Коллектив авторов
Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах
Историзация коллективной идентичности: протонациональные идеологии Центрально-Восточной Европы
Ренессанс стал «осевым временем» для формирования нового исторического сознания как в западной, так и в центральной и восточной частях Европы. Так называемое новое историописание, ставшее главным очагом формирования протонационализма и главным каналом его распространения, первоначально зародилось в итальянских городах-государствах, прежде всего в колыбели Ренессанса – Флоренции, однако буквально за считанные десятилетия стало глобальным общеевропейским явлением. В эпоху барокко происходят лишь дальнейшие усиление и глобализация интеллектуальных трендов, впервые заявивших о себе в итальянских коммунах эпохи Кватроченто. Для нас особенно важно отметить, что именно появившийся в эпоху Ренессанса новый стиль воображения социальной и исторической реальности создал необходимые условия для появления тех форм историзации идентичности, которые в настоящей главе предлагается именовать протомедиевализмом.
В условиях ренессансной Италии идентификация Средневековья как особого периода служила задачам артикуляции римского «золотого века» как фундамента манифестируемой флорентийскими гуманистами новой итальянской идентичности, ориентированной исключительно на римские образцы. Однако за пределами Италии, в странах заальпийской Европы, воспринятая из Италии национальная перспектива историописания, заданная протонациональным дискурсом, напротив, будет способствовать реабилитации «варварских» народов как самодостаточных соперников Рима и даже своеобразному увлечению местных гуманистов периодом «варварских» нашествий. Все дело в том, что в отсутствие возможности претендовать на прочно присвоенное итальянскими гуманистами римское наследие, внимание неитальянских авторов неминуемо сосредоточивалось на народах, которые в прежней универсалистской, ориентированной на Рим исторической парадигме обычно теряли свою индивидуальность под обобщенным именем «варваров» или «готов». И, в отличие от итальянских потомков римлян, для которых Средневековье означало досадный перерыв в их развитии, для тех, кто стал считать себя потомками «варваров», никакого перерыва не было, а сам этот период длиною в тысячу лет был наполнен славными деяниями их предков[288].
Таким образом, национальная индивидуализация истории и «соревнование наций», инициированные культурными трендами Ренессанса, постепенно приводят к формированию в странах заальпийской Европы устойчивой совокупности образов собственной архаики. Эта архаика, как священный образ далекого прошлого конкретной самодостаточной нации, более не будет столь же сильно, как это наблюдалось прежде, нуждаться в какой-либо внешней легитимизации, будь то происхождение от троянцев или римлян или концепция translatio imperii. В условиях отхода от средневекового универсализма и преобладания национальной перспективы историописания далекое прошлое «варваров» (как правило, включавшее в себя и период Средневековья) для многих народов станет приобретать статус собственной «античности», почти или совсем не уступающей в своей значимости греко-римской классической древности.
Важнейшую роль в формировании эпистемологических основ новой историографической парадигмы, отвечавшей протонациональному дискурсу, сыграло возрождение античной риторики, причем не только в ее прикладной, инструментальной, функции, но и в качестве смыслообразующего принципа, организующего саму историческую рефлексию. Историческая правда в этих эпистемологических рамках воспринимается через концепт правдоподобия (verissimilitudo), отвечающего, в свою очередь, интересам общественной пользы, вследствие чего историография в значительной степени приобретает этическо-эстетический характер. Подобный «режим истины» (то есть критерий, определяющий истинность или ложность высказывания) оказался чрезвычайно устойчив, просуществовав несколько столетий[289]. Вместе с тем уже в XVII–XVIII вв. многие сюжеты ренессансной историографии (особенно этногенетические мифы) объявляются «баснями» и «легендами». И дело не только в том, что авторы эпохи барокко постепенно стали усваивать методы рационалистической критики источников, но и в том, что казавшееся «правдоподобным» сто или двести лет назад уже перестало быть таковым в новую эпоху, с присущим ему новым культурным габитусом и социальным знанием.
В жанровом отношении господствующей формой презентации истории в эпоху Ренессанса постепенно становится так называемая национальная история, то есть история нации – воображаемого сообщества, объединенного общим происхождением, территорией, языком и другими, более или менее значимыми культурными характеристиками. В то время как риторические основы нового историописания были заложены еще во флорентийских «коммунальных» историях XV–XVI вв. («История флорентийского народа» Леонардо Бруни (1476 г.)[290], «История Флоренции» Никколо Макиавелли (1532 г.)[291]), на формирование национальных рамок историописания и его содержательной топики большое влияние оказала «Иллюстрированная Италия» («Italia Illustrata») Флавио Бьондо (1474 г.)[292].
В результате в XVI в. оформился жанр национальной истории, распространителями которого в Европе первоначально становятся так называемые странствующие гуманисты – итальянские уроженцы, работавшие над составлением национальных историй стран заальпийской Европы по заказу местных властей (Антонио Бонфини в Венгрии (1488 г.), Филиппо Буонаккорси (Каллимах) в Польше (1484 г.), Паоло Эмилио во Франции (1516–1529 гг.), Лючио Маринео в Испании (1530 г.), Полидор Вергилий в Англии (1534 г.), Людовико Гвиччардини в Нидерландах и др.). Впоследствии новый жанр историописания со всеми свойственными ему характеристиками осваивают и местные интеллектуалы. Вскоре они оттесняют итальянских первопроходцев в деле изучения своих национальных древностей и даже подвергают сомнениям те или иные результаты их штудий, причем, как правило, с позиций большего удревнения корней своей нации и большей артикуляции идеи ее автохтонности и самодостаточности.
Наконец в содержательном плане для развития новой историографии огромное значение имели открытия новых источников, причем как аутентичных, так и фальсификатов. К числу последних в первую очередь относится трактат «Древности» («Antiquitates»), якобы написанный вавилонским мудрецом Берозом еще в IV в. до н. э. В числе других античных источников (большинство из которых также были подделками) трактат Псевдо-Бероза вошел в собрание, впервые опубликованное в 1498 г. доминиканским монахом Джованни Нанни из Витербо и впоследствии выдержавшее множество изданий в разных странах Европы. В трактате Псевдо-Бероза европейской читающей публике было впервые предложено всеохватывающее генеалогическое древо современных европейских народов, составленное таким образом, что ключевые фигуры античных и средневековых мифов о происхождении (троянцы, первые римляне и т. д.) оказались потомками тех или иных библейских патриархов – потомков Ноя. Тем самым была заполнена лакуна между библейской и античной историей, что позволило европейским историкам возводить корни своих наций к библейским временам[293].
К числу реальных памятников древности, открытие которых оказало большое влияние на формирование новой историографии, относится, например, «Германия» Тацита, впервые опубликованная в 1471 г. папой Пием II (в миру – Энеа Сильвио Пикколомини). Для немецких гуманистов труд Тацита стал важнейшим источником в деле конструирования протонационального образа Германии, в процессе которого понятие Германии все более становилось обозначением отечества немцев со всеми присущими протонациональному дискурсу коннотациями[294]. Эти и другие открытия имели значение для всей ренессансной Европы, а (из)обретенное благодаря им новое знание о народах обогащало пространство культурной коммуникации между различными очагами ренессансной культуры.
Апроприация флорентийскими гуманистами римского прошлого в рамках конструирования новой итальянской идентичности стимулировала процесс открытия своего рода «альтернативной древности» в странах заальпийской Европы, чьи политические и интеллектуальные элиты остро нуждались в партикулярных квазинациональных коллективных идентичностях, которые бы лежали вне дискурсивного поля римского универсализма. Открытие новых и новое прочтение ранее известных источников в эпистемологических рамках «новой историографии» вместе с проецированием в далекое прошлое и антикизацией современных этнокультурных реалий, прежде всего народного языка (вернакуляра), приносит свои плоды. В результате в XV–XVI столетиях в национальном историописании европейских стран укоренились новые коллективные акторы – древние, но в то же время будто бы имевшие прямое продолжение в современности народы (nationes). Во Франции это были галлы и франки, в Священной Римской империи – тевтоны, готы и – на славянском востоке страны – вандалы, в Польше – сарматы, в Швеции и Испании – готы, в Венеции – энеты, в Венгрии – паннонцы и гунны, в южнославянских странах – иллиры и т. п.
В своем исследовании раннемодерного иллиризма З. Блажевич предложила называть иллиризм, сарматизм, тевтонизм, готицизм и тому подобные раннемодерные интеллектуальные конструкты протонациональными идеологемами, понимая под идеологемой специфический феномен, находящийся на пересечении языка, культуры и истории. Отталкиваясь от комбинированного философсконарративного характера идеологемы в том виде, в каком он определяется в работах концептуалистов данного понятия (Р. Лауэр, Ю. Кристева, Ф. Джеймсон), исследовательница указывает на значительный перформативный потенциал протонациональных идеологем, то есть на их способность конструировать реальность, «делать вещи словами», по определению Дж. Л. Остина[295].
Данное наблюдение, как и само использование понятия идеологемы в отношении протонациональных концептов идентичности, важны для нас постольку, поскольку они позволяют не только адекватно осмыслить роль иллиризма, готицизма, сарматизма и других аналогичных феноменов в формировании протонационального исторического воображения в Центрально-Восточной Европе, но и лучше понять их связь с социальной жизнью элиты и политикой. В связи с этим определение, данное Блажевич иллирской идеологеме, в которой исследовательница видит не только артикуляцию групповой идентичности в прошлом и настоящем, но и утопическую проекцию желаемого политического порядка в будущем[296], в той или иной степени применимо ко всем названным идеологемам, ведь, воплощая в себе новую парадигму исторического воображения, обусловленного протонациональным дискурсом, они одновременно переосмысливали настоящее и создавали идеал будущего. Так, например, роль иллирской идеологемы в разного рода политических проектах, направленных на освобождение Балкан от османской власти, находит аналогию в той роли, которую играл сарматизм в утверждении политических идеалов шляхты Речи Посполитой, в то время как готский миф нередко ассоциировался с представлениями о военном могуществе или с идеей сильной монархической власти.
Памятуя обо всем этом, сфокусируем основное внимание на тех аспектах протонациональных идеологем Центрально-Восточной Европы, которые непосредственно связаны с историческим воображением. В первую очередь к ним относятся апеллировавшие к отдаленным эпохам мифы о происхождении народов, лежавшие в основе каждой идеологемы. Имея немало сходства со средневековыми «origines gentium», они вместе с тем в целом ряде аспектов предвосхищали позднейшие этнонациональные мифы центрально- и восточноевропейских наций, тем самым внося заметный вклад в зарождение в странах региона будущего феномена медиевализма.
Южные славяне: иллиризм
Одной из старейших и наиболее устойчивых протонациональных идеологий славянского мира стал южнославянский иллиризм, в основе которого лежал комплекс глубоко укорененных в интеллектуальной среде представлений об этническом единстве славяноязычных народов и их тождественности иллирам – обширной группе родственных друг другу племен, населявших, согласно античным представлениям, западную часть Балканского полуострова (позднейший римский Иллирик) и неизменно игравших важную роль в античной истории. Сформировавшись главным образом в среде далматинских и дубровницких гуманистов, идея «иллирского народа» была характерным продуктом этнического дискурса интеллектуалов эпохи позднего Ренессанса, южнославянским аналогом польского сарматизма, немецкого тевтонизма, шведского готицизма и других похожих протонациональных идеологий раннего Нового времени.
Существовавшая исключительно в воображении интеллектуалов, а также находившихся под их влиянием представителей политической элиты, и не находившая отражения в реальных практиках групповой идентификации, иллирская общность была примером так называемой нарративной идентичности. Вместе с тем авторы, использовавшие название «иллиры», идентифицировали эту общность главным образом на основании такого объективного критерия, как язык. Вследствие этого Иллириком именовалась либо область расселения южных славян, либо вся населенная славянами часть Европы. Как отмечает З. Блажевич, иллиризм является комплексной идеологической парадигмой, удобной для политического использования. Одна из важнейших функций иллиризма заключалась в патриотической мобилизации, а именно в развитии чувства принадлежности к «иллирской нации» (natio Illyrca) и лояльности к «иллирскому королевству» (regnum Illyricum) как к политически артикулируемому утопическому конструкту, встроенному в идеологию раннемодерной универсальной монархии.
Иллиризм зародился в городах-коммунах Далмации – области славянского мира, являвшейся органической частью средиземноморского культурного ареала и проходившей основные фазы развития ренессансной культуры практически одновременно с Италией. В XV–XVI вв. Далмация входила в состав Венецианского государства (Stato da Mar) в качестве особой провинции со столицей в Задаре. В связи с этим развернувшийся здесь процесс конструирования протонациональной идентичности можно рассматривать не только в рамках общеевропейской гуманистической respublica litteraria, но и в локальном культурном контексте Венецианской республики, где в эпоху позднего Ренессанса происходило своего рода «соревнование идентичностей». В то время как венецианские гуманисты развивали концепцию энетизма – происхождения венецианцев от древних энетов – выходцев из Трои, их далматинские соотечественники выдвигали на первый план не менее славных иллиров. В этом можно усмотреть и политические коннотации: как отмечает хорватский ученый Домагой Мадунич, далматинский иллиризм эпохи Чинквеченто может рассматриваться и как адекватный ответ на венецианский имперский миф, согласно которому имевшие исключительно благородных предков венецианцыэнеты призваны доминировать над другими народами Республики св. Марка, в том числе над славянами-далматинцами.
Понятие «иллирский» («иллирийский») в отношении языка, на котором говорили далматинские славяне, было зафиксировано еще в 1441 г. в одном из далматинских документов, написанных на итальянском языке[297], что, как можно предположить, отражало уже существовавшую к тому времени в Далмации практику. Когда именно сложилась эта практика, сказать трудно, но, скорее всего, она отражает антикизирующие ренессансные веяния. Притом что в Средневековье представление о том, что хорваты и другие южнославянские народы были автохтонными жителями Балкан, было довольно распространенным[298], эксплицитно иллирийцами славяне в ту эпоху еще не именовались. Впервые со всей ясностью тезис об иллирийском происхождении славян-далматинцев был сформулирован в трактате местного гуманиста, жителя Шибеника, Юрая Шижгорича «О положении Иллирии и о городе Шибенике» («De situ Illyriae et civitate Sibenici») (1487 г.)[299], в котором славяноязычные далматинцы выступают как часть более широкой общности – «иллиров»[300]. Как отмечает Мадунич, в этом произведении, вписывающемся в рамки популярного в ренессансной историографии жанра «похвалы родине»[301], Шижгорич формулирует трехуровневую модель групповой идентичности. Первый уровень – это коммунальная идентичность жителей Шибеника, важного городского центра на побережье Адриатики, входившего в XV в. в состав Венецианской Далмации[302]. Второй уровень – это региональная, далматинская идентичность, охватывающая всех жителей Далмации. И, наконец, третий уровень – это иллирская идентичность, максимально приближающаяся к понятию протонациональной.
В труде Шижгорича были впервые обрисованы границы и этнический состав Иллирии: в представлении шибеникского гуманиста эта страна охватывает пространство между Венгрией, Фриулем, Черным морем и Македонией, причем населяют ее десятки родственных друг другу иллирских племен. Говоря о происхождении названия Иллирии, Шижгорич со ссылкой на Аппиана Александрийского воспроизводит античную легенду о трех сыновьях киклопа Полифема и нимфы Галатеи, по имени одного из которых, Иллира, и получила свое название описываемая Шижгоричем страна. Замечая далее, что говорящие на одном языке иллиры тем не менее имеют множество названий, зафиксированных в разных источниках, Шижгорич приводит внушительный список этих этнонимов, среди которых мы обнаруживаем названия не только разных древних балканских народов, упоминаемых в античных источниках, но и готов, отождествляемых здесь, в соответствии с давней средневековой традицией, с балканскими гетами. Отдельную главу трактата Шижгорич посвящает известным людям иллирского происхождения, среди которых вполне ожидаемо особое внимание уделяет Иерониму Блаженному. Таким образом, можно констатировать, что в сравнительно небольшом по объему трактате Шижгорича уже содержались такие важные элементы иллирской идеологемы, как миф об общем происхождении (от «праотца» Иллира), представление о разделении единого иллирского народа на множество племен, среди которых присутствуют многие известные народы древности и Средневековья, а также представление о славной истории иллирского народа, воплощенной прежде всего в деяниях великих людей античной эпохи.
Однако примечательно, что, разумея под иллирами именно славяноязычных жителей, Шижгорич, сам именовавший себя далматинцем, не называет своих соотечественников (иллиров и далматинцев) славянами. Объяснить это можно тем, что средневековое понятие «Sclavi» («славяне») не вписывалось в данном случае в антикизирующий этнический дискурс шибеникского гуманиста. Кроме того, оно было отягощено «варварскими» коннотациями: в картине мира обитателей далматинских городов-коммун со времен Средневековья существовало отчетливое противопоставление горожан как потомков римлян жителям сельского хинтерланда, обобщенно именовавшихся славянами или готами и считавшихся потомками некогда переселившихся на земли империи варваров. Иными словами, инициированный Шижгоричем протонациональный патриотизм ренессансного образца, завязанный на идее общего происхождения и использования единого (славянского) языка, все еще нуждался в переосмыслении самого понятия «славяне» и освобождении его от семантического груза средневековой традиции.
Долго ждать этого переосмысления тем не менее не пришлось, так как трактат Шижгорича подготовил для него весьма благоприятную почву. Имевшее большое влияние на последующее развитие иллирской идеологемы отождествление «иллирского» народа со славянами произошло в речи далматинского гуманиста Винко Прибоевича «О происхождении и славе славян» (1525 г.), произнесенной им в его родном городе Хваре, а затем опубликованной в Венеции (1532 г.)[303]. Как показал Мадунич, концепция Прибоевича может быть осмыслена как вывод на максимально широкий, фактически протонациональный уровень свойственных ренессансной историографии представлений о родине (patria)[304]. При этом, как отмечают исследователи, то обстоятельство, что Прибоевич славизировал иллирскую идентичность, предпочтя возникшее в Средневековье название «славяне» антикизирующей иллирской терминологии, было обусловлено как характерной для Европы эпохи Чинквеченто тенденцией (особенно заметной в перечитывавших Тацита гуманистических кружках Германии) к «реабилитации» варваров, так и непосредственным знакомством Прибоевича, проучившегося несколько лет в Кракове, с польским историописанием, в котором в ту эпоху происходило оформление влиятельного сарматского мифа.
Главными критериями, позволявшими Прибоевичу обосновывать идею единой «natio Slavorum», были единое происхождение и общий язык, причем весьма показательно, что единство происхождения гуманист доказывал через единство языка. Подробно рассуждая о происхождении славян, Прибоевич в полном соответствии с духом времени соединяет библейскую генеалогию с античной этнографией. Так, ссылаясь на Страбона, писавшего о том, что фракийцы говорили на том же языке, что и мизы, и на Аппиана Александрийского, сообщавшего о том, что римляне считали мизов иллирийцами, Прибоевич устанавливает связь между фракийцами и иллирийцами, то есть иллирамиславянами. В результате этих и других рассуждений Прибоевич приходит к выводу, что прародителем славян был библейский Фирас – один из сыновей Иафета, традиционно считавшийся родоначальником фракийцев.
Как видно, одна из важнейших заслуг Прибоевича в деле разработки иллирской идеологемы заключается в осуществленной им детальной проработке этногенеза славян-иллиров, позволившей объединить друг с другом в единой генеалогической схеме библейских потомков Иафета, античных иллирийцев и фракийцев (связав их также между собой) и средневековых славян. При этом он делает значительный вклад и в разработку дальнейшей истории иллиров, в частности внося в нее известный со времен позднего Средневековья сюжет о привилегии, якобы данной славянам Александром Македонским. История о том, как Александр Великий, высоко оценив воинскую доблесть славян, предоставил им в специальной грамоте господство над половиной Европы, впервые фиксируется в Чехии в XIV в., однако сама традиция могла иметь как чешское, так и южнославянское происхождение. Так или иначе, ко времени появления речи Прибоевича текст грамоты уже циркулировал в западнославянском историописании: Прибоевич впервые вводит его в контекст протонационального иллиризма, где, по удачному определению З. Блажевич, грамота Александра Великого выступает средством легитимизации территориальной обширности славянского мира[305].
Особенно же следует подчеркнуть, что в отличие от Шижгорича, чей иллирский протонационализм еще не подразумевал соответствующего политического выражения, оставаясь в рамках коммунального патриотизма и лояльности венецианским властям, Прибоевич, прославляя свободолюбие славян и в частности своих сограждан-хваран, которые в его интерпретации не были покорены Венецией, а заключили с ней добровольный союз, большое внимание уделяет политическим аспектам иллирской истории. Так, если в трактате Шижгорича упоминается лишь один иллирский по происхождению римский император Диоклетиан, то в речи Прибоевича приводится перечень из 27 имен римских императоров иллирского, то есть славянского происхождения, включая имя первого императора-христианина Константина I Великого (306–337 гг.)[306]. Наряду со славными завоеваниями иллиров, способствовавшими, как специально замечает хварский гуманист, обретению имени славян, то есть славных, изображаемая Прибоевичем галерея иллирских императоров сообщает протонациональному иллиризму государственное и даже имперское измерение. С тех пор апелляция к «своим» императорам становится важным элементом иллирской идеологемы.
Как мы видим, в речи Прибоевича иллирский миф уже был развит настолько, что на его основе мог формироваться полноценный исторический нарратив. Важнейший шаг на пути разработки такого нарратива связан с именем «далматинского Фукидида» – дубровницкого историка Мавро Орбини (ок. 1550–1614), который в своем грандиозном труде «Королевство славян» («Il Regno degli Slavi») (1601 г.) не только изобразил масштабную картину истории всех славянских народов, но и концептуально обобщил доступную ему информацию разнородных источников в рамках представлений о едином славянском народе и его расселении в Европе[307]. Орбини, использовавший в своих этногенетических построениях не только формирующуюся историческую концепцию иллиризма, но и элементы немецкого тевтонизма и польского сарматизма, локализовал прародину славян в Скандинавии. В представлении дубровницкого интеллектуала в ту далекую эпоху предки славян еще не именовались славянами, будучи известны в Европе под именем готов. Выйдя из Скандинавии в 1460 г. до Р. Х. (что соответствует дате исхода готов из Скандинавии, содержащейся в труде Иордана «О происхождении и деяниях гетов» (VI в.)), «праславяне» – готы переселились в Сарматию (территория между Вислой, Азовским морем, Карпатами и Сарматским океаном), откуда спустя столетия начали расселяться по Европе и завоевывать для себя новые земли. В ту пору у предков славян было множество имен. По версии Орбини, славянами были не только готы, но и вандалы, бургунды, гепиды, аланы, герулы, авары, скиры, меланхлены, бастарны, певкины, даки, маркоманы, квады и другие народы. Однако в ходе своих славных завоеваний они приобрели имя «славных», то есть славян.
Из Сарматии славяне пошли двумя путями: часть ушла на север и заняла берег Балтики, а часть ушла на юг – в Подунавье. От славян, оставшихся жить в Сарматии, произошли русины и московиты. Славяне, отправившиеся на юг, по версии Орбини, в 606 г. заняли Иллирик, который, однако, к тому времени уже был населен другим народом славянского происхождения – иллирами. Приписывая иллирам и их восточным соседям фракийцам славянское происхождение, Орбини тем не менее не выводил их из Скандинавии. Обращаясь к истории этих народов, дубровницкий историк отмечает: «…я перейду теперь к другим народам, которые, хотя и не вышли из Скандинавии, тем не менее все были славянского рода». Это несколько парадоксальное замечание явилось следствием соединения в труде Орбини скандинавской теории происхождения славян с автохтонистской этногенетической концепцией Прибоевича, отождествившего славян с иллирами[308].
Считая славянами не только иллирийцев, но и готов, и, естественно, склавинов, о которых писалось в византийских источниках, Орбини рассматривал появление варваров в Далмации не как начало славянской истории, что заметно отличало его концепцию от воззрений, например, дубровницкого историка более ранней эпохи Людовика Цриевича-Туберона, а как связующее звено между античным периодом (когда, в его представлении, унаследованном от Прибоевича, Иллирик уже являлся славянским) и более поздними славянскими монархиями, существовавшими на Балканах. В связи с этим особую роль в его исторической концепции приобрела история готских королей из династии Сенулада, о которой повествовали средневековые памятники южнославянского историописания – дуклянская «Летопись попа Дуклянина» и созданная в Хорватии «Хорватская хроника». Включив в состав своей книги выполненный Орбини перевод «Летописи попа Дуклянина» на итальянский язык, он создал историческую концепцию, в которой готское королевство, называемое им королевством Далмации, как бы наследовало правлению в Иллирике иллирских императоров, список которых, впервые фигурирующий у Прибоевича, был расширен в книге Орбини именами Юстина и Юстиниана.
Политическим же продолжением готского королевства в исторической концепции Орбини становится в первую очередь средневековая сербская монархия Неманичей. Таким образом, в исторической концепции Орбини готские короли стали наследниками римских императоров и предшественниками средневековых правителей Балкан, обеспечивая тем самым преемственность политического единства Иллирика, что было особенно актуально в условиях существовавших в Дубровнике надежд на освобождение от османской опеки и превращения виртуального Иллирского королевства в реальный политический субъект, возможно под скипетром испанских Габсбургов.
Славяноцентричная историческая концепция Орбини, поставившего на службу своей славянской идее не только иллиризм, но и готицизм раннего Нового времени, удачно соединив его со средневековой дуклянско-хорватской готской традицией, оказала большое влияние на последующих далматинских и дубровницких авторов, неизменно продолжавших воспроизводить в своих произведениях названные основные элементы иллирской идеологемы. При этом можно отметить, что для авторов Венецианской Далмации и Дубровницкой республики паниллирские и панславянские коннотации иллирской идеологемы были весьма органичны. И в Далмации, и тем более в небольшой по площади Дубровницкой республике именно иллирская (или славянская) идентичность выступала в роли протонациональной идентичности как таковой, и в этом качестве с нею не могла конкурировать ни региональная далматинская идентичность, ни тем более партикулярные групповые идентичности, основанные на политической принадлежности, подобные идентичности жителей Дубровника. Такое положение неминуемо отражалось и на репрезентации далекого прошлого, вследствие чего в трудах далматинских и дубровницких авторов неизменно создавалась картина древнего Иллирика как единой страны славян, в центре которой нередко оказывались Далмация и Дубровник.
Совсем иная картина наблюдалась у тех южнославянских авторов XVII–XVIII вв., которые использовали иллирский миф для формирования хорватского, сербского и болгарского исторических нарративов. Хотя иллирская концепция истории в первую очередь в наиболее полной ее версии, разработанной Орбини, оказала большое влияние на исторические представления творцов этих нарративов, исторические образы иллиризма не только приобрели в рамках этих нарративов существенное иное значение, но и подчас подвергались существенной модификации под воздействием исторических традиций, не связанных с ренессансной культурой Далмации и Дубровника.
Первым автором, обозначившим возможность использования исторической концепции иллиризма для описания истории Хорватско-Славонского королевства, входившего в состав «земель короны св. Стефана» композитарной монархии Габсбургов, можно считать францисканца Франьо Главинича. Во вводной части своей книги «Цветок святых» («Czvit szvetih»), написанной им на хорватском языке (вероятно, в период пребывания в монастыре св. Леонарда под Самобором в Хорватско-Славонском королевстве) и опубликованной в Венеции в 1628 г., Главинич, описывая историческое пространство Иллирика, фактически отождествил его с землями Хорватско-Славонского королевства. З. Блажевич указывает на два источника подобного узкого понимания Иллирика: францисканский, фактически отождествлявший Иллирик с территорией францисканской провинции Bosna Croatia, и политический, заключавшийся в содержавшейся в тексте Главинича апелляции к власти над Иллириком хорватских аристократов Вука Крсто Франкопана (в качестве генерального капитана Далмации) и его брата Николы Франкопана (в качестве хорватского бана). Правление представителей хорватского аристократического рода Франкопанов на пространстве от Адриатики до Дравы служило для Главинича манифестацией политического единства Иллирика, тождественного в данном случае Хорватско-Славонскому королевству[309].