Константин Александрович Алексеев
Восприемник
Но Иван по привычке, не желая терять напарника из виду, направился в ту же сторону. Дойдя до угла, остановился, раздраженно наблюдая, как старший наряда подошел к только-только справившему нужду кожаному и что-то сказал ему. В ответ «клиент» грубо выматерился, а когда Крыса неумело попытался заломить ему руку, то без труда сгреб хлипкого Киреева и как котенка швырнул в ближайший сугроб. И тогда на помощь бросился Шаховцев.
Кожаный был почти одного роста с Иваном, но тяжелее килограммов на двадцать, и если бы не многолетние занятия штангой вкупе с рукопашкой, Шах вряд ли бы справился с этим амбалом. Но тут, в который раз, сработали навыки, вбитые в подсознание почти десятью годами тренировок. Рука отбила по касательной летящий в голову кулак, тело инстинктивно подалось вперед и в сторону, скручиваясь вправо, а затем, подобно пружине, в обратную сторону – и противник буквально налетел затылком на стену.
«Кажись, переборщил…» − машинально подумал Шаховцев, испуганно таращась на распростертое навзничь тело.
− Классно ты его! Молоток! – выбравшийся из сугроба Киреев с опаской приблизился к лежащему без движения кожаному и от души зарядил ему тяжелым ботинком в лицо.
− Тише ты! – опомнившись, Иван успел сграбастать Крысу, намеревавшегося садануть еще раз. – И так я его приложил… «Скорую» бы, по-хорошему, надо…
− Сдурел?! Сесть хочешь? – нервно усмехнулся напарник, одновременно расстегивая пальто мужика и сноровисто запуская руку за борт дорогого черного пиджака. Вытащил увесистый бумажник и какую-то кожаную книжечку, которую сразу же передал Шаховцеву. – Ну-ка, глянь!
Иван машинально взял закатанную в пластик «корочку», поднес к глазам – и тут же ощутил, как внутри все сжалось.
«Правительство Москвы…»
− Ну-ка, что там за ксива у него? Мент, что ли? – поинтересовался Киреев, забирая документ у напарника, и тут же присвистнул: − Вот это да! Влетели…
Несколько секунд он ошарашено разглядывал удостоверение, а затем решительно вложил его в бумажник и засунул его обратно в пиджак кожаного, не забыв, правда, выгрести оттуда наличность.
− Короче, так: нас здесь не было. Быстро сдергиваем к метро. А там сразу к ментам на станции зайдем, вроде как, позвонить. Если что – алиби будет, что в это время нас тут не было…
Все еще парализованный страхом, Иван безропотно порысил вслед за Крысой, в ужасе думая, что потерпевший, если выживет, по-любому запомнит их. И пока суть да дело, Киреев успеет дембельнуться – и все спишут на него, Шаховцева…
Вернувшись в часть, он не спал всю ночь, ожидая, что в казарму придут прокурорские с особистами и арестуют его. Этот липкий страх жил в нем все последующие дни. И лишь к середине января начал потихоньку ослабевать.
В конце концов Шах решил, что кожаный очухался и не стал поднимать шум, а может, по пьяни и вовсе ничего не помнил. Так он думал до того самого вечера, в который на свою беду отправился в самоволку в родную институтскую общагу…
3
Еще раз проверив все замки и зафиксировав намертво массивную железную щеколду, Шаховцев наконец скинул рубаху и джинсы, вытащил из сумки пакет со спортивным костюмом и хотел было переодеться, но, поразмыслив, решил сперва принять душ – тело буквально зудело и чесалось, словно он провел ночь на матрасе, набитом стекловатой.
«Не хватало еще псориаз на нервной почве заработать!» − подумал он, шлепая в ванную.
Стоя под теплыми упругими струями, он остервенело елозил мочалкой, будто хотел соскрести вместе с двухдневной грязью и потом злость, отчаяние, отвращение к самому себе.
«Как же, отмоешься тут! – зло усмехнулся про себя Шаховцев. – Тут и баня не поможет!..»
При мысли о бане в памяти вдруг всплыла незабвенная деревня Войновка, где каждое лето он гостил у бабушки Анны Степановны. В «родовом имении», как иронически величала их старый бревенчатый дом мама. Сама же Ольга Григорьевна не особо жаловала свою малую родину и наезжала туда от силы раз пять за лето. И хорошо, потому что каждый ее приезд был сущей мукой для Ваньки. Родительница, старавшаяся изо всех сил воспитать единственного сына пай-мальчиком, строго-настрого запрещала ему купаться вместе с другими мальчишками, жечь с ними костры за околицей, лазать по деревьям, бегать босиком и в особенности – париться в бане у соседей Игнатовых: «Рано тебе еще! Да и какое удовольствие истязать себя в этой жаровне?»
В ответ Ваня послушно молчал и лишь изредка заговорщицки переглядывался с бабушкой. Зато когда в воскресенье мать уезжала в город, начиналось раздолье. Гоняй себе целыми днями, бултыхайся до посинения в речке, а по четвергам − айда в баню!
Этого дня Ванька с нетерпением ждал всю неделю. Кургузый бревенчатый сруб за соседским плетнем казался ему сказочной избушкой, где в раскаленном мокром тумане совершалось волшебство. Это подтверждала и бабушка, постоянно повторявшая, что «сходишь в баньку – как заново родишься». Вот потому в четверг маленький Шаховцев с самого утра просто изнывал от нетерпения, мечтая скорее «родиться заново».
В баню они ходили на пару с Пашкой, тетки-Таниным внуком. Сосед заводил Ваньку в парную, укладывал вниз лицом на нижний полок и аккуратно, но усердно обрабатывал веником. И так было приятно лежать, чувствуя, как на тебя накатывают упругие волны жара, представляя, что ты вновь появляешься на свет, а значит – никогда не умрешь, если будешь каждую неделю париться в этом волшебном домике! Вот только жаль, что Пашка не позволял ему забираться на самую верхнюю полку-ступеньку, куда лазал сам, повторяя, подобно матери: «Обожди, брат, рано тебе еще!» Но в отличие от Ольги Григорьевны произносил эти слова не высокомерно-поучительным тоном, а утешающе-дружески.
Пашка Игнатов был лучшим другом Ваньки, несмотря на то что был старше на добрых семь лет. Сколько помнил себя Шаховцев, сосед всегда нянчился с ним, играл, брал с собой на речку и за околицу, где со взрослыми ребятами они жгли костры, пекли в золе картошку или коптили пойманных карасей. Пашка даже специально приделал к раме своего велосипеда сиденье от старых детских качелей, чтобы возить Ваню.
А еще Игнатов держался с ним, как с равным по возрасту. А когда разок один из ребят на речке в шутку назвал Ваньку «мелким», то мгновенно схлопотал от Пашки звонкий щелбан. Впрочем, сосед прибегал к таким аргументам нечасто – как правило, хватало одного его слова, чтобы урезонить сверстников.
Игнатов вообще был главным заводилой среди мальчишек в деревне. Он быстрее всех гонял на велике, лучше всех плавал. А еще главенствовал над пацанами не только в играх и прочих ребячьих затеях, но и в церкви, на воскресной литургии. Да-да, именно в церкви. Каждое воскресенье в Войновке вместе со взрослыми туда шли и дети. Было забавно наблюдать, как пацаны, проказничавшие и озоровавшие шесть дней в неделю, на седьмой, нарядившись в белые рубашки и строгие брюки, чинно, под присмотром дедушек и бабушек, шествовали в местный храм, стояли притихшие, старательно и зачастую неумело крестясь. Друг за другом подходили к стоящему у аналоя священнику, что-то виновато шептали ему, а потом склоняли головы, которые пастырь накрывал своим золотистым передником.
Игнатов и тут был за старшего. Пока шла служба, он следил, чтобы остальные, особенно малышня, не шумели, не толкались, урезонивал их. А когда батюшка выносил из алтаря золотистую чашу, то Пашка самолично выстраивал ребятню к причастию – сначала самых маленьких, потом постарше, а уж под конец подходил сам.
…Уже повзрослев, Шаховцев не раз думал: а ведь все эти пацаны-девчонки были октябрятами-пионерами, которым, по идее, не полагалось ходить в церковь и тем более участвовать в таинствах! Что ж это получается: дома, в городе, с красным галстуком на груди, а на каникулах, в деревне – у иконостасов в платочках да белых сорочках? Чего ж тогда удивляться, когда вчерашние партийцы, клявшиеся в верности марксистско-ленинским идеалам, стали в одночасье верующими, красующимися перед телекамерами со свечками? Ладно Пашка – как-никак тетка Таня прислуживала старостой в храме, а эти-то?..
Впрочем, если многие дети из Войновки скорее всего не понимали смысла хождения на вечерни да литургии, то Пашка уж точно делал все осознанно. Он вообще был взрослым не по годам и порой казался не подростком, а полноценным справным мужиком. В десять- одиннадцать лет уже умел сам сготовить обед или ужин, сменить прохудившийся лист шифера на крыше и даже починить выключатель.
А кроме того, Пашка был фантастически бесстрашен. Ему ничего не стоило на спор отправиться ночью на кладбище или ввязаться в драку с парнями куда старше и сильнее себя. А дрался сосед как лев, если не сказать больше, играючи сшибая недругов с ног и разбивая в кровь физиономии.
Кстати, из-за этого виртуозного умения драться о Пашке среди ребятни ходило немало слухов. Одни говорили, что у себя, в Краснодаре, он тайно занимается запрещенным в ту пору каратэ. Другие утверждали, что Игнатов изучает какую-то хитрую заграничную борьбу вместе с курсантами военного училища, где в ту пору служил его отец. Сам же сосед до поры до времени говорил, что занимается обычным самбо, пока однажды в Войновку не приехал старший брат одного из мальчишек, дзюдоист-перворазрядник, и не попытался побороться с Игнатовым. Парень был на четыре года старше и почти в два раза крупнее, но тем не менее потерпел полное фиаско: лишь только он пытался ухватить Пашку, как оказывался на земле, и со стороны можно было подумать, что он попросту поддается сопернику. Вот только красное от усердия лицо борца, на котором застыло изумленно-непонимающее выражение, говорило о том, что все происходит всерьез.
− Значит, самбо, говоришь? – произнес разрядник после поединка. – Да ни фига, брателло. Самбо тут и не пахнет. Колись, где тренируешься?
− Где-где… У себя в Краснодаре, − нехотя отозвался Пашка, отводя глаза в сторону.
− Понятно, что не в Алабаме, − усмехнулся соперник. – Я спрашиваю, где конкретно?
− В спортивном клубе, на районе…
− И как же этот твой вид спорта называется?
− Я же сказал – самбо. С военно-прикладным уклоном…
− Ладно, не хочешь говорить – не говори, − махнул рукой борец. – Только не надо тут вешать мне лапшу, Седой. Это скорее на айкидо смахивает, да и то – именно смахивает и не более…
Седым Пашку прозвали за пепельный от рождения цвет волос. Причем каждый раз, будь то в деревне, в школе или потом в армии, его точно так же сходу окрещивали новые однокашники и сослуживцы.
А секрет, где и кто тренирует его, Пашка не только не открывал никому из приятелей, но и наотрез отказывался показать им даже самые простейшие приемы. Исключением был лишь Ванька…
Учить его Игнатов начал вскоре после того, как Шаховцева в шесть лет тайком от матери все-таки окрестили в здешней церкви. Восприемниками были тетка Таня и Пашка, которому как раз накануне стукнуло тринадцать, и батюшка разрешил ему быть крестным Ваньки. Впрочем, это отдельная история…
В то же лето Игнатов стал потихоньку посвящать крестника и в тайны своего хитроумного боевого искусства.
Как правило, для этого они уезжали на велике в лес или в дальний карьер, где Седой учил его нападать и защищаться, а кроме того, заставлял падать и кувыркаться на голой земле. Ваньке, естественно, это не нравилось. Куда интереснее было лихо сшибать с ног своего тренера или метать в дерево «всамделишный» нож, чем набивать самому себе шишки и синяки на жесткой стерне! Но Игнатов сказал, что без этого нельзя постичь все остальное. И не только рассказал, но и показал, что называется, наглядно.
В то утро они укатили на велосипеде за три километра от Войновки, за дальнюю косу, где над берегом вздымался высоченный утес. Оставив Шаховцева внизу, Седой вскарабкался на самую вершину и, крикнув оттуда: «Смотри!», неожиданно ринулся вниз…
До сих пор Шах помнил тот мгновенный, бескрайний ужас, когда Пашка кубарем летел с каменистого, почти отвесного склона!.. Ваня аж заревел от страха, решив, что друг непременно разобьется насмерть…
Он пришел в себя лишь когда его на его плечи легли чьи-то руки.
− Ты что, глупый? Вот он я!
Сквозь пелену слез он разглядел Игнатова. Крестный присел перед ним целый и невредимый, успокаивающе ероша Ванькину макушку, повторяя:
− Ну все, успокойся. Видишь, я даже не поцарапался!
Когда же страх прошел, изумлению маленького Шаховцева не было предела. А крестный еще пару раз скатился с обрыва, а потом объяснил, что если он, Ванька, будет слушаться и старательно повторять все за ним, Пашкой, то научится не только одолевать в драке почти любого, но и безболезненно прыгать и падать с любой высоты.
В то лето они протренировались неполных два месяца, но кое в чем Иван все же поднаторел. Когда к сентябрю мама привезла его в Куранск, то в первый же день в детском саду Шаховцев сумел накостылять своему давнему обидчику Витьке, с которым до сей поры никто у них в группе не мог справиться.
Но по настоящему Шаховцев оценил «Систему» (как называл то, чему учил его Пашка) после той страшной истории с Вовкой-Хлыстом – верзилой из Рябиново, успевшим к своим девятнадцати отсидеть два года в колонии за грабеж.
Случилось это в местном клубе, где по выходным неизменно крутили какое-нибудь интересное кино. Клуб был один на четыре деревни, потому каждую субботу-воскресенье туда стекался народ со всей округи. Вот и в тот вечер в Войновку вместе с компаниями из других сел подвалила ватага из Рябиново во главе с Хлыстом. Однако здешние пацаны, понятное дело, оказались в клубе раньше всех и успели занять первыми задний ряд, который почему-то считался среди ребят привилегированным. Из-за этого все и началось.
Поначалу Хлыст попытался было привычно турнуть пацанов и расположиться с верной кодлой на своем привычном месте. Но на этот раз среди войновских оказался приехавший на каникулы Игнатов, который напрочь отказался пересесть.
− Эй, фраер сопливый, ты че, меня не понял? – угрожающе надвинулся на него Хлыст.
Игнатов поспешно поднялся, что-то тихо сказав в ответ. Со стороны могло показаться, что он извиняется перед местным авторитетом. Но тот вдруг побелел от злости, резко опустил руку в карман телогрейки, и в следующую секунду в ней что-то блеснуло, устремившись к Пашкиному лицу.
Что произошло дальше, поначалу никто не понял. Шаховцев успел заметить лишь, как крестный неловко вскинул руку, будто пытаясь заслониться от удара, неуклюже качнулся в сторону – и в следующий миг Хлыст, закрутившись волчком, грохнулся на пол. Казалось, он просто поскользнулся и вот-вот вскочит на ноги, размазав противника по стенке.
Но Хлыст не вставал, а лишь со сдавленным стоном корчился между рядами. Правая рука, на которую был надет массивный металлический кастет с внушительными шипами, была неестественно вывернута и распухала прямо на глазах.
Дальнейшее Ванька помнил смутно. В клуб набежали взрослые, следом примчались местная фельдшерица и участковый. Из сельсовета к клубу подогнали «УАЗик», куда на брезенте загрузили так и не оклемавшегося после падения Хлыста.
Уже в районной больнице выяснилось, что у него, кроме сломанной в двух местах руки, серьезно поврежден позвоночник. Причем настолько серьезно, что бывший гроза окрестных сел так и остался калекой.
История эта наделала много шума в селе. Из райцентра даже приезжал следователь, опросив всех, кто был тот вечер в клубе. Но очевидцы рассказывали в основном одно и то же: пьяный Хлыст, попытавшийся садануть в лицо кастетом Игнатову, промазал и навернулся сам, без какой-либо посторонней помощи. То же самое, кстати, подтвердил и сам Вовка, сказав под протокол, что зацепился за что-то ногой. «Надо было этого щенка из зала выволочь и там урыть!..» − в бессильной злобе шипел он, недвижно распластавшись на койке.
В общем, все единодушно сошлись на том, что произошел несчастный случай, в котором виноват сам пострадавший. Поначалу на него даже завели дело по статье за особо злостное хулиганство, граничащее с разбоем. Как же: ранее судимый, с кастетом, чуть было не изувечивший несовершеннолетнего! Но все же не посадили, приняв во внимание то, что после травмы позвоночника у обвиняемого полностью отказали ноги.
Правда, некоторые недоумевали: как же это Хлыста так угораздило оступиться? Особенно удивлялся участковый дядя Коля: «Это надо же − нарочно так не навернешься!» − качал он головой, когда однажды по-соседски чаевничал у бабы Нюры. «Это Господь его наказал, − сердито отвечала Анна Степановна. – Вот те Истинный Крест!»
Постепенно страсти улеглись, история подзабылась, и жизнь в Войновке потекла своим чередом. Лишь Шаховцев заметил, что с той поры и до конца лета, Пашка, будучи в церкви, перестал причащаться во время воскресной литургии. Нет, он все так же следил за порядком во время службы, выстраивал ребят в очередь к чаше, но вот сам так ни разу и не подошел…
Лишь несколько лет спустя Игнатов рассказал крестнику всю правду:
− Никакая это не случайность. Я его специально уделал.
− Специально?
− Ага. Когда он меня начал с места выгонять, я его тихонько петушней парашной обозвал. Чтобы он разозлился и первый на меня бросился. Вот только духу не хватило его насмерть завалить. А надо было бы…
− За что?! – в ужасе вытаращил глаза пятнадцатилетний Шаховцев.
− За Светку.
− За какую Светку? Нашу, из Войновки?
− Нет, из Рябиново.
− Это глухонемую, что ли?
− Ага.
− Которая утопла в тот год?
− Да. Только не утопла, а утопилась. Из-за этого ублюдка.
− Как это?
− А так. Изнасиловал он ее. Специально выбрал ту, за которую заступиться некому: родителей нет, только бабка из ума выжившая. А девка не перенесла и руки на себя наложила…
− А ты-то откуда об этом узнал?
− Так, считай, всем в округе это было известно. Когда Светку из речки выловили, в морге экспертиза показала, что перед смертью ее избили и надругались… На Хлыста тогда сразу вышли, вот только доказать ничего не могли – наглухо в отказ ушел и все тут. Так и пришлось его выпустить за недоказанностью. Ты, Ванька, просто малой тогда еще был, всех дел не знал…
− Ничего себе дела! – только и присвистнул крестник. Ведь в душе он нет-нет да и жалел Хлыста, который, став никому не нужным инвалидом, запил и вскоре помер, отравившись самопальной, купленной у цыган водкой.
Да-а, Пашка с ранних лет отличался недетской беспощадностью к тем, кого считал врагом. А уж после армии и вовсе…
Поначалу все думали, что Седой пойдет по стопам отца, в родное Краснодарское ракетное. Даром он, что ли, с малых лет целыми днями пропадал с батей и его курсантами на полигоне да в тактическом городке! Однако Пашка решил для начала отслужить срочную, потому, несмотря на уговоры Игнатова-старшего, не стал поступать в военное училище, а, отработав неполный год в автомастерской, ушел тянуть солдатскую лямку.
Крестного определили во внутренние войска. Но не в «конвойку», а в только что сформированную оперативную бригаду под Москвой. Как раз тогда, в восемьдесят девятом, на окраинах тогдашнего СССР разразились самые настоящие войны, которые политики скромно именовали «межнациональными конфликтами» (словно какой-нибудь молдаванин заспорил до ругани с азербайджанцем, чей коньяк лучше!). Милиция оказалась бессильна против неведомо откуда взявшихся вооруженных до зубов банд. Немного оказалось толку и от армии, которая умела наступать на полчища потенциального неприятеля или обороняться от них, но была совершенно не приспособлена вычислять боевиков, замаскировавшихся среди мирных советских обывателей, и отыскивать в окрестных лесах их схроны и базы. Единственной палочкой-выручалочкой оказались «вэвэшники», натасканные еще с послевоенных годов на борьбу с бандеровцами на Украине да «лесными братьями» в Прибалтике.
В одну из таких частей и попал Пашка. Правда, поначалу его хотели зачислить в роту обеспечения, благо за год работы на сервисе он успел почти профессионально понатореть в ремонте машин. Но надо было знать Седого, который еще с десятого класса начал доканывать военкомат просьбами отправить его не куда-нибудь, а в Афганистан… И сто к одному добился бы своего, если бы за три месяца до его призыва оттуда окончательно не вывели войска.
Поэтому, еще на «карантине»4 (у тебя же раньше в тексте объяснялось, что есть «карантин») узнав, что в бригаде есть рота спецназа, Седой сделал все, чтобы попасть именно туда, решительно отказавшись от тихой, размеренной службы в пользу ежедневных многокилометровых кроссов, марш-бросков и прочих истязаний. А также для того, чтобы потом от души хлебнуть лиха в Киргизии, Молдавии, Баку, Карабахе. И еще – пройти нечеловеческие испытания, чтобы получить право носить краповый берет.
Когда позже Шах своими глазами увидел, как сдают на этот самый берет, то пришел в ужас. Особенно впечатлило, как после бешеного марш-броска в полтора десятка километров через болота и лес, особо изощренной полосы препятствий, спуска с крыши пятиэтажки на веревке – как после всего этого едва державшихся на ногах претендентов на диковинный головной убор жестоко молотили инструктора − здоровенные матерые «краповики». Причем били всерьез, словно хотели зашибить до смерти или по крайней мере сделать инвалидами. Неудивительно, что из сотни с лишним человек до финиша дошли лишь семеро.
Очевидно, после таких добровольных издевательств над собой крестный отчасти тронулся умом, поскольку, когда подошло время долгожданного для всякого солдата дембеля, Пашка подал рапорт и остался на сверхсрочную.
…А о том, кто же все-таки научил его этой мудреной «Системе», позволяющей драться против пятерых, вслепую метать ножи и прыгать с большой высоты, Игнатов поведал Шаховцеву только перед уходом в армию. Случилось это в мае, когда на праздники Ванька отправился в Войновку, куда на несколько дней прилетел и Пашка, чтобы попрощаться с бабушкой и друзьями.
Тогда Седой впервые показал крестнику несколько способов, как серьезно покалечить противника, да так, что окружающие и он сам посчитают это роковой случайностью. Правда, восприемник взял с Ваньки слово, что тот воспользуется этими навыками лишь в самом крайнем случае, когда выбор один: либо ты, либо тебя.
− Слушай, − в который раз не выдержал Шаховцев. – Так что же это все-таки за «Система» такая? Как она по-настоящему называется?
− Так и называется. Во всяком случае, дядя Леша именно так ее и зовет.
− Какой дядя Леша?
− Моего бати друг. Он у нас в училище преподает.
− А он откуда все эти хитрости знает?
− Знаешь, я в общем-то сам особо не в курсе, − замялся Пашка. – Говорят, что он в молодости в какой-то секретной разведшколе учился, где готовили диверсантов. И это вообще все не заграничное, а наше…
− В каком смысле «наше»?
− Ну, русское то есть. Дядя Леша вообще говорит, что в старину у нас был свой стиль рукопашного боя, куда круче всех этих каратэ да кунг-фу…
− Да-а? – изумленно и недоверчиво протянул Ванька.
− Именно. Он, дядя Леша, уже много лет всю эту систему по крупицам собирает…
− Да, небось крутой мужик! – уважительно покачал головой крестник. – Вот бы поглядеть на него.
− Это можно…
Игнатов полез в сервант, вытащил оттуда пачку фотографий, выбрал и протянул одну из них Шаховцеву.
Ванька был разочарован. Легендарный «сенсей» выглядел отнюдь не грозным богатырем, а, напротив, совсем не геройски: худощавый, с простоватым деревенским лицом и каким-то чересчур домашним, добродушным взглядом. Трудно было представить, что этот, похожий на сельского учителя, дяденька может сходу покалечить пяток амбалов.
…Лишь много лет спустя в одном из популярных толстых журналов Шах наткнулся на большую статью о таинственном «русском стиле» и его родоначальнике. Там же красовалась фотография легендарного рукопашника, в котором Иван с удивлением узнал того самого дядю Лешу…
4
Контрастный душ сделал свое дело – в голове прояснилось, нервная дрожь отступила, и даже тяжесть, сдавливавшая сердце, как-то отлегла. Отлегла, но не исчезла…
Растеревшись до красноты полотенцем, Шаховцев натянул спортивный костюм и прошлепал на кухню. Открыл холодильник, где его взору предстали две кастрюльки, принесенные соседкой. Машинально он приподнял крышку на одной из них и инстинктивно сглотнул слюну: отварная «картошечка» (как величала ее сама Петровна), от души пересыпанная луком и зеленью, смотрелась аппетитно. На миг возникло желание наложить ее в тарелку и сунуть в микроволновку, но, прислушавшись к себе, Шах понял, что лучше всего будет ограничиться обычным крепким кофе.
Он пошарил глазами по навесной полочке и тут же узрел початую банку с яркой наклейкой и замысловатым заграничным названием. Иван попытался было перевести мелкий убористый текст, но, помучившись с минуту, бросил эту затею. Нет, что ни говори, а способности к языкам у него отсутствовали напрочь. Да, в этом смысле уродился он явно не в мать…
Ольга Григорьевна, в ту пору просто Оля, еще в четвертом классе поразила всех в школе, да и во всей деревне, тем, что за неполный месяц самостоятельно, из чистой детской любознательности, изучила и прошла весь годовой учебник по английскому. А уж к концу шестого она с легкостью одолела весь курс, положенный за десятилетку! Неудивительно, что после получения аттестата она почти без труда поступила в столичный иняз, набрав максимальный балл. Для обычной деревенской девчонки это было делом неслыханным!
Зачисление в институт Оли Шаховцевой праздновали всей деревней. Собравшиеся в просторной зале избы Анны Степановны один за другим поднимали тосты за хозяйкину дочь, пророча ей большое будущее. Наверное, тогда каждый был уверен, что односельчанка, с блеском окончив иняз, устроится в столице на престижную работу и, конечно же, выйдет замуж за москвича из знатной семьи. Скорее всего так бы и вышло, если бы не случился тот самый казус, про который в народе говорят: «Любовь зла – полюбишь и козла».
«Казус» звался Сергеем Алексеевичем и преподавал в институте обязательную в то время историю КПСС. Несмотря на свою молодость (в ту пору ему шел всего тридцатый год), он имел кандидатскую степень, которую получил благодаря выгодной женитьбе.
Юная Оленька Шаховцева втрескалась в партийного историка с первой же лекции. Чего только не делала она, чтобы понравиться преподавателю! И в конце концов добилась своего. Случилось это спустя пять лет, когда Олю, защитившую диплом с отличием, оставили в аспирантуре. Встречались они тайком, на квартире однокурсницы Светки. Отец подруги был известным международным обозревателем и вместе с матерью практически не вылезал из заграницы, потому квартира была в полном распоряжении дочери, которая, в свою очередь, ночевала там через раз, предпочитая оставаться у жениха, обитавшего на родительской даче.
Спустя полгода Оля забеременела. Сергей Алексеевич, естественно, начал уговаривать любовницу избавиться от совершенно ненужного ему ребенка. И, в принципе, уговорил и даже подыскал знакомого врача. Но тут вмешалась Анна Степановна, материнским сердцем почувствовавшая, что с дочерью что-то не так, и примчавшаяся в Москву буквально накануне операции. Услышав про аборт, баба Нюра от души отхлестала по щекам свое великовозрастное дитя, а после заставила забрать документы из института, выписаться из общежития и почти что силой увезла домой, попутно выбив для дочери распределение в родной райцентр – Куранск.
С помощью тогдашнего председателя, воевавшего вместе с секретарем райкома, Ольгу удалось не только устроить учительницей английского в школу, но и вне всяких очередей выхлопотать ей, как молодому специалисту, квартиру. Пусть крохотную, в ветхой трехэтажке, но отдельную, с ванной, туалетом и даже газовой колонкой, что для провинциального Куранска считалось почти что шиком.
Долгое время маленький Шаховцев был уверен, что папа умер и похоронен где-то в Москве. Так говорили ему и мама, и бабушка, благоразумно не став сочинять заезженные сказки про полярного летчика или капитана дальнего плавания. Ольга Григорьевна придумала даже почти правдивую историю, что с Ваниным отцом они поженились, будучи студентами, и что у родителя было больное сердце, потому он и ушел из жизни так рано.
Поэтому Ванька, в отличие от другой безотцовщины, жил без надежды, что родитель, бороздящий небо Заполярья или Ледовитый океан, когда-нибудь вернется домой. Он даже по-товарищески сочувствовал той же Ленке Лагутиной, чей батя давным-давно ушел к другой и, встречая бывшую жену или дочь на улице, демонстративно не замечал их. Лишь потом, годам к двенадцати, до Шаховцева вдруг дошло, что он, в отличие от других ребят, носит фамилию матери. А еще через пару лет он случайно увидел свое свидетельство о рождении, где в графе «отец» стоял жирный прочерк.
Поначалу он хотел было выяснить это недоразумение у мамы, но что-то остановило его, и Иван тихо сунул документ обратно в ящик стола. Задал этот вопрос он только через год, но не Ольге Григорьевне, а бабе Нюре. Она-то и рассказала ему все, как было, взяв с внука обещание, что тот ни полсловом не обмолвится матери о том, что узнал.
Обещание Иван до поры до времени сдержал. К тому времени у него и без этого было много тайн от родительницы, и самая главная из них – Светка. Зазноба пятнадцатилетнего Шаховцева жила на соседней улице, работала в универсаме и была старше его на добрых восемь лет.
Познакомились они на дискотеке в городском доме культуры, куда Шах частенько заглядывал после тренировок. Обычно он ходил туда со своей пассией-гимнасткой, занимавшейся в соседней секции. Но в тот раз девушка уехала на соревнования, и он отправился в ДК один.
Иван появился там как раз в тот момент, когда диджей объявил белый танец. Тотчас же девицы, которых было раза в полтора больше, чем ребят, ринулись расхватывать кавалеров. Шах не успел опомниться, как его уже цепко держали за локоть, а в ухо томно прошелестело:
− Разрешите вас пригласить?
Он машинально кивнул, и тотчас же легкие руки легли ему на плечи, увлекая в плавное кружение под нестареющего Джо Дассена.
Спустя полминуты глаза привыкли к полумраку, и Шах разглядел партнершу. Лицо у нее было круглым, скуластым, с раскосыми темными глазами. На вид ей было лет восемнадцать, и Ваня, всегда робевший перед девчонками постарше, чувствовал себя неуверенно. Особенно после того, когда он, семиклассник, безумно и безответно влюбился в красавицу из десятого, долго сох, изнывал по ней, а потом случайно увидел ее в городском парке, бесстыдно обжимающуюся и целующуюся взасос с каким-то приблатненным верзилой…
Но если та давняя девчонка и не замечала втрескавшегося в нее тринадцатилетнего пацана, то теперешняя незнакомка смотрела на кавалера с явным интересом и приязнью.
