Константин Вагинов
Бамбочада
Керепетин, перебирая карточки, следил за превращением физиономий, за изменением манеры жить и мыслить. Любительские фотографии были не менее ценны для него, для профессионального иллюстратора; любительские фотографии передавали ему чайные столы, палисадники, сады, домики, дома со всем содержимым, позы женщин, грацию мужчин, нежный флирт. Какие выразительные лица, какие прически, какие кофты, какая блестящая строгость, какая утрированная задумчивость, какая лучезарная мечтательность! И все же в этом рисунке ты запечатлел нежность и трогательность и какую-то бессознательность. А этот, с бородкой Филиппа II, чиновник морского ведомства на фоне дивана, уставленного безделушками, пьющий бокал шампанского! Видно по лицу твоего героя, что он сам желает в таком торжественном виде предстать перед потомством. А эта дама, в самой принужденной позе срывающая цветок…
Лареньке чудилось детство Евгения.
Ей было жарко в постели; сердце ее билось. Ей стало стыдно за ее детство, за комнатки со стенами, оклеенными светлыми обоями, за излишне ревнивую мать, подстерегающую мужа на углах улиц, за семейные сцены. Она чувствовала себя недостойной своего насмешливого, редко бывавшего нежным жениха.
Спрыгнула с постели, подбежала босая к зеркалу, держась за раму, разглядывала свое худенькое веснушчатое лицо.
«Насколько велико расстояние между нами!»
Она отворачивалась, снова глядела в зеркало, улыбалась, чтобы себе самой показаться более красивой.
Думала о том, что у Евгения совсем нет воли, что он погибнет, если она его не спасет: «У Евгения нет воли, у меня – сильная воля», – это ее несколько успокоило.
Ради Евгения Ларенька курила и жевала опий, темный и горький, чтобы быть всегда с Евгением, чтобы свою жизнь слить с его жизнью. От туркестанского яда ее руки и ноги превращались в палочки. Несмотря ни на что, Ларенька любила Евгения.
Вечером жених и невеста встретились, как было условлено, у Керепетина, пили вино и по-семейному играли в карты.
Окончив игру, втроем они вышли.
Василий Васильевич ехал в это время в трамвае. Против него сидел большеголовый, с редкими волосами, серощекий, толстоносый, с огромными ноздрями и величайшим ртом человек. Шляпа на нем была черная фетровая с порыжевшей лентой. Воротничок отложной, крахмальный; пальто пожелтевшее, с зеленоватым меховым воротничком. Василий Васильевич прыснул, увидев такую смешную фигуру. Из вежливости отвернулся и стал глядеть в окно. «Несомненно это гробовщик!» Василию Васильевичу представилась картина:
Брусницын, один из яичных торговцев, умирает. Гробовщик Авениров, с поднятым воротником, условившись с прислугой, ходит от фонаря до фонаря перед домом; он ждет, когда горничная в одном платьице выбежит и сообщит ему о кончине хозяина.
Авениров ходит, ходит, а Брусницын все не умирает.
В это время появляется другой гробовщик и подходит к первому.
«Что вы здесь поделываете, Келестин Иванович?» «Гм… гуляю».
«Гуляете? И я с вами погуляю!»
От фонаря до фонаря гробовщики принялись прогуливаться вместе.
Авениров ходит-ходит, остановится и посмотрит на конкурента.
Уткнется в воротник, молчит.
Выбегает девушка в наколке и передничке:
«Барин скончался…» – и скрывается.
Келестин Степанович и его конкурент бегут вместе по лестнице.
Позвонил Келестин Степанович.
Приняли они оба солидный вид и вдруг, перебивая друг друга, сообщили плачущей Кирилле Ивановне, что они гробовщики. Вдова растерялась.
«Вас двое… Я не знаю… делайте как знаете».
Заплакала.
Авениров, вне себя, кричит, подступая энергично к вдове: «Я всегда всех Брусницыных хоронил; вы ему не должны отдавать предпочтение!» И отталкивает нахала.
Василий Васильевич Ермилов не помнил, где и когда он слышал этот рассказ. Может быть, он даже прочел его где-нибудь, в каком-нибудь юмористическом журнале девятисотых годов. Но сегодня он решил рассказать его в доме Пуншевича, причем пусть этот сидящий напротив оригинал и окажется гробовщиком Авенировым.
Так как Василий Васильевич привык рассказывать сериями, то он вспомнил действительный случай и мысленно повторил его.
Один студент во время безработицы становится агентом по собиранию реклам и объявлений для журнала, посвященного творчеству национальностей.
Раз, собирая объявления, юноша входит в бюро похоронных процессий «Вечность». Недалеко от Сухаревки, входя в помещение, юноша слышит слова фривольного романса и постукивание молоточка.
Обивавший гроб татарским дешевым кружевом вскакивает, встает за стойку, сложив ладони, делает печальное лицо и спрашивает студента:
«По скорбному делу быть изволите?»
Молодой человек умел собирать объявления.
У гробовщика на секунду лицо зажглось.
«Хорошо бы на каждой странице ленточкой: „Похоронное бюро «Вечность“.
«Только денег у нас немного, даже красный выезд продать пришлось; мы инвалиды, а прежде мы с братом служили у Александрова. Может быть, помните? Может быть, родственнички пользовались?»
Старик вопросительно смотрит на студента.
Показывается пустой катафалк на улице, слетает факельщик с дрог, весь в белом, и кричит хозяину:
«Что же ты наделал, подлец? Обмерился! Я ей в голову – ноги не лезут; я ей в ноги – крышка не закрывается. Руби подставку для поджилок, сейчас выносить будут».
Схватывает факельщик подставку, взлетает на дроги и погоняет лошадь.
А юноша потом узнал, что все общежитие принимало участие в укладывании в гроб, что покойная была его знакомая.
И еще несколько рассказов вспомнил Василий Васильевич.
Он вспомнил, что еще не так давно, до войны, была мода покойников подкрашивать, что гримировщик из бюро похоронных процессий, по желанию родственников, мог превратить покойного в красавца, предмет изумления, посредством белил и румян.
Еще он вспомнил, как он попал на свадьбу, гробовщик венчался с акушеркой; что поселились они в одной квартире и что при каждом звонке молодожены были в сомнении, кого сейчас позовут – мужа или жену?
Трамвай летел.
У Карповки человек с огромной головой вышел.
Ермилов посмотрел ему вслед.
Скоро надо было выходить и Ермилову.
Побежал по улице. Со времени смерти Вареньки он не ходил, а бегал. С горестью он вспоминал, что на вечере у Торопуло не удалось поговорить о Вареньке, распространить и утвердить ее образ и таким образом исполнить свой долг перед ней.
Василий Васильевич главным образом с этой целью знакомился с людьми. Он старался посещать все сборища; старался знакомиться все с новыми и новыми людьми. И теперь он с ужасом думал, что, может быть, сейчас он подобрал рассказы, совсем не подходящие для рассказывания в обществе, в которое он сейчас попадет.
Наспех перетряхивая свои воспоминания, Василий Васильевич вбежал по лестнице, позвонил и забегал по площадке; затем, взяв себя в руки, он, стараясь быть как можно спокойней, вошел в квартиру профессора физики Пуншевича, состоявшую из двух комнат: первая комната служила столовой и библиотекой, вторая – кабинетом, гостиной и спальней. Но здесь он увидел то же общество: Торопуло разговаривал с Евгением, давным-давно знакомая ему Ларенька сидела на диване. Но, к его радости, затем стали раздаваться звонки и являться незнакомые ему люди.
К счастью, всем было хорошо известно, что Ермилов – великолепный рассказчик. Поэтому, чтобы не было скучно, незаметно для него самого, его заставили разговориться.
Евгений, подойдя к Ермилову, услышал:
– Третий партнер был инженер-технолог Усов, имевший чин статского советника; он был профессором и страшно любил игрануть в клубе в макао; довольно мелко играл, но с большой выдержкой и удачно; играл ежедневно и, таким образом, прирабатывал ежемесячно еще пятьсот, а то и всю тысячу.
Он всегда ходил в штатском, не носил никаких ученых знаков, одет был всегда неряшливо и безвкусно. Покрой его костюмов был странный: не то пиджачок, не то жакет; костюм сборный, клетка и брюки разной материи, цвет его галстуков никогда не гармонировал с костюмом. Небольшая кудрявая русая бородка, непослушные усы, лезшие ему всегда в рот, круглое брюшко, короткие ножки и вечно бегающие серые глаза делали его фигурку если не смешной, то, во всяком случае, забавной.
Все в Купеческом собрании его величали «профессором»; со всеми в этом клубе он был знаком и никогда ни с кем не ссорился; с маленькой записной книжкой он усаживался с игроками за мелкий стол, углублялся в какие-то ему только одному известные расчеты, задумчиво сидел за столом, не ставя денег, что-то записывал, вычислял и, наконец, вынув из жилетного кармана золотой, решительно ставил его и выигрывал. Любил Усов снимать игрокам карты, – продолжал Ермилов: – снимал, как говорилось, зло, с азартом, стуча картами о стол. Крупье, банкометы не любили усовских съемок: большей частью после его съемки выбрасывали карты из деревянной шкатулки; нервно рвали карты и требовали новые. Банкометы, не верившие в его съемку, платились, выворачивали так называемые «жиры». Усов же ехидно улыбался и прятал выигранные деньги в карман; золотой опускал в отверстие никелированной копилки, а сам что-то опять записывал в своей книжонке. Банкомет кидал гневные взоры, иногда бросая фразу: «Спасибо, профессор, зарезали меня!» Профессор очень вежливо отвечал: «Я снимал для себя; в клуб я прихожу, чтобы выиграть, а не проиграть». Снова уже держал в руке намеченную им ставку.
– Ведь это легенда обо мне! – расхохотался Пуншевич. Василий Васильевич покраснел.
– Здорово, Василий Васильевич! Вы профессиональный рассказчик! Чудесно! Я тогда действительно хотел разбогатеть. Кто это вам рассказал?
Но Василий Васильевич, несмотря на все свое желание, не мог вспомнить. Рассказ уже давно стал странствующим.
– Я все же думаю, что это не вы, – сказал Василий Васильевич.
– Зерном-то, во всяком случае, послужил я, – улыбнулся Пуншевич.
Каждый остался при своем мнении.
Профессор физики Пуншевич в свое время любил игрануть в клубе. Сейчас он был окружен атмосферой энтузиазма и молодости. Он не во всем был согласен с молодежью; во многом с нею расходился, но любил, и его любили.
Он любил посещать общежитие, участвовать в вечеринках, слушать песни о Стеньке Разине, вспоминать волжские просторы и свою молодость.
Будучи от природы разговорчивым и остроумным, он с удовольствием ездил со студентами в экскурсии. Он был бодр, оживлен и румян.
Молодежь, будучи любознательной и смешливой, любила его рассказы. Морали в его рассказах не было никакой, зато пищи для размышлений достаточно. Начинались его рассказы довольно однообразно; было похоже, что вот сейчас он начнет рассказывать сказку: «Много-много лет тому назад в Петербурге…»
На этом вечере было основано «Общество собирания мелочей» в нижеследующем составе: председатель – Пуншевич, заместитель председателя – Торопуло, непременный секретарь – Керепетин, члены-корреспонденты – Ермилов и Евгений.
Пуншевич, во время рассказа Торопуло о Швеции, отыскал папиросную коробку.
– Дорогие товарищи, – начал Пуншевич, – вернувшись от Торопуло, я долго размышлял. У меня есть к вам предложение, вы видите перед собой лиловую коробку от безмундштучных папирос «Troika». На крышке изображены три коня: белый, рыжий и черный. Они тянут сани, украшенные светленькими цветочками, в санях сидит белобородый старик в бобровой шапке с голубым верхом.
– Похоже на вырезанную из дерева игрушку. – Евгений осмотрел коробку.
– Внутри наклеена картинка в красках с видом Кремля, – можно подумать, что для Запада это такая же экзотика, как пирамиды и сфинксы. Но ведь на самом деле Кремль для Запада совсем не экзотика, не пирамида Хеопса, Кремль – реальная, движущая политическая и моральная сила для рабочих и угнетенных национальностей всего мира, пламя, освещающее мир, простите за банальную метафору, но только это так, – Кремль приковывает взоры не только Европы, но и Азии, и Австралии, и Америки. Быт на наших глазах изменяется, и я предлагаю организовать общество собирания мелочей изменяющегося быта.
Торопуло на секунду почувствовал зависть – Пуншевич предвосхитил его идею и, несколько изменив ее, сделал вполне осуществимой.
«Так бывает всегда, – думал Торопуло, – один откроет, а другой использует».
Но затем перед Торопуло возник музей, где будут покоиться конфетные, апельсинные бумажки, меню, Торопуло подошел и обнял Пуншевича.
– Вы молодец, – сказал он, – действительно назрела потребность в организации общества. Необходимо добиться его легализации. Нам следует пропагандировать идеи нашего общества.
– Я примусь за это дело, – ответил Пуншевич. – Теперь наметим несколько областей нашего собирания и изучения. Конфетные бумажки – у нас уже есть фонд, – кивнул он в сторону Торопуло. – Бумажки от мыла, у меня есть родственница, она уже собирает бумажки от мыла. Коробки из-под папирос, у нас уже есть одна, чрезвычайно важная. Значки организаций, учебных заведений, вносите предложения… Так, тексты вывесок, действительно, вывески бывают разные…
– Попутнические вывески «Самтруд».
– Новобуржуазные – «Сад Фантазия», «Аркадия», «Родник».
– Приспособленческие: «Красная синька», «Красный одеяльщик».
Юноша, посадив на трамвай невесту, пошел провожать Василия Васильевича. Василий Васильевич рассказал ему про бюро «Вечность».
– Совершенно инфернально! – согласился Евгений. – Вообще наша жизнь совершенно изумительна. Я видел вывеску на главной улице во Владикавказе: «Кафе-аромат». На Кавказе и в Крыму много инфернального.
Василий Васильевич считал все безвкусное жутким и инфернальным. Под влиянием Василия Васильевича перед Евгением всплыл другой Кавказ, до сих пор им не замеченный.
– В Туапсе вывеска у сапожника – ласточка держит европейскую туфельку на фоне голубого неба и гор… А цирк в Бухаре! Я вам когда-нибудь расскажу про трубадура!
Василий Васильевич стал прислушиваться.
– В Крыму и на Кавказе много жуткого, говорите вы…
– Владикавказ совсем страшен, – подтвердил Евгений. – Вот вам предание, живущее там до сих пор. Сад под названием «Трек»; аллея акаций, в ней кончали самоубийством влюбленные гимназисты. В 16-м году на Треке будто бы стала появляться загадочная дама, густо завуалированная; она увлекала мужчин на кладбище – место лирических прогулок; там соблазненные теряли сознание. Последнее, что они помнили, был сатанинский хохот этой женщины. Попался один казачий офицер. Когда дама разразилась леденящим хохотом, он выстрелил в нее в упор. Убитая оказалась местным фантастом, банковским служащим. Нат Пинкертон, а не туземное предание!
Василий Васильевич согласился, что это несколько жуткий Восток.
Евгений в эту ночь видел мир глазами Василия Васильевича. Василий Васильевич это почувствовал.
«В Василии Васильевиче несомненно скрыто много фантастики. В том, что Варенька окончательно пропадет вместе со смертью Василия Васильевича, несмотря на всю его волю, скрыта глубокая драма», – думал Евгений.
Ермилов взглянул на Евгения, – ему страшно захотелось, чтобы Евгений бросил свои похождения, чтобы он отдался музыке. Об этом он осторожно и деликатно сказал Евгению, но юноша покачал головой.
Расставшись с Василием Васильевичем, юноша закурил и остановился на мосту, перекинутом через Неву, и стал смотреть на воду. Юноша всегда возвращался в Ленинград, чтобы окунуться в атмосферу белых ночей, чтобы опять раз двадцать посетить Эрмитаж, чтобы опять похвалить архитектуру, чтобы с Петей Керепетиным снова шататься по улицам и любоваться просторным реставрируемым, застраивающимся, постепенно сливающимся со своими окрестностями городом.
«Евгений не настоящий музыкант, – думал Ермилов, поднимаясь по лестнице, – потому что он ничем не желает жертвовать для своего искусства. В нем нет необходимой настойчивости, наивности, которая была у Вареньки. Он не развил в себе способности надолго отъединяться, погружаться в мир музыки, для него музыка не становится временами высшей реальностью».
С грустью Ермилов вспомнил, что у Пуншевича ему не удалось поговорить о Вареньке. Посидев некоторое время среди вещей Вареньки, Ермилов отправился на ночной покой, уже давно не приносивший ему забвения.
Во сне увидел Ермилов свою дочь на конфетной бумажке – облагораживающее действие Вареньки распространилось и на конфетные бумажки, вместо безвкусного танца апашей, кабареточных див – появилась Варенька в высоком классическом танце, безукоризненно чистом по своему рисунку.
Мурзик вышел к Торопуло навстречу, держа заячью лапку, и просил поиграть с ним. Толстый Торопуло нагнулся, вынул изо рта своего друга лапку и бросил. Мурзик вскочил, отыскал ее и принес своему хозяину. Торопуло шел дальше, кот по пятам шел за ним, держа свою игрушку.
Торопуло был горд тем, что друг его толст, что весит он много, что хвост его похож на трубу, что друг его разборчив, что пьет он только теплое молоко, а от холодного отказывается, что стоит его пропитание дороже охотничьей собаки, что любит его друг смотреться в зеркало и перед зеркалом мыться.
Дернувшись со службы, Торопуло не нашел милого друга. Ругая Нунехию, сошел Торопуло во двор.
Подозревая жуткую тайну, он, несмотря на одышку, бросился на тощего проходимца, вырвал у него из рук грязный мешок и вытряхнул содержимое на двор.
Мурзик вылетел с раздробленной головой и стукнулся о панель.
Света невзвидел Торопуло. Между тем бродяга скрылся.
Схватив кота за лапки, бросился Торопуло за убийцей. Побежал убийца по переулку; по переулку спешил за ним Торопуло.
Но убийцы и след простыл.
На следующий день после службы пошел Торопуло к чучельнику Девицыну, которого Евгений прозвал «душой-Тряпичкиным»; это был жуткий обладатель скальпелей, кривых и прямых, лопаток для вынимания мозга, пинцетов для укладывания перьев, ножниц для отрезания корпусов у хвоста, крыльев, ног. Торопуло принес Мурзилку к «душе-Тряпичкину».
– Вот, – сказал он, – мой любимый кот; вот его фотографическая карточка. Придайте ему эту позу; пусть он лежит как живой.
– Можно, можно, – ответил «душа-Тряпичкин», рассматривая карточку. – Славный был котик… Как звать-то его было?
Торопуло обвел глазами комнату кустаря-одиночки. Валялись древесные стружки и вата, лежали нитки и шпагат, был рассыпан гипс; в углу Торопуло увидел паклю, на стене проволоку, в ящичках на столе лежали различного цвета глаза и акварельные краски. Под столом были сложены дощечки и рядом с ними цветы, морская и болотная трава; на столе стакан чая и конфетки «Дюшес».
Торопуло условился о плате и ушел.
Подобострастно провожал инженера Девицын.
Торопуло принужден был пройти мимо вегетарианской столовой.
Вегетарианцев Торопуло считал людьми безвкусными, больными; он снисходительно жалел их.
Страдая, он проходил мимо сухих, ничего не говорящих ни уму, ни воображению вывесок: «Я никого не ем», «Примирись» и др. Останавливался перед простыми меню и качал головой.
Суп молочный 25 коп.
Суп гороховый 20»
Щи 20»
Манная каша, молочная 25»
Гречневая размазня 20»
Брюква с гренками 30»
Котлеты сборные из овощей Дальше Торопуло не стал читать.
«Никакой поэзии, никакого быта, никакой истории, – подумал он. – Ничего, нас возвышающего».
«Душа-Тряпичкин» после ухода инженера отложил птицу и стал осматривать Мурзилку.
Положив Мурзилку на стол, посмотрел в окно и закурил.
«Куда это Наталья Тимофеевна пошла? – подумал он и сам себе ответил: – В кооператив. 60 лет, а какая крепкая женщина! Надо с ней советоваться насчет моей подагры. Приятно иметь подагу, значит, мои родители хорошо пожили. А кто это с Белоусовой?»
Девицын высунулся в окно.
– Здрасти, Матреша! – сказал он. – Я вашей сестрицы не узнал. Не желаете ли конфетку?
И галантно предложил дамам монпансье.
– Что это вы делаете? – спросила Матреша.
– Да вот инженер котика принес, – ответил чучельщик. Девицын приступил к реставрации. Прежде всего он заткнул рот Мурзилке ватой; затем он сделал три разреза.
Скоро шкурка была снята, тщательно очищена от жира и мяса, смазана мышьяковым составом. Девицын взял череп, глаза и мозг вынул.
Посмотрел на часы и пошел в вегетарианскую столовую «Гигиена» обедать. Он подошел к стойке, купил салат из сырых овощей, выпил стакан квасу, сел за столик и стал ждать.
Заказал подавальщице, подплывшей точно утица, красивой и круглой, борщ и кашу.
– Трудно ли вам работать? – спросил он. – Куда девалась Маша, у которой нос пипкой? Такая симпатичная, маленькая, девчонка шустрая! Я ее что-то давно не вижу.
– Замуж вышла!
– А где сегодня сидит Одуванчик?
– Там же, где всегда, – лениво ответила подавальщица.
В соседней комнате сидел мужчина лет пятидесяти, моложавый, бритый, с пышными, нежными, совершенно белыми волосами, зачесанными на затылок.
– А фокстротная жаба? – продолжал спрашивать интересующийся тем, что происходит в мире, Девицын.
В это время в дверях появилась полная женщина в голубой фетровой шляпе, с бледным упитанным лицом; презрительно окинув комнату, направилась к Одуванчику.
Это было любовное свидание, уже давно длившийся роман, очень интересовавший Девицына.
Тихо изгибал туловище Мурзилки Девицын; придавал контур такой, какой требовала поза на фотографической карточке.
Потом, пригладив мех, приступил к отделке головы; для этого он расширил рот и через него комками ваты заполнил все пустоты головы; затем подобрал соответствующего цвета и величины глаза, вставил их снаружи, расправил иглой веки, затем завязал рот Мурзилке ниткой и оставил сохнуть.
И опять разлегся Мурзилка наверху лестницы.
Чтобы утешить себя, чтобы отделаться от мыслей о смерти, Торопуло оправил баранью заднюю ногу, взлупил с нее кожицу, не отделяя от ручки; мясо разрезал ножом в листочки, насколько возможно тонко, но не отделяя от кости. Взял петрушки, изрубил дробно, стер в порошок тмину, лаврового листа, прибавил подсолнечного масла, соли, крупного перцу, вымешал и, этой смесью начинив мясо, наволок кожу, зашил; обернул в бумагу и стал жарить на вертеле.
И от любимого занятия стала неотчетливой его тоска, замирала, замирала и совсем прошла.
Вечером пришел Пуншевич.
На жердочке, обвитой цветущим шиповником, сидели малиновки и, подняв клювы к небу, звенели.
Под жердочкой было напечатано в колонку:
Церковный вестник.
Братская трапеза.
Закуска – из «Оглавления 25 томов».
Обед:
Кулебяка – из «Передовых статей».
Уха, Бульон – из разных статей, «по назревающим вопросам жизни».
– Это, должно быть, обед на квартире у редактора, – сказал Торопуло.
Он увидел длинный стол, уставленный цветами, и сотрудников «Церковного вестника».
Пуншевич отложил это меню в сторону. Взял другое.
На фоне дома и самодвижущегося экипажа сидит на траве компания из трех мужчин. Один в соломенной шляпе, другой в котелке, третий, толстый и лысый, без пиджака и шляпы. Компания играет в карты и пьет пиво из кружек.
Под играющими в карты и пьющими пиво напечатано:
РЕЧНОЙ ЯХТ-КЛУБ
28 июня 1898 года
ЗАКУСКИ И ВОДКА
1. КРЕМ КОНТЕС, КОНСОМЕ ЛЕГЮМ – ПИРОЖКИ РАЗНЫЕ
2. ЛОСОСИНА ПАРОВАЯ – ЖУАНВИЛЬ
3. ФИЛЕ ДЕ БЕФ РЕНЕСАНС – СОУС МАРСАЛЯ… -
и так далее.
По реке плывет пароход «Дмитрий Донской». Развеваются флаги.
Бородатый матрос в белом держит флажок над: Saumon â la Philadelphienne, Sauce Tartare[8]и над прочим.
Юбилейные обеды во дворцах с точным отведением мест за столом пиршеств. Ужины в особняках купеческих и дворянских, поминальные обеды в кухмистерских. Табльдоты в приморских гостиницах.
Все это меню Пуншевич и Торопуло просматривали для предполагаемой выставки.
«Выставка будет иметь гигиеническое и воспитательное значение, выставленные материалы дадут толчок к образованию нового быта, покажут, от чего необходимо отказаться», – думал Пуншевич.
– Это все прекрасно, – говорил он Торопуло. – Все это было закономерно в свое время и верно отражало жизнь. Мы создадим, черт возьми, оригинальный музей мелочишек. Хо-хо-хо – ты и не подозреваешь и сам, какую ты принес пользу.
– Я-то понимаю, – гордо улыбнулся и возразил Торопуло, – но для меня ведь это все играло совсем другую роль.
– Но ведь так бывает всегда, – ответил Пуншевич, – коллекционер, собирая для себя, наслаждается в одиночестве, а затем начинается разработка его коллекций в различных направлениях, независимо от воли собиравшего, а обертоны, звучащие для тебя, должны исчезнуть.
Торопуло было грустно, ему хотелось, чтобы все чувствовали его коллекцию, как он чувствовал.
Затем друзья принялись перебирать и рассматривать мешочки из-под карамели.
– Смотри, вот здорово! – воскликнул Пуншевич.
Торопуло отвлекался от сегодняшнего дня, правда, не совсем лишенными интереса для истории быта величинами, но все же безгранично малыми по сравнению с происходящими вокруг него.
Работа инженера в реконструктивный период являлась делом чести, но Торопуло даже на службе нет-нет да и вынет конфетные бумажки и начнет их рассматривать.
То усмехнется он, то отведет руку с положенной на ладонь бумажкой, то скажет:
– Это – черт знает что!
И сегодня, делая вид, что он занят, Торопуло выдвинул ящик письменного стола и, окружив себя бумагами, стал рассматривать редкие дореволюционные обертки.
Бегство Наполеона после Ватерлоо навело Торопуло на мысль, что Наполеон любил макароны, изображенные китайцы напомнили Торопуло – до какой степени гурманы китайские купцы. Он думал: «Китайцы наслаждаются не только вкусом кушаний и напитков, но и звуками, исходящими от них не только вне, но и внутри организма, оттенками красок различных блюд, различными степенями тяжести и легкости, тягучести, сыпучести».
Торопуло вспомнил, как один китайский купец ел, как во время еды изменялся цвет его кожи, из желтого переходил в оранжевый, из оранжевого в красный, пока не стал фиолетовым.
«Вот это культурная нация, – подумал Торопуло, – интересно узнать, что делается теперь там, в Китае. Надо поговорить со знающим человеком».
Вот чернокожая яркогубая красавица, украшенная длинными серьгами в виде лун и звезд, появляется под мусульманской аркой, несет чашку ароматного кофе.
«Конфектная фабрика Карякина» – прочел Торопуло.
«Теперь, – отложив бумажку, продолжал размышлять Торопуло, – кофе на конфетных бумажках изображается иначе, два-три летящих стула и круглый столик – так сказать, уголок кафе; раньше кофе ассоциировалось с женщиной, подающей кофе; интересно знать, на Востоке по-прежнему кофе ассоциируется с женщиной или нет? А если с женщиной, то с какой?»
На столе две-три технические книги, счеты, расценки, единые нормы проектирования, справочник Hьtte, логарифмическая линейка. Стол был покрыт большим толстым стеклом, и под ним покоился портрет Пушкина, вид Торжка, где Пушкин ел пожарские котлеты, ниже – ананас, открытый в половине XVI века Жаном де Леви.
Из расчетной части появился главбух и принес Торопуло на утверждение наряд на аккордную работу. Торопуло, захваченный врасплох, прикрыл конфетные бумажки рукой и не смотря подписал наряд.
Рылись котлованы, выкладывались фундаменты, ставились опалубки, возводились кирпичные стены, подвозился лес, бут, рельсы. Раздавался шум – всхлипывание бетономешалок, гудел паровозик местной железной дороги, на временных деревянных постройках, на будках, на складах материалов, на баках с водой – расклеены были плакаты с изображением падающего молота, с лозунгами: «Будь острожен», «Будь аккуратен», «Берегись пожара» – рабочий закуривает, а другой ему пальцем грозит.
На заводском дворе какой-то предмет напомнил Торопуло ананас.
«Ананас – по благородству самый превосходный плод», – вспомнил Торопуло.
Он как-то забыл о том, что то, что в одной стране является благородным, в другой стране является совсем неблагородным.
Ананас перед Торопуло возникал в великолепной вазе, бразильский, по своему происхождению, ассоциированный с банкетами и семейными празднествами времен развития торгово-промышленного капитала.
«И какие удивительные бывают ананасы», – думал Торопуло.
Правда, ананасы в два пуда бывают не часто, но все же в истории имеется достоверное свидетельство о существовании подобного плода.
Уже дома обратился к Нунехии Усфазановне:
– Ведь ананасы бывают двух пудов, и у нас были такие ананасы, вот, например, в 1866 году на обеде в честь производства купца Громова в статские советники был такой ананас.
– Неужели был? – спросила Нунехия Усфазановна, бросив возиться у примуса, и глазки у нее разгорелись, – должно быть очень вкусный! – добавила она, – а теперь даже нет самых маленьких.
«Ну, маленькие-то будут, – с горечью подумал Торопуло, – а больших-то не будет».
– Интересно знать, – скромно добавила Нунехия Усфазановна, – что еще было там, кроме ананаса, должно быть, много вкусных блюд?
– А вот я сейчас отыщу меню, – сказал Торопуло. Торопуло прошел в свой кабинет и достал папку с меню, справился по каталогу и понес папку на кухню. Нашел № 233.
На меню вверху, посредине, был изображен портрет Василия Федуловича, поддерживаемый двумя амурами с наполненными бокалами в руках, а внизу портрет главного распорядителя пира, увязшего в груде фруктов.
После спектакля, на который Ермилов пошел, чтобы знакомые его познакомили с своими знакомыми, он в первый раз за пять лет заговорил со своей сестрой.
В течение пяти лет они молча встречались в длинном коридоре с постоянно снующими по нему охотничьими собаками жильцов, делая вид, что не замечают друг друга.
Конечно, Екатерина Васильевна приготовляла ему поужинать, следила, чтобы он не очень обносился, и тайно о нем всячески заботилась.
Ужин, накрытый тарелками и салфеткой, уже стоял на ночном столике к его возвращению.
Ермилов находил в кухне чай, наскоро выпивал стакан-другой и убегал на огромный завод на Косой линии и с завода, на заводе же перекусив, отправлялся в тоскливое странствие до глубокой ночи.
После драмы «17 самураев», где действие происходило то на холме Цапли в Камакура, то в Сосновой Галерее, во дворце диктатора Асикага, то в доме Долины Вееров, то у дворца церемониймейстера Коно Моронао, Ермилов возвращался домой полный впечатлений от последней сцены сладостного совершения мести.
Он вспомнил покойного критика-импрессиониста, чья неумеренно хвалебная статья о другой славной балерине, по мнению Василия Васильевича, и послужила толчком к гибели Вареньки.
Полный мыслей о мести, Василий Васильевич встретился с Екатериной Васильевной в коридоре.
Это была, как почти всегда, мнимонечаянная встреча. Екатерина Васильевна уже хотела скрыться в своей комнате, но Василий Васильевич, чувствуя отчаянное сердцебиение, натыкаясь, почти наступая на приветствующих собак, закричал:
– Екатерина, я отомщу! Я обязательно отомщу! Я встречусь с ним, я заставлю его раскаяться…
И следует Василий Васильевич, страшно волнуясь, за Екатериной Васильевной. Екатерина Васильевна не верила в возможность совершения мести, но все же лед был сломан, и престарелые брат и сестра стали советоваться о мести.
