Кирилл Берендеев
Звездный водоем
– Это не так, великий брат мой, вовсе нет. Я очистил свой разум, дабы лицезреть вселенную, и тогда она снизошла до меня. Если б ей не было дела до нас, ничтожнейших из ничтожных, разве я узрел бы все это, всю гармонию высших сфер? Я смог бы писать? Тем более сам не сознавая того. Нет, понтифик, ничего этого не пришло бы мне в голову, к чему бездушной громаде обращаться к эфемерному созданию, чей род даже она не может заметить. Я мыслю, это случилось не просто так, и мое прозрение, и десятилетие наблюдений и записи. Наш век короток, но нам даровано самое удивительное, что есть в мироздании – разум, и пусть мы незримы и недолговечны, подобно поденкам, мы способны, рано или поздно, уразуметь суть нашего великого обиталища. И, возможно, я не надеюсь, но верю в это, привнести в жизнь нашу что-то значимое, что-то, что имело бы суть и для жизни и для нас и, быть может, для звезд. Быть может, – так же тихо заметил он, наклоняясь к уху правителя, – само понимание вселенной дает нам больше, чем мы думаем. Ведь и разгадка нашего существования, существ разумных, еще только предстоит другим. Тем, кто позднее придет в пещеры, чтоб очистив разум, окунуться в великие таинства.
Государь взглянул на монаха.
– И ты веруешь в это?
– Мои мысли слабеют, я уже не вижу красоту гармонии вселенной, что лицезрел прежде. Как предутренний сон, который истаивает с первыми лучами рассвета, мой разум блекнет, возвращаясь к привычной жизни. И от созерцания бездн остаются лишь следы в памяти. Мне самому сейчас тяжело читать собственные записи, потому вся надежда на того, кто придет за мной, кто будет писать дальше, иным языком, иными символами – но дальше. Я верю, что для вселенной это важно. А стало быть, необходимо и для нас.
Он вздохнул и продолжил, чуть громче:
– Отныне я верую именно в это, великий брат мой. Возможно, ты сочтешь меня недостойным существования, а труды бредом спятившего, может, так оно и есть. Я приму любое твое слово. И я жду его. Я рассказал о вселенной все, что смог вспомнить и постичь, разум слабеет, через несколько недель, возможно, я не смогу передать и этого.
Государь кивнул. Поднялся с подушек и долго бродил по зале, меняя ее шагами взад и вперед. Монах хотел подняться следом, но правитель остановил его жестом, желая хоть так побыть наедине с мыслями – куда менее горними, чем изреченные только что. Наконец, произнес:
– Ты вернешься в монастырь, брат. И там будешь служить. Может, найдешь учеников, которые продолжат твои поиски, я даю на это тебе право, хоть и от всего сердца желаю, чтоб никто их не продолжил твоего дела, чтоб ты сам изверился и вернулся к тому, от чего уходил в пещеры. Но боюсь, – со вздохом продолжил он, – этого не случится. А потому, бог с тобой, иди. Я лишь велю писцам сделать копию твоей книги, помещу ее в самый дальний шкаф библиотеки и забуду о ней. Живи, как знаешь, брат. Но если что-то случится с тобой, с учениками твоими, прошу, не навещай с новыми прозрениями меня, ибо тогда я прикажу казнить вас всех. А теперь ступай.
Брат Ханепет склонился в поклоне, сложившись пополам, и покинул покои государя, отправившись назад, в монастырь. Через полгода он стал настоятелем, так пожелал его предшественник. Наставник Ханепет имел много учеников, коих пытался обучить прозрению, но увы, успеха не добился. Сам ли он был причиной тому или его непостижимая книга, – уже неведомо. И лишь спустя век с небольшим, новик Махор, из соседнего монастыря, тайком пробравшись в храм Солнца и ознакомившись с учением святого, отправился в пещеру на первое испытание веры, а вышел оттуда не через две недели, как полагается, но только через пятнадцать лет. И вид имел совсем иной – седой как лунь, сгорбленный, ровно клюка, голосом скрипучим, как несмазанная петля. Но взгляд его, живой и быстрый, поражал всякого, кто встречался с ним глазами.
Звездный водоем
Неприятности начались вскоре после отстыковки. Сначала перезагрузился компьютер, с ним такое случалось и на подлете, но после возвращения в строй, он неожиданно подал команду на вращение. Остановить его у нас никак не получалось, стали запрашивать Землю. После пяти минут бесплодного ковыряния в программе, оператор, посовещавшись с руководителем полетов, решил снова перезагрузить, а если и дальше продолжится, взять управление…
Не вышло. В начале торможения, мы уже кувыркались как при падении с горки. В какой-то миг система приняла верх за низ и вместо того, чтобы начать торможение, с ускорением бросила спускаемый аппарат к поверхности. Будто желая раз и навсегда покончить с нами.
Торможение перешло в баллистическое сваливание, от перегрузок в глазах поплыли кровавые пятна, а затем на грудь шлепнулся слон. Я отключился, еще когда в иллюминаторе полыхало ярко-желтое пламя. Последняя мысль была: «сработает ли парашют, или как тогда, у Комарова»…
Парашют сработал. Где-то на пороге восприятия я услышал хлопок, почувствовал дрожь. Нас с силой дернуло, перед внутренним взором снова поплыли круги. Я слышал, как застонал потом надсадно закашлялся Серега. Сил поднять руки не осталось, связь заработала, но нажать кнопку отключившегося микрофона не смогли.
Потом долгожданный хлопок посадочных двигателей, окончательно замедляющих капсулу, и тут же удар о землю. Почти незаметный. Или я снова отключился? Уже не поймешь. Потом… точно помню, как мы перекатились на бок и некоторое время скользили, снова качение, еще и наконец, удар.
Все, прибыли.
– Земля, – пузыря слюной и едва шевеля губами, произнес я. После снова пробел; очнулся когда Серега тряс за рукав. Он сумел отстегнуться и пытался включить микрофон. Кажется, при посадке компьютер сдох окончательно.
Выбраться мы смогли часа через два, если не больше. Голова горела огнем, в груди что-то клокотало. Кажется, повредил ребро или два. Каким-то чудом нам удалось открутить замок шлюза. Затем, отдышавшись снова, выползти наружу, поддерживая друг друга. После такого спуска ноги еле ходили, а голова казалась совершенно пустой – еще и вся кровь после полугода невесомости прилила к конечностям, на которые теперь не встанешь, больно. Или и там что-то не в порядке?
Выбравшись, подали сигнал, запалили дымы. Серега долго отхаркивался кровью, потом, оглядевшись, спросил меня, куда это нас занесло, только заснеженные горы кругом да редкий лесок в ложбинах. И жирная черная полоса, тянущаяся от капсулы до вершины пологого холма. Где степь? Я только плечами пожал, наверное, недолетели или проскочили. По баллистической траектории спускались, теперь разбери, куда занесло.
Ближе к ночи начало холодать, с мутного, низкого неба пошел снег. Зачем-то захотелось поймать снежинку языком. Дурацкое желание, пока я осуществлял его, Серега развел сигнальный костер. Снова отдыхал, привалившись к черному боку «Союза». А я стоял рядом, не глядя на пламя, вдыхал чистый, не процеженный кондиционером воздух, разглядывая сопки, поросшие жидким осинником. Мыслей не осталось, только желание дождаться помощи и еще странное – добраться вон до того озерца, что в километре отсюда, посидеть на бережку, на лишенном коры стволе. Выбраться из скафандра, невыносимо стеснявшего движения, снять все себя и дойти.
– Ты мерзнешь, – произнес Сергей, притягивая к костру. – Подвигайся или сядь уже к огню. Куда тебя все время тянет?
Я и сам не мог ответить на этот вопрос. Наконец, вернулся мыслями к товарищу, присел на ветки. Сергей стал что-то рассказывать, я плохо слышал и слушал. Думалось про озеро. Непонятно, почему.
Под ночь, когда немного развиднелось, над нами пролетел вертолет. Через полчаса еще раз, а затем до нас, наконец, добрались спасатели. Укутали в шерстяные верблюжьи одеяла, подняли на борт, напоили и накормили, оказали первую помощь. Так мы узнали, что приземлились в ста пятидесяти километрах северо-восточнее Магнитогорска, в Челябинской области. В столицу ее нас и повезли. Потом в Москву, на обследование и лечение, потом…
Жена почти не отходила от постели, будто ухаживала за тяжелораненым. Приносила еду, кормила с ложечки, выключала телевизор, если я слишком долго засматривался новостями и иногда только, когда считала, что я уже могу дышать и говорить спокойно, что боли отошли, просила:
– Ты больше ни ногой, слышишь меня? Ни ногой обратно.
– Я же и так в ЦУП собирался, – возражал я, она не слушала.
– Никакого Центра. Вообще никакого космоса. Я даже на самолете не дам тебе летать. Будешь заниматься преподаванием, как Сергей. И так что ни полет, то приключение. Сколько раз давали тебе знаки свыше, ты упрямился, давали, не слышал. Теперь-то понял?
Я кивал, слушая ее, кивал, как механический болванчик, прижимал к себе, к незажившей груди, она осторожно освобождалась, поправляя одеяло, целовала, но тут же сама обнимала тихонько. Шептала что-то, будто старалась избыть из меня происшедшее.
Приходил сын, вот с ним можно было поговорить обо всем. Он долго рассказывал про наш полет, вернее, падение. Газеты только о том и писали. Собралась комиссия, расследует причины. Руководителя полетов вызвал на ковер министр, разносил в пух и прах, наверное, уволит. Бать, а ты стал знаменитостью, не просто как космонавт. Вошел в «клуб двадцати» – тех, кто пережил ускорение в двадцать «же». Таких всего ничего. Комаров на первом «Союзе», Лазарев и Макаров на восемнадцатом и вот теперь, Сергей и ты.
– Комаров же разбился, чего его приплетать, – я недовольно скривился. И так поминал его перед посадкой, дожидаясь хлопка и долгожданной приостановки падения. – Ты мне лучше скажи, когда женишься. Тридцатник мужику, а все ходит холостым.
– Бать, мне и первого раза за глаза хватило, – и потом, будто спохватившись. – А ты и вправду, завязывал бы летать, тоже уже возраст.
Механически он обернулся в сторону входа, я все понял. Вздохнул, услышав шаги. Ну конечно, Римма. Жена вошла на цыпочках, спросила как я, отдыхаю ли. Узнав, что еще не заснул, прошептала разведанное у врачей. Послезавтра выписывают. А через день, в пятницу как раз, мы махнем домой. Совсем домой, в нашу хату на краю города. Сейчас там тепло, май в самом разгаре, все цветет, красота, не наглядишься, запахи голову кружат. Пионы закраснели, ты ведь их очень любишь, а скоро пойдут настурции. Твой любимый салат из свежих листьев приготовлю, будем сидеть на крылечке, как раньше, и слушать птиц. Соловьи заливаются.
– Наверное, в речке уже купаться можно.
– Да, вода теплая, но… куда ж тебе сейчас. Даже не думай.
– Я вспоминаю.
– Только в конце месяца.
– Оболтус, ты с нами или просто отпросился на «пару дней» у доверчивой начальницы? – сын улыбнулся, покивал. Конечно, после такого случая с батей, ему еще долго все будут прощать и сносить. Главное, чтоб не зарывался, он такой, только дай ему слабину, сразу сядет на шею. Сколько помню, такой. В кого, непонятно.
Жена еще раз обняла, чмокнула в щеку, вышла вместе с сыном, пожелав спокойной ночи. Я еще поворочался, подумалось, а ведь как было б хорошо сейчас в речку, а неважно, сколько там градусов, она спокойная, тихая. Подумалось и тут же исполнилось – я нырнул, махнул против течения, хорошо, легко. Жаль, только сон.
Зато на выходные вернулись домой. Римма права, у нас удивительно красиво. Не только весной, в любое время года. Когда возвращаешься с душной, шумной станции на землю, всегда тянет в такие места. Погулять, размять ноги, поплавать, походить за грибами, ягодами. Да пройтись по тропинке к заводи. Простые человеческие желания, вроде банки вишневого варенья, как всего этого не хватало там, наверху, среди звезд. Как все земное там кажется удивительным, дарующим блаженство, как в первые минуты самый воздух казахской степи ощущается наполненным амброзией, от которой кружится голова и ноздри распахиваются шире, чтоб впитать больше живительных ароматов. Как удивительны эти первые минуты, часы, дни, месяцы на земле. Как прекрасно все, видимое в это время, как возвышенно, как желанно. Одна мысль, что ты вернулся домой, забравшись в подкорку, дает успокоение. Сны, намечтанные на станции, превращаются в явь, которой не перестаешь поражаться. Ощущение дома… оно удивительно.
Первые дни я только и погружался в негу претворенных снов. С женой сидели на крыльце в старых плетеных креслах, смотрели на реку, ели варенье пили самосадный чай из кипрея или ромашки. Блаженствовали. Еще я приставал к ней, конечно, – после полугодового затворничества изводил постоянно. Она пошучивала:
– Не старайся сильно, а то еще одного оболтуса рожу.
– Я осторожно, в скафандре.
Тема космоса, даже в шутку, ей совершенно не нравилась, Римма настолько старательно обходила ее стороной, что невольно провоцировала. Потом обижалась и тотчас прощала. Тоже ведь невозможно соскучилась.
Цвели клены, каштаны, яблони, липы. Май ушел в июнь, наполнился жаром макушки лета, медленно перекатился в грозовой, ненастный июль. Я всегда любил дождь, а вот Римма, она старательно избегала грозы, уходила, когда начинало крапать, пряталась в надежном срубе, будто в крепости. Первое время я не мог присоединиться к ней, мне надлежало напитаться, напиться всем земным. Потом… июлем я стоял и смотрел в небо, уже не выискивая тучи, не дожидаясь молний. Выходил вечером, садился и поднимая голову, не мог оторваться. Небосклон затягивал омутом.
Потом начались пробежки, долгие поездки на велосипеде… нет, начались они раньше, в июне, именно тогда я достал шагомер и принялся наматывать привычные пять миль до завтрака. Римма не возражала, ей нравилось, как она сама говорила, моя «железная форма» – теперь я приводил ее в порядок, заодно ощущая собственные пределы, постепенно доводя нагрузки до максимальных, проверяя все ли в порядке.
Затем начал ездить на велосипеде за город, по часу или больше проводил с гантелями, крутил «солнышко» на турнике. А по вечерам любовался звездами, небо в эти дни будто вымыли и отчистили от пыли – звезды полыхали так ярко, что я разглядывал отдельные искорки в Плеядах, улыбался про себя и что-то говорил выходившей супруге. Она недовольно хмурилась, но потом присоединялась, стараясь разговорами заглушить во мне эти самые прогулки под звездами. На этот раз – уж точно.
В августе зачастил оболтус, правда, только на выходные. Малина ему обломилась, начальница заставила работать, теперь отпуска он до октября не дождется. А ему так хотелось приехать на пару недель, порыбачить. Римма жалела его, кормила на убой и обещала, если что, похлопотать, подергать старые ниточки.
– Бать, я лучше тебя попрошу. Ты ведь авторитетней. О тебе до сих пор в газетах пишут. Мол, рукопожатие крепкое, – да были тут журналисты, задавали однообразные вопросы, для самого настырного это крепкое рукопожатие оказалось единственным, что он смог узнать от меня.
– И только?
– Нет, еще полеты возобновились. Ты ж своим падением сбил график отправки экипажей на полгода.
– Руководителя ЦУПа хоть не отстранили.
– А лучше бы, – вмешалась Римма. – Это он за кораблем не уследил.
Сын с матерью заспорили, а я незаметно для себя отключился, размышляя о своем.
Осень пришла дождями, снулыми, стылыми. Как-то быстро похолодало, бабье лето мелькнуло и ушло, не простившись. Небо закрыло неподвижными тучами на недели, кажется, даже на месяц. Звезды сквозь него виделись только мне.
Потом приснился первый старт. Римма права, с первого же раза у меня все не как у всех – сначала запуск перенесли на сутки из-за неполадок в ракете, наутро следующего дня зарядил мелкий дождичек. Когда автобус, везший нас на площадку номер три, остановился, чтоб мы сходили «на колесо» перед запуском – делать все пришлось очень шустро. Часом позже, под вспышки блицев, рапортовали главному о готовности к полету, а затем поднимались по скользкой металлической лестнице до лифта. Помню, чуть не брякнулся, пока забирался на эту круть. И долго стоял на площадке, махая операторам и фотографам, очень хотелось, чтоб в этот момент семья видела меня на экранах, чтоб прямая трансляция не прервалась, чтоб они успели пожелать всего, а я бы вернулся. Удивительно, но тогда уже думалось о прибытии. Как будто все успел увидеть и перечувствовать.
Днями позже, вернувшись с велосипедной прогулки под крапавшим дождичком, вместе с влажным дождевиком принес жене давно вызревавшее: завтра уезжаю в Москву. Нет, в ЦУП проситься не буду, хочу поговорить с Павлом Николаевичем. Римма вздрогнула, как от удара. Нет, она ждала этого, предчувствовала, понимала, ведь третий раз, но и не верила, не хотела – после всего происшедшего. После безумного спуска и долгих поисков на Урале. Сергей и тот утихомирился, когда приезжал, говорил, скоро станет преподавать аспирантам, и вообще займется собственными хвостами. Хочет дожать докторскую, давно над ней сидит. Я тогда смотрел на него и не узнавал командира. Будто не он говорит, будто слова в его уста вложены Риммой. Говорили в тот раз недолго, попрощались сухо. Наверное. Еще и это подействовало. Вкупе с небесным омутом.
– Хоть бы он с тобой и разговаривать не стал. Хоть бы его не застал. Хоть бы… только, пожалуйста, вернись. Обещаешь?
– А куда я денусь. После такого…
– Нет, ты мне скажи.
– Обещаю.
Руководитель Центра подготовки тоже встретил неласково. Ему как раз прочистили уши на встрече на высшем уровне, так что и меня он встретил не сразу, и встречу дважды переносил, будто добиваясь того же, чего и супружница. Вот только я оказался настойчивей. Поймал его в холле центрального входа, возле панно. Деваться оказалось некуда, он долго молча слушал. Потом покачал головой.
– Ты хоть понимаешь, чего просишь? Сам подумай, полгода как брякнулся с орбиты, три недели лежмя лежал. В «клуб двадцать» записали, что это не причина для отказа? А теперь опять на программу собрался. Тебя ж медицина еще до конца не исследовала.
– Я летом диспансеризацию прошел.
– У нас тут, сам знаешь, что происходит. Вон на следующем «Союзе» две дюжины неполадок нашли. И это только при первых испытаниях.
– Я привык к неполадкам в каждом полете.
– И потом, Сергей, он ведь нормальный, отказался от всего, пошел преподавать.
– Я не такой.
– Да, это точно. Упертый, хоть ты что. Хочешь, чтоб тебя первая же центрифуга размазала?
– Пока тебя дожидался, Пал Николаич, меня покрутили на пятнадцати «же».
– Тебе пятьдесят четыре.
– Еще только в декабре стукнет.
– И сколько ждать думаешь?
– Сколько потребуется. Некоторые и в шестьдесят пять летали.
Он снова разглядывал. Потом махнул рукой.
– Это ж сопровождающие туристов. Тоже на неделю собрался? – Я покачал головой. – Вот, все вы такие. Хотя… у меня молодежи совсем нет, не идут. Или отваливаются как перепившие клещи. Черт, что за сравнения сегодня лезут. Моложе тридцати всего двое и те девчонки, – понял, что снова не то ляпнул, мотнул головой. Глянул пристально, оценивая, будто на весах взвешивал. – Правда, будешь ждать?
Я снова кивнул. Руководитель Центра подготовки хмыкнул.
– Что ж тебя так тянет туда?
А что мне было ему говорить? – летчику-испытателю, ни разу не видевшему того, чем любовался я, каждый из тех, кто хоть раз, хоть не на неделю даже, а на день побывал за окраиной неба. С головой окунулся в звездный водоем, в самый омут.
– Ну, хорошо, – сдался, – завтра подпишу. И можешь приступать к программе тренировок.
Ссутулился и быстро прошмыгнул мимо вахты на выход. Машина заждалась. А я еще какое-то время смотрел на панно, возле которого мы беседовали. Давнишнее, наивное, первых времен – фигуры человека, силуэты кораблей на фоне бескрайнего звездного простора. Что мне ему было сказать, как объяснить свое постоянное возвращение? Звезды они такие. Увидев хоть раз их обнаженную красоту, невозможно отвести взор. И потом не вернуться снова на прежнее место свидания. И, если получится, четвертый раз – главное, пройти программу подготовки и ждать. Верить. Надеяться.
Никто не остров
Там, куда улетает
Крик предрассветной кукушки,
Что там? – Далекий остров.
Басё
1
– Ничего, я закурю? – Таша, по-прежнему обнаженная, села на широкий подоконник спиной к стеклу, приоткрыла створку и зажгла сигарету. Пачку «Парламента» поставила между ног, жадно затягиваясь, выпускала струйки дыма в полураскрытое окно. Выглядит вульгарно, но не оторваться. Она такая, может завлечь чем угодно. Мой котенок, странно, что я так зову ее, черной гривой волос больше похожа на пуму. Правда, кожа будто выбелена и зрачки… то серые, то черные. По настроению. Сейчас большая кошка недовольна.
– Не нравится мне этот дом, штырь какой-то. Главное, снял квартиру на последнем этаже, а вид из окна – хуже не придумаешь. Одна промзона.
– Ты ничего не скажешь?
– А что мне, – она резко повернулась. – Если сказали, езжай.
– Я не про то. Это твоя идея, познакомить с бывшим.
– Я думала пошутить, но ты так загорелся. Тираж падает, всех увольняют, спонсор и тот ушел к конкурентам. Просто вынь да положь горячий материал. – Таша недавно и сама работала на газету, но быстро бросила, сейчас на вольных хлебах. – А тут новый блаженный: бывший астроном с пришельцами общается, да еще врата в их райскую обитель строит. Можно номеров двадцать забить.
Она говорила быстро, проглатывая окончания слов, как всегда, когда волновалась.
– Но это правда, – зачем-то начал оправдываться я. Таша не слушала.
– И неважно, откуда материал, кто дал, почему. Главное, не попасть под раздачу или даже повышение получить. Чем черт не шутит.
Она замолчала так же резко, как начала. Глянула на меня, глаза успокоились, больше не чернели непроглядной мглой. Милая кошка приходила в себя.
– Надолго? – спросила она почти буднично.
– Я… – а вот мое дыхание перехватило. – Как получится. На выходные, наверное. Все согласовано, главред доволен.
Не знаю, зачем прибавил. Глаза полыхнули тьмой, но снова посерели, завесившись прежним спокойствием.
– Я буду ждать.
Стрельнув окурок на улицу, Таша соскочила с окна, легкая, гибкая. Подошла ко мне, поцеловала в щеку и забралась под одеяло.
– Что встал. Иди уже, – мирно промурлыкала она. Я потянулся к ней, потом замер.
– Когда вы последний раз созванивались?
– Да какая разница. Недели три назад, нет, больше. Он просил денег, ну, как всегда. Сергей сейчас без работы, а теперь, как голоса услышал, еще и без мозгов. Сидит в своей деревне, собирает, как он это назвал, «врата перехода». Не знаю, сколько провозится.
– Может уже закончил, – предположил я, но Таша покачала головой. – Почему так думаешь?
– Потому что у него ни денег, ни оборудования. И сам безрукий. Хотя что за техника нужна, чтоб связываться с другими мирами, я не представляю. – Она взглянула на меня, но после смягчилась. – Ладно, отпускаю. Езжай уже, разведывай. Когда двинешься?
– Теперь уже завтра.
Странно, что Таша рассказала мне о бывшем, еще менее понятно, зачем я стал выслушивать, да еще так впечатлился, что позвонил редактору и предложил материал. И он тоже спорить не стал, дал согласие. Ехать недалеко, в Глухово, сорок километров на электричке. Сергей Каширин обосновался именно в этом не от мира сего поселке. Все будто нарочно складывалось для нашего пусть недолгого, но расставания. Вроде надоесть друг другу не успели, что там, всего-то полтора года знакомы, девять месяцев как встречаемся, не загадывая наперед. Таша, она действительно кошка, любит жить сама по себе. Даже ко мне не переезжает, то ей дом не нравится, то соседи, то, как в этот раз, вид из окна. Приходит, иногда ночует, но всегда покидает мое убежище, не задерживаясь дольше необходимого и никогда не приглашая к себе. Будто там ее заповедная территория.
Когда я проснулся, Таши уже не было. Только записка на столе, чисто деловая: «Взяла полторы тысячи на парикмахера, в следующий раз буду красивой». Будто ее прическа имела для меня значение. Одежда и та являлась чем-то лишним, исходя из того, как стремительно мы от нее избавлялись немедля после встречи. Таша часто оставалась обнаженной все время своих визитов, или надевала один топик, скрывавший лишь груди, но этим волновала меня еще больше. Она прекрасно это понимала и часто после порыва страсти, садилась на подоконник, закуривая по традиции, затем надевала маечку, желая повтора.
А вот фотографироваться принципиально не хотела ни в каком виде. Снимков Таши у меня не имелось. Вот и сейчас, протолкавшись на электричку, я просматривал старые кадры, сделанные сотовым, но не находил самых желанных.
Она говорила про страничку Сергея в какой-то социальной сети, через нее бывший находил нужных людей и оборудование. Отфильтровав два десятка тезок, нашел нужного Каширина. О нем самом почти ничего, последняя запись двухлетней давности, да и то чужая, а еще несколько видео с чужими питомцами. Я еще подумал, не тот это человек, но после нашел ссылку на сайт неких перемещенцев и те самые «врата перехода», над которыми он работал. Информации там имелось с гулькин нос, верно, никто за обновлениями не следил, неудивительно, что за истекшую неделю я оказался вторым его посетителем.
Еще подумал, дело дрянь. Если не разговорю изобретателя, даже на статью материала не наберется. А он нужен позарез. У газеты дела давно шли под гору, это я, польстившись на высокую зарплату стажера, влетел в издание, Таша оказалась куда умнее, вовсе не стала связываться. Теперь сама себе голова, еще и выбирает, для кого писать статьи и о чем.
Сергей встречал меня на «вокзале», так пафосно он назвал ветхое здание кассы полустанка «Сорок третий километр», возле которого и располагался поселок. Затем нам пришлось дожидаться шестого автобуса, который в единственном числе ходил по маршруту «Пыталово – Глухово», соединяя глухомань с цивилизацией посредством заезда к железнодорожной платформе. Тут и разговорились.
Я представлял себе собеседника своего возраста, чуть за тридцать, он же оказался разменявшим сороковник потертым жизнью мужиком. Что же Таша в нем нашла? – немедленно уколола мысль. Пока я никак не мог этого понять.
– Я раньше астрофизиком работал, в Карачаево-Черкесии, – начал свой рассказ Каширин, – на РАТАН-600, слышали о таком радиотелескопе? Крупнейший в мире.
Увы, не слышал, посему собеседник прочитал мне небольшую лекцию на две остановки о том, чем занимаются радиотелескопы, какие области пространства исследуют, а затем вернулся к себе.
– Наша группа занималась поиском внеземных сигналов искусственного происхождения, одно время даже подключалась к знаменитому проекту «СЕТИ», объединяющего астрономов и астрофизиков по всему миру, не только специалистов, но и любителей. Но за все время существования проекта с уверенностью был получен только один сигнал, тот самый «Вау» или «Ого», в семьдесят седьмом, обнаруженный доктором Эйманом, который до сих пор не укладывается ни в какие правила. А ведь на поиски братьев по разуму даже в СССР тратились сумасшедшие деньги. Искали оптические, инфракрасные, радиосигналы, сами отправляли сообщения к ближайшим звездам, по характеристикам похожим на наше светило. И все без толку. Не то никто не видел посланий, не то не хотел с нами общаться.
– Скорее, последнее, – заметил я, лишь бы остановить его ненадолго. Сергей за минуту выдавал столько неизвестной мне информации, что я не успевал ее конспектировать. Вот Таша бы сообразила перед встречей копнуть материал, я же лишь пролистал несколько сайтов. Дело было поздним вечером, моя кошка только ушла, все мысли забрав с собой. Почти ничего не усвоив, плюнул и отключился. Проснувшись с чугунной головой, сел звонить Каширину.
– Вот мне не так повезло, проект поиска братьев по разуму в наше время почти исчерпал себя, это уже удел голого энтузиазма, на который правительство денег не выделяет. Во всяком случае, в то время, когда я прибыл в Зеленчукскую.
– Куда? – не понял я.
– Это станица – ближайший населенный пункт к радиотелескопу.
На всякий случай я и это название занес в ноутбук.
– Я попал в группу доктора Георгия Львовича Трушина, может, слышали? Жаль, интересный человек. Он-то и разбудил во мне увлечение поиском внеземных сигналов. Забавно, – вздохнул Сергей, – как мы тогда вдохновенно работали, а часто и во внеурочное время. Понимаете, на мой взгляд, астрономия стала утилитарной, свелась к изучению известных явлений, к попыткам найти что-то новое в старом, отчасти, к повторению пройденного. Ладно, не буду об этом.
– И много вас было в группе?
– Не меньше дюжины. Поэтому и могли себе позволить прикрывать друг друга. Ведь от нас тоже требовали план. Написать нужное количество статей в год в разные реферируемые журналы, лучше, зарубежные. Я же говорю, прикладная наука. Это всего и обидней. И ведь проверяли, потому и переписывали старое, растягивали новое, изворачивались…
– Вы отклонились, – напомнил я. Каширин спохватился.
– Вы правы, самое интересное на подходе. Это случилось почти семь лет назад. Представляете, в конце лета девятого года я получил необычный сигнал, исходящий из созвездия Лебедя, примерно от Садра, третьей по величине звезды в нем. Я еще предположил, что сигнал идет от рассеянного скопления М29, но после перепроверки понял, что это не так. На участке, откуда он происходил, не наблюдалось объектов, способных его произвести.
– А как же этот… Садр, правильно?
– Нет, сигнал, получаемый нашими отражателями, являлся достаточно мощным и, главное, апериодическим. Никакие известные объекты в галактике не могли воспроизводить хоть что-то подобное. Я даже не сразу понял, что происходит, какое-то время я просто смотрел на приборы, подумалось, я слушаю радио.
– И долго вы его получали?
– Несколько часов. Потом наступил перерыв, потом забарахлила система. Знаете, телескоп должны были обновить еще за несколько лет до этого, а уж программы и подавно. Все оборудование, на котором мы работали, в таком состоянии. Я позвонил Трошину, он вскоре приехал. Потом прибыли еще наши коллеги, к утру собрались почти все сотрудники. А затем сигнал пропал.
Некоторое время он молчал, потом произнес:
– Как гибко человеческое сознание. Во что оно хочет верить, то и воспримет как должное. Когда мы занялись расшифровкой, то поняли, что это то самое нечто, которое мы так давно ждали. А потом… все решили, что это сбой оборудования.
Я изумленно хлопнул глазами.
– То есть как это?
– А вот так. Такой сигнал не может быть получен из глубокого космоса. Потому, предположили источником один из геостационарных спутников. Никто, даже мой учитель, вдруг не осмелились допустить, что это послание от другой цивилизации. Испугались. Себя, пришельцев, не знаю. Просто отвергли его, как нечто несуразное, тем более, что в тот же день нам пришлось сносить систему и неделю все восстанавливать. Сигнал списали в утиль. А вместе с ним и меня за то, что продолжал бегать с ним по инстанциям. Я говорил, в астрономии не осталось места чуду…
