Константин Александрович Алексеев
Восприемник
– Ну и кто ты сейчас? – продолжала родительница, кивнув на висевший на стуле мундир сына.
– По должности ответственный исполнитель. А по званию младший сержант контрактной службы. Пока.
– А потом кем будешь?
– А потом, через полгода, прапорщика обещали присвоить.
– О Боже! – всплеснула руками мать. – Этого еще не хватало! Это ж кому сказать, со стыда сгоришь!
– А что в этом плохого? – насупился сын.
– А то! В страшном сне себе не представляла, что родной сын прапорщиком будет!
− Ладно, мам, − примиряюще произнес Шаховцев. – Зато крыша над головой, и притом бесплатная. Опять же зарплата стабильная и учебные отпуска полностью оплачивают. А так бы…
− Что – так бы? Восстановился бы в институте не на заочном, а на дневном! А деньги я бы для тебя нашла! Главное – учись! А ты, оказывается, в эти… В прапорщики собрался!..
Иван только вздохнул в ответ. Переспорить мать было делом безнадежным.
А между тем прапорщиком Иван так и не стал, а через год сходу выбился в офицеры. Получилось это благодаря опять же начальнику и покровителю Петру Петровичу Кочубею, который пробил специально для Ивана капитанскую должность. А поскольку Иван к тому времени уже учился на четвертом курсе и считался человеком с неполным высшим образованием, что, в свою очередь, позволяло начальству подать на него представление о присвоении контрактнику воинского звания «младший лейтенант». В ту пору в войсках катастрофически не хватало офицеров: часть выбило на войне, а еще больше попросту сбежали со службы, устав впахивать круглые сутки за гроши. Вот тогда наверху и разрешили в виде исключения производить в чин лейтенантов тех, кто стоял на офицерской должности и имел институтский диплом, а с «неполным верхним» − давать «мамлея».
Так, совершенно неожиданно, Шах стал офицером. Через положенный срок, спустя год, он заполучил вторую звездочку на погоны и с виду перестал отличаться от других лейтенантов, прошедших пять лет училищной муштры.
Кроме Ивана и Кочубея в пресс-службе тянули лямку прапорщик-оператор и капитан, переведенный в управление из оперативной бригады. Капитан носил фамилию Чапенко и был тезкой Шаховцева, правда, отчество имел не Сергеевич, а Максимович. Офицер он был весьма толковый, и, скорее всего, его ожидала бы неплохая карьера на командирском поприще, если бы не безудержная страсть к фотографии. Всю свою невеликую зарплату капитан тратил на профессиональные камеры, объективы к ним и прочие съемочные прибамбасы.
Кстати, Чапенко, как оказалось, прекрасно знал крестный – несколько лет они вместе тянули лямку в соседних ротах.
− А-а, вот, значит, куда Кэнон перебрался! – протянул Пашка, когда Иван рассказал ему про своего нового соседа по кабинету.
− А почему Кэнон?
− А ты что, еще не просек за ним этот прикол? Тезка твой любит всех Кэнонами нарекать, наверное, в честь своего любимого фотика. Помню, вечно как зайдет ко мне в роту, так с порога: «Слыш, Кэнон-разрушитель, на обед идешь?»
− Да, водится такое за ним, − засмеялся крестник.
− Вот потому его так и прозвали. Есть у него, правда, еще одна кликуха, только длинная.
− Это какая еще?
− «Начальник базы торпедных катеров имени Бальтерманца».
− А-а, ну это-то ясно, с чего…
Дело в том, что на столике Ивана-старшего стоял портрет Бальтерманца, считавшегося в свое время лучшим фотографом Советского Союза. По словам капитана, сей гений объектива был для него вершиной мастерства, к которой он, Иван Максимович Чапенко, как говорил он сам, будет «карабкаться по мере сил и возможностей».
Чапенко оказался ценен для Шаховцева и тем, что благодаря нему Иван так ни разу и не попал «за речку».
«За речку» – так в войсках именовали поездки в Чечню. Тогда как раз вовсю гремела вторая чеченская компания, и почти все, кто служил в округе, стали мотаться в командировки. К концу двухтысячного за Тереком побывали почти все. Каждые три месяца туда улетала новая группа. Вот только возвращались порой не в полном составе. Кто-то выбывал из строя, надолго обосновываясь в госпитале, а кого-то привозили домой и в цинковом ящике…
Иван, как мог, старался отвертеться от этих опасных вояжей. Отлынивал под любыми предлогами, несмотря на презрительные насмешки сослуживцев, к тому времени по разу, а то и по два побывавших на передовой. В глубине души он понимал, что празднует труса самым подлым и бесчестным образом, но ничего не мог с собой поделать: при слове «Чечня» перед глазами вставали ужасающие кадры невзоровского «Чистилища», где беззащитных бойцов играючи расстреливали супермены-боевики, а арабские наемники лихо отрезали головы пленным… Да к тому же не для того он оставался на сверхсрочную, чтобы рисковать жизнью в совершенно чужих для него краях, неизвестно во имя чего!
К счастью, его состояние прекрасно понял Кочубей.
– Насчет Чечни не беспокойся, отмажу, – пообещал начальник. – Если чувствуешь, что не в состоянии туда ехать, – значит, не фиг тебе там делать. Тем более что кое-кто туда рвется постоянно, видимо, не навоевался еще…
Под кое-кем подполковник подразумевал, естественно, тезку Шаховцева. Чапенко терпеть не мог сидеть в Москве и постоянно стремился смотаться в командировку, причем туда, где было всего опасней и горячее. Оттуда он привозил уникальные снимки, которые впоследствии приносили капитану известность и различные премии на выставках.
Кстати, насчет командировок в Чечню Кэнон сам предложил Шаховцеву определенный бартер: капитан летает туда за себя и за него, а он, Иван-младший, берет на себя львиную долю писанины и, разумеется, работу на войсковых мероприятиях на Большой Земле. В том числе и взаимодействие с гражданскими журналистами, которых Чапенко не переносил на дух.
На том и порешили. Тем более, что и здесь работы хватало с избытком. И не только в виде пиара родимых войск и других и других «эмвэдэшных» контор. Офицеров пресс-службы, как и остальной служивый люд, припрягали на различные дежурства и усиления.
12
Кот вновь неслышно возник посреди кухни и требовательно мяукнул. Решив, что тот опять просит еды, Шаховцев поднялся и шагнул было к холодильнику, но кот развернулся в сторону двери и опять издал протяжное «Мя-яу!», словно приглашая следовать за собой.
Дойдя до приоткрытой двери туалета, Маркиз встал на пороге:
– Мрря-я-яу!
– Ну и что тебе еще надо?
– Мр-р-р!
Недовольно махнув пышным хвостом, зверь ступил внутрь, к пластмассовому лотку.
«Ясно! Покушал, сходил куда надо, теперь извольте его светлости наполнитель сменить!»
Иван вздохнул, вытряхнул содержимое в унитаз, а затем из стоявшего рядом пакета от души насыпал свежего силикагеля.
– Сделано, ваше величество! – шутливо обратился он к коту.
Тот подошел, тщательно обнюхал свой обновленный туалет и, кажется, остался доволен: мурлыкнув, благодарно потерся о ноги гостя и даже позволил погладить себя. Но когда Шах попытался взять зверя на руки, Маркиз изящно вывернулся и с показной независимостью слинял в коридор.
«Надо же, фон-барон какой! Как обслуживать его светлость, так это будь добр, а потискать – фигушки! Верно говорят, что преданны только собаки, а кошки лишь позволяют себя любить. Вот только почему тогда церковь собак не жалует, а всем этим усатым-полосатым можно в храме шляться? Да, в Писании вроде сказано: «…не давайте святыни псам…» А вот про котозавров ничего ни в Ветхом, ни в Новом Завете не значится… Может, поэтому? Типа, что не запрещено, то разрешено?»
Кстати, вопрос на эту тему он до сих пор не додумался задать ни одному священнику. А зря. Пусть бы объяснили внятно. Или у Катьки бы поинтересовался в свое время. А то про Причастие спросил, а про зверье так и не сподобился…
С Катей, Пашкиной свояченицей, он частенько заводил разговоры о церкви и тамошних обрядах. Особенно после того, как причастился тогда, в девяносто восьмом…
Иван долго не мог понять, что произошло тогда с ним, когда он отведал из золотистой длинной ложечки с крестиком на конце пару грамм вина и размоченный в нем кусочек хлеба. Откуда в груди возникло, разливаясь по всему телу, неведомое тепло, от которого хотелось одновременно радоваться и плакать. Но не горькими, а чистыми благодарными слезами.
Он помнил, как после той литургии они все вместе пошли в трапезную при храме, обедать. Как его, Шаховцева, усаживали на почетное место, и местные женщины, прислуживающие при церкви, накладывали ему разнообразную еду, причем лучшие куски. Несколько здешних мужиков, отнюдь не чудных, а вполне нормальных на вид, от души подливали ему терпкого ароматного «Кагора». А батюшка лично поднял тост за «воина Иоанна», сказав, что лишь тот верен Христу, кто не прячется от армии, а по-мужски, «смирив страх и гордыню, несет нелегкий солдатский крест».
Все это было произнесено хоть и с некоторым пафосом, но одновременно просто и искренне. Иван сидел, донельзя смущенный таким вниманием к себе. А в душе продолжал разгораться, разливаться тот самый теплый свет…
Когда они вернулись домой, Шаховцев ушел на балкон и долго стоял, пытаясь понять, что произошло с ним в церкви. Почему его охватило такое чувство необъяснимого счастья. Счастья, от которого не было желания пуститься в пляс или сотворить еще что подобное, как бывало после сдачи сложного экзамена в Лите или когда удавалось добиться какой-нибудь неприступной красавицы… Нет, ему было просто хорошо стоять на балконе под свежим апрельским ветерком и тихо радоваться непонятно чему.
Его не тревожили. Все семейство Кропочевых, словно сговорившись, дало гостю вдоволь побыть наедине с самим собой, осмыслить и понять случившееся утром в храме…
Об этом он размышлял не один день, прислушиваясь к тому, что творилось на душе. А там все затихало. Но не в одночасье, а постепенно, день за днем. Так гаснет огонь, когда догорают поленья, а новых не подкладывают.
Поначалу Шаховцеву хотелось вновь обрести это ощущение благодатного покоя. Но для того было необходимо выбраться за пределы части, а потом почти два часа кряду читать малопонятные слова из молитвослова. Опять рассказывать священнику про грехи, отстоять утреннюю службу в переполненном душном храме. А стоит ли оно таких жертв?
Но все же Ивану было интересно: где же был источник той таинственной благодати? Неужели все дело в капле вина и крошке хлеба? Эта мысль долго не давала ему покоя, и, дождавшись, когда после майских праздников крестный вновь забрал его к себе на выходные, он решился и спросил об этом у Кати:
– Слушай, а каким вином у вас в церкви поят… ну то есть причащают?
– Каким? «Кагором», – без тени удивления отозвалась та.
– А каким конкретно «Кагором»? Их же много, – допытывался Шах.
– Ну если конкретно, то молдавским. Нам его папин армейский друг привозит. А что, хочешь попробовать?
− А что, есть чего?
− Ну да. Мы в основном все в храм отдаем, а себе чуть-чуть оставляем, чтобы по рюмочке, на Пасху или на Успение…
Катя вышла из кухни и вернулась с большой початой бутылью. Достала из буфета маленькую рюмочку, наполнила.
Вино и впрямь оказалось восхитительным.
− Слушай, а хлеб откуда берут? – продолжил он осторожно расспрашивать Пашкину свояченицу.
− Который в чаше со Святыми Дарами? Это же частицы просфор.
− Тех самых, что в церкви после утренней службы дают?
− Да, те самые.
− А эту, ну, запивку из чего делают?
− Ты тепло имеешь виду? Ну, это где как. Обычно в чайник с кипятком добавляют пару ложек того же вина. А у нас еще к тому же и немного клубничного варенья разводят.
Выведав «рецепт» Святых Даров и следующим утром, дождавшись, когда все семейство отправится на воскресную литургию, Иван поднялся с кровати и пошлепал к серванту, где хранилась емкость с тем самым молдавским вином. Затем принес просфору – они всегда водились у Кропочевых в красном углу на полке под иконостасом – и отрезал оттуда маленький кусочек.
Проделав все эти приготовления, он осторожно наполнил «Кагором» чайную ложку, положил туда частичку от просфоры. Проглотил. Выждав несколько секунд, запил. Долго прислушивался к себе, но не почувствовал ничего, кроме все того же вкуса вина и размоченного в нем хлеба.
«Надо же! Неужели все дело в церкви и этих особенных молитвах в алтаре?»
То, что в этом таинстве, называемом по церковному «Евхаристией», было что-то особенное, Иван понял еще в детстве, когда каждое воскресенье ходил с бабушкой в тамошнюю церковь и множество раз испытал на себе действие Святых Даров.
Началось все это в предпоследнее лето перед школой, когда шестилетнего Ваньку все-таки окрестили, вопреки протестам матери.
Ольга Григорьевна с самого начала была категорически против этой задумки, принадлежавшей, естественно, бабе Нюре. И не только потому, что мать была непримиримой атеисткой, выросшей в хрущевские времена, когда церковь начали гнобить куда сильнее, чем в лихие тридцатые. Родительница панически боялась: если кто-нибудь узнает, что Ваня крещеный, то сынишкина биография будет безнадежно испорчена.
Анна Степановна на это только усмехалась и отвечала, что в таком случае вся деревня давно уже была бы сослана в Сибирь, поскольку ее жители, от старой полуслепой бабки Ермолаихи до председателя совхоза, ходили в местный храм.
И это было правдой. Каждое воскресенье все село, от старых до малых, одевшись понарядней, шествовало на окраину деревни, где у кладбища притулилась старенькая, но еще крепкая церквушка. И там, внутри, среди золоченых окладов и мерцания лампад, можно было встретить и самых набожных из здешних стариков, и молодежь, приехавшую на выходные из города, и даже кое-кого из районного начальства. А уж тутошний участковый дядя Коля если не был занят по службе, то неизменно бывал на литургии и, стоя подле иконы Николая-Чудотворца, степенно осенял себя крестным знамением.
Как четверг был связан в сознании маленького Вани с баней, так и при слове «воскресенье» в мыслях тут же возникало строгое и торжественное убранство деревенского храма, стоящая за конторкой свечного ящика тетка Таня, а подле левого клироса – замершая ребятня во главе с Пашкой. Тогда большинство детей, приехав на каникулы, ходили в церковь вместе с дедушками-бабушками, и мало кто из родителей препятствовал этому. Это было удивительно, поскольку дома, в Куранске, на вечерни да литургии ходили в основном старики.
Впрочем, здешний храм сам по себе был особенным. Службы в нем не прекращались даже после революции, когда дорвавшиеся до власти троцкисты взялись за «поповщину» не на жизнь, а на смерть, разрушая церкви и монастыри и пуская в расход их обитателей. Но войновская церковь чудом уцелела и перед войной, и в войну, и после. Все эти годы в ней тайно венчали молодых, отпевали стариков, крестили младенцев, в том числе и новорожденную Олю Шаховцеву. И он, Иван, тоже был крещен в этом древнем храме…
Как рассказывала баба Нюра, поначалу она собиралась покрестить внука в первое же лето, когда дочь привезла годовалого Шаховцева в деревню, но Ольга Григорьевна и слышать об этом не хотела. Когда же бабушка пошла на хитрость и, сговорившись со священником, тайком понесла Ваньку в храм, то мать, почуяв неладное, бросилась следом и прямо в церкви устроила скандал. Утихомирить ее удалось лишь батюшке, отцу Иоанну.
Поначалу настоятель пытался объяснить ей, что ничего плохого в крещении нет, а даже наоборот, и даже пообещал, что не запишет, вопреки правилам, имя новообращенного в церковную книгу, дабы никто из властей не узнал о свершенном над ее сыном обряде. Но Ольга Григорьевна и слушать не хотела. В конце концов и отец Иоанн, и бабушка вынуждены были дать слово, что не будут больше пытаться тайно крестить Ваню. Во всяком случае, пока тот не подрастет и сам не захочет этого. На том и сошлись.
Скорее всего, мать была уверена, что она, подобно ночной кукушке, обязательно перекукует дневную – бабушку, с которой Ванька был лишь летом, а все остальное время проводил в городе, без воскресных походов в церковь и россказнях о каком-то мифическом Боге. Тем более что родительница постоянно твердила сынишке, что Его не существует. А, кроме того, тщательно высмеивала все, что было связано с религией. К примеру, специально привезя от бабушки старый церковный календарь, она выбирала фотографию самого неказистого на вид из служителей культа и показывала ее сыну со словами навроде: «Посмотри: борода как метла, а пузо, будто арбуз проглотил! Смешно, правда?» «Ага!» – хихикал в ответ Ванька, глядя на смешного дяденьку с картинки. «А ты посмотри, в чем он одет, – снова тыкала пальцем в книжицу Ольга Григорьевна. – Это же платье! А ведь платья только тети носят, правильно? Так что этот дядя даже на дядю не похож, а скорее на тетю с бородой!» «Ха-ха-ха! Тетя с бородой!» – заливался смехом маленький Шаховцев.
А еще она не уставала рассказывать всякие страсти о том, что происходит в церкви. Как тех, кто туда ходит, заставляют целовать грязный железный крест, на котором миллионы микробов, и люди потом болеют и даже умирают.
Четырехлетний Шаховцев, конечно же, верил маме, повторял за ней про «плохих бородатых дядек в юбках» и говорил, что никогда-никогда и близко не подойдет к церкви. Но наступало лето, и он отправлялся в деревню к бабе Нюре и Пашке, за которым ходил хвостом и на речку, и в лес, и в храм. Стоял среди других мальчишек, вслушиваясь в причудливые малопонятные слова речитатива священника и тягучее пение теток на клиросе, завороженно разглядывал красивые обрамления икон, под которыми мерцали разноцветные огоньки, и не чувствовал ничего плохого и страшного.
Кроме того после каждой воскресной литургии в приземистом доме рядом с храмом, который бабушка называла «трапезной», почти все село собиралось на праздничный обед. Ведь, как объяснил однажды Пашка, в конце любой недели по церковным правилам обязательно бывает какой-нибудь праздник. Потому каждую субботу местные тетки и бабули вовсю стругали салаты, варили супы, жарили мясо, пекли разнообразные вкусности, а следующим утром несли их на трапезу.
Наверное, это был самый приятный момент в хождении в церковь. Все от мала до велика рассаживались за длинным, во всю комнату столом, во главе которого усаживался священник со своей женой – ее все величали «матушкой». Все женщины наперебой предлагали друг другу и остальным приготовленные собственноручно кушанья, словно состязались друг с другом в умении стряпать. Наверное, нигде больше в детстве Ванька не ел столько разной вкуснятины!..
На фоне всего этого как-то сразу забывались рассказываемые мамой страшилки про церковь и ее обитателей. Тем более что здешний настоятель ну никак не походил на глупую и нехорошую тетку с бородой, а вовсе даже на умного и вполне добродушного дядьку, чем-то напоминающего воеводу из мультфильма. Да и вообще, там, где был его главный друг и защитник Пашка, Ваньке всегда было радостно и хорошо.
А креститься Шаховцев захотел в предпоследнее лето перед школой. Как-то он приметил, что незадолго до конца службы из узорчатых ворот выходит батюшка с красивой золотистой чашей, черпает длинной желтой ложкой и чем-то потчует сначала детей, а потом и взрослых. Когда же Ванька попытался вместе со всеми подойти и отведать этого неизвестного угощения, то его перехватила баба Нюра и мягко отвела внука в сторону.
− Я тоже хочу! – запротестовал было тот, но бабушка покачала головой.
− Нет, милый, тебе это нельзя.
− Почему? А они? – Ваня ткнул пальчиком туда, где к священнику выстроились в очередь остальные дети. – Им можно?
− Им можно. Они крещеные, а ты нет.
− А чего это они едят?
− Не едят, а причащаются. Святых Христовых Тайн.
Услышав про какие-то тайны, которых ему, единственному из всех, нельзя было узнать, Ваня разревелся так, что бабушке пришлось вывести его на улицу. Туда же, заслышав этот безутешный плач, выскочил встревоженный Пашка. Когда же баба Нюра объяснила, в чем дело, он озадаченно, по-взрослому наморщил лоб, а потом, о чем-то пошептавшись с Анной Степановной, присел перед рыдающим соседом и быстро утешил его, пообещав, что после обеда возьмет с собой Шаховцева на рыбалку на дальнюю косу.
Услышав это, Ванька тут же перестал плакать. Дальняя коса была в трех километрах от Войновки, среди лесной глуши, и туда взрослые не пускали даже старших мальчишек. Некоторые, правда, на свой страх и риск гоняли туда на велосипедах, но что был за смысл приезжать туда от силы на час, пока тебя не хватились домашние? А там водились не только пескари да прочая мелочь, как под берегом у деревни, но и плотва, голавль, а самое главное – уйма окуней и щук. Вот потому все пацаны дико завидовали Пашке, единственному, которому тетка Таня разрешала отправляться туда на целый день. А уж что говорить о Ванькиных ровесниках-шестилетках!.. Ему даже не верилось, что бабушка вот так просто отпустит его в такую даль, но та, к изумлению внука, позволила ему отправиться туда с Игнатовым, и не на пару часиков, а до вечера.
Наверное, этот день был каким-то по особенному счастливым: на выставленную Пашкой со вчерашнего донку попалась здоровенная щука, а Иван умудрился поймать солидного красноперого голавля. Потом они бултыхались в теплой, как парное молоко, воде и болтали обо всем на свете. В том числе и о тех самых «тайнах» из церковной чаши.
− Ну почему мне нельзя?– как и утром, канючил Ванька. − Это нечестно!
− Нет, Ванюха, все честно. Если человек крещеный и в Бога верит, это одно, − совсем как взрослый, отвечал Игнатов. – А если нет, то это ему только повредит.
− А можно мне, как и тебе, это… ну покрещаться?
− Не покрещаться, а креститься. Можно, но зачем? Ты же сам говорил, что Бога нет.
− Это не я, это мама говорила. А что, Он по правде есть?
− Конечно. Сам подумай: кто все это создал? Небо, землю, речку, солнце? Не могло же это само все появиться? Вот смотри, − Пашка кивнул на удочку, которую собственноручно соорудил для Ваньки. – Она же не сама сделалась. Помнишь, как мы эту палку в лесу выломали, потом стругали, леску, крючок привязывали?
− Конечно. Я тогда еще этим крючком укололся.
− Ну вот. А теперь представь: разве могло само небо, солнце появиться? Ведь это тоже должен был кто-то очень большой и сильный создать… Ну, то есть, сделать. Правда ведь?
− Ага, − чуть подумав, согласился Ваня.
− Так вот, все это сделал Бог. А те, кто говорят, что Его нет, они врут, потому что не хотят, чтобы все люди жили хорошо.
− Значит, и моя мама тоже врет?
− Нет-нет… − спохватившись, как-то быстро заговорил Пашка. – Тетя Оля, конечно же, хорошая. Просто ее плохие люди обманули. А если ты покрестишься, то сможешь ей помочь и ее защитить от этих плохих людей. Потому что тебе будет помогать сам Бог.
− А крестоваться – это больно?
− Нет, нисколечки. Ты же нырял сегодня со мною в речке?
− Ага…
− Не больно было?
− Нет…
− Ну вот, а тут тебя батюшка тоже в воду окунет, а потом помажет тебя миром – и все.
− Каким миром?
− Ну, это такая мазь…
− А она щиплется, эта мазь?
− Конечно же, нет.
− Ну тогда я хочу это… крестоваться… Давай меня быстрее покрестуем, а?
− Я же говорил тебе: не покрестуем, а окрестим. Конечно, можно. Только надо будет, чтобы батюшка, ну, то есть, наш отец Иоанн, разрешил.
Когда они вернулись домой и Ванька с порога заявил бабушке, что хочет сейчас же креститься, то Анна Степановна переглянулась с теткой Таней и сказала, что прямо сейчас не получится, потому что, во-первых, церковь уже закрыта, а во-вторых, к этому надо готовиться.
− Как готовиться? – бросился расспрашивать ее внук.
− Серьезно, Ванюшка. Для начала надо крестных найти. В первый черед – крестного отца.
− Отца? – удивился Ванька. – Папу то есть? Он же умер и его закопали…
− Это другой отец, милый. Новый.
− И как же его искать? Где он прячется?
− Надо его выбрать. Самого хорошего, умного и сильного.
− Сильного и хорошего? – переспросил внук. – Слушай, а давай Пашу тогда возьмем в эти… крестные папы. Он самый хороший и сильный!
− Павлика? – бабушка от неожиданности даже растерялась. – Ой, не знаю, внучек, благословит ли батюшка…
− Что это – «благословит»?
− Ну разрешит, значит… А может и не позволить − мал ведь он еще, Павлик…
− А давай мы его, батюшку, попросим! Сильно-сильно!..
Однако напрасно баба Нюра сомневалась. Когда на следующий день они все вчетвером – Ваня, бабушка и тетка Таня с Пашкой – пришли домой к батюшке, тот разрешил Игнатову быть крестным. Правда, перед этим священник что-то долго говорил ему, и сосед, став донельзя серьезным, внимательно слушал его, кивал в ответ, иногда о чем-то переспрашивая. А потом отец Иоанн подозвал к себе Шаховцева и очень строго спросил:
− Так ты серьезно хочешь принять Святое Крещение? Подумай еще раз.
− Ага, конечно… − Ванька аж удивился: батюшка разговаривал с ним, как со взрослым.
− Что ж, тогда запомни: с того дня с тебя спрос будет особый. Ведь принять Крещение – это как заново родиться.
− Родиться снова? – изумленно вытаращил глаза Ваня.
− Да, дружок. Потому что ты будешь уже не обычным мальчиком, а воином Христовым. А значит, ты должен стараться быть добрым, сильным, справедливым.
− Как Паша?
− Ну, в общем… − священник на миг задумался, а потом улыбнулся и закивал: − Да-да. Как Павел.
Ванька аж подпрыгнул от радости – стать таким, как лучший друг, он мечтал больше всего.
Крестили Шаховцева в субботу. Восприемниками – так по-церковному именовались крестные – были Пашка с теткой Таней. В памяти осталось, как сначала батюшка что-то долго читал нараспев, потом, повернувшись к выходу, все, кто был в храме, дули и плевали в невидимого сатану (это тоже объяснила потом внуку баба Нюра), а затем Пашка отчеканил наизусть длиннющую молитву. А после помог Ваньке раздеться и передал его священнику, который со словами «Крещается раб Божий…» поднял его на руки и трижды окунул с головой в купель – железный чан, похожий на огромный-преогромный бокал.
Вода была совсем не горячей, а даже чуть прохладной, но Шаховцеву показалось, что она обожгла все тело, снаружи и изнутри. На миг заложило уши, ослепило глаза, сперло дыхание. Он очнулся только тогда, когда вновь оказался в крепких руках Пашки, обернутый мохнатым полотенцем. На шее неведомым путем оказался крестик на тесемочке, следом Ваньку обрядили в длинную, до колен, сорочку.
Потом отец Иоанн мазал ему кисточкой лицо, грудь, руки и ноги. Затем ходили вокруг купели со свечками в руках. А под конец батюшка взял Ваню за руку и через боковую дверь завел в алтарь, куда никогда не входил никто, кроме самого настоятеля и дьякона. Там настоятель вручил Шаховцеву булочку, которую назвал «просфорой».
Но самое главное было то, что, придя в себя после окунания в воду, Ванька вдруг заметил, что все вокруг стало другим. Свечи и лампады стали гореть как-то ярче, пение церковного хора стало звучать не тянуче-занудливо, а торжественно и красиво, и даже лики на иконах, прежде казавшиеся обычными картинками, вдруг ожили и глядели на маленького Шаховцева по-доброму, с любовью. Как мама, бабушка, Пашка, тетка Таня…
Те два дня так и остались в памяти как большой и какой-то особенный, самый счастливый праздник. И субботнее крещение, и воскресное причастие – «Причащение Святых Христовых Тайн» − как назвал это действо отец Иоанн. В то утро, когда он вынес из алтаря чашу, все, кто были к ней в очереди, расступились, пропуская Ваньку. И он, ведомый Игнатовым, поднялся на возвышение, где стоял батюшка с дьяконом, с каким-то радостным трепетом глядя на каплю красной жидкости в той самой длинной золотистой ложечке… Святые Тайны имели какой-то особенный вкус: и не сладкий, и не горький, а терпко-обжигающий. А после Ване показалось, что внутри него зажегся живой огонек, наполняя сердце какой-то доселе неизведанной радостью.
Так повторялось каждый раз, когда он причащался. Ради этого чувства можно было смириться со всем: с тем, что накануне нельзя было пить парного молока, а утром приходилось вставать ни свет ни заря и, не евши, не пивши, идти в храм. Зато потом маленького Шаховцева буквально распирало от переполнявшего счастья.
Такое же счастье было и на лицах тех, кто отведывал вместе с ним в воскресенье чудного снадобья из церковной чаши. Пашка говорил, что это сам Христос вместе со своими Святыми Тайнами поселяется внутри человека, давая ему новые силы. А баба Нюра просто называла это «Божьей благодатью».
Эх, куда она потом подевалась, эта благодать?..
13
Шаховцев допил кофе и вышел на балкон. Вдалеке искрило, шумело шоссе, внизу, за бетонным забором, сгрудились милицейские машины. Кажется, там располагался батальон ДПС – так вроде говорил Санька, когда на новоселье, разморенные от водки и разносолов, они стояли тут, глядя вниз на подернутый осенним золотом лес…
Справа от перелеска, грубо подрезая его, пролегала дорога, по другую сторону которой топорщились острые крыши коттеджей. Чуть дальше темнела куполами маленькая медово-желтая церквушка, казавшая отсюда совсем крохотной – возьми в ладонь, чуть сожми, и сверху останется только золотистый хрупкий крестик…
Шах вдруг испытал непреодолимое желание вырваться наружу, пройтись по лесу, вдыхая полной грудью ни с чем не сравнимый дух весны. Майский, свежий, предпасхальный. А потом, может быть, зайти в храм…
Он почувствовал, как его словно тряхнуло током. Это ощущение было настолько острым, пронзительным, что он невольно отступил назад, в спасительную пустоту квартиры.
Сердце бешено бухало, словно он, как в армии, пробежал километр в бронежилете. Руки мелко подрагивали, будто перед этим он только-только выпустил из них штангу, которую тягал, жал, толкал до полного изнеможения.
Вытерев со лба мелкую холодную испарину, Шаховцев начал мысленно успокаивать себя, внушая, что все это напрасные страхи и что он оказался здесь, в четырех стенах, исключительно из желания побыть одному, «пересидеть» ситуацию. Что ему ничего не угрожает и в любую минуту можно свалить отсюда на все четыре стороны. Он свободен…
«А, собственно, что такое свобода? – вдруг подумал Шах и усмехнулся. – Надо же – тридцать четыре года прожил, а спроси меня об этом – не отвечу ведь… Хотя она для каждого своя и всегда разная… В детстве – это каникулы, когда не надо вставать ни свет ни заря и переться на уроки. В армии – дембель. Пусть даже у меня его и не было, как у других: с лобызанием знамени и торжественным выдворением из части…»
То, что он больше не солдат и может в любое время покинуть военный городок, Иван осознал на третий день после прибытия в управление, когда отсыпался в общаге после застолья с Кочубеем и Сан Санычем. В то субботнее утро его растолкал начальник пресс-службы, заявившийся на работу, чтобы забрать машину, которую по причине вчерашнего вынужден был оставить у КПП и ехать домой на трамвае.
