела мальчика и вышла из комнаты, чтобы пожелать хозяевам доброго утра. Она встретила только батрака и девочку-служанку, которые сказали ей, что хозяин с хозяйкой ушли на дальний край луга принести чего-нибудь к завтраку. Желая узнать, в чем состояли их приготовления, Марсель перешла через деревянный мост, который служил в то же время мельничной запрудой, миновала тянувшуюся справа молодую тополевую рощицу и пересекла поляну, идя по течению речки, или, вернее, глубокого ручья, который струился по цветущему лугу и был в этом месте не более десяти футов ширины. Этот узкий, но полноводный поток, обладая большой силой, образовал у подступа к мельнице неподвижный, глубокий и гладкий, как зеркало, пруд, где отражались старые ветлы и замшелые крыши хижин. Марсель задумалась, глядя на этот тихий уголок природы, который почему-то так много говорил ее сердцу. Ей приходилось видеть более красивые пейзажи, но это было одно из тех мест, при виде которых вас охватывает непреодолимое чувство умиления и кажется, что сама судьба привела вас туда для того, чтобы вы испытали там радости и печали или выполнили возложенный на вас долг.
