Константин Крылов
Быть русским
Последние страницы книги посвящены крайне интересному вопросу, а именно эпохе свободного рынка. Эпохе уникальной во всех отношениях.
Первый экономический кризис случился в Западной Европе в 1788 году. После завершения промышленного переворота во всех отраслях западноевропейского хозяйства – то есть где-то с 1825 года – установился классический десятилетний цикл. Собственно, именно эта эпоха, кончившаяся со Второй Мировой войной, и была эпохой «классической Европы», а страны и культуры, пережившие её, только и могут именоваться «настоящей Европой». Все остальные в этом мире не жили и жить не будут – так как после Второй Мировой экономика (мировая) перестала быть «естественной». Циклические кризисы исчезли и больше не восстанавливались. «Саморегулирующаяся экономика ушла навсегда» – констатирует автор. Следует ли из этого признания, что экономика стала регулируемой – причём на уровне самой модели? Видимо, да. Когда он начался? Автор, как обычно, осторожен: он не говорит, что это произошло после войны, а «раньше». Когда? А главное – как и кем? Интересно, очень интересно; но это уже за пределами разбираемого нами сочинения.
Заключает автор следующим. Начиная с Японии – первой неевропейской страны, вступившей на путь модерна и добившейся успеха – открылся новый путь к процветанию. Это «внешняя» индустриализация и экспортно-ориентированный капитализм, без прохождения «естественного» пути: промышленного переворота, создания собственной промышленности, классической нерегулируемой экономики. Этот путь, похоже, закрыт – и, видимо, навсегда.
«Наше время – время великой конвергенции», – заключает автор. История, видимо, всё-таки завершила течение своё. Мы у русла, все реки уже слились и вот-вот впадут в постисторическое море.
Что ожидает нас там? Какие спруты бороздят его глубины?
Оскорбление чувств
8 июня 2016 года в России ушла очередная эпоха.
В принципе, не Бог весть какое событие: после конца советской власти, ухода Ельцина и отстранения Лужкова слова «ушла эпоха» как-то уже и не звучат. Однако событие всё же не лишено интереса, особенно для людей с культурными запросами.
А именно. В этот день художник Пётр Пав ленский, прославившийся прибиванием мошонки к брусчатке Красной Площади и последующим поджогом двери лубянского Большого Дома, был освобождён в зале суда.
Статья, по которой его судили, довольно характерная, чтобы не сказать глумливая – «повреждение объектов культурного наследия». Сам Павленский требовал, чтобы его судили за терроризм. Формально он прав, у нас в «террористы» записывают за куда меньшее. Но тут государство проявило удивительное нежелание видеть в деле «политику».
Художнику был присуждён штраф в полмиллиона рублей. Павленский должен также компенсировать ущерб в 481,5 тыс. руб. потерпевшей стороне – войсковой части № 55002, за которой числится здание. Павленский тут же заявил, что никаких денег платить не будет. Этому никто особо и не удивился, «чего ещё ждать-то».
Интересно другое. Акция Павленского, несмотря на все усилия по раскрутке, не привлекла особенного внимания, причём ни с какой стороны. Ура-патриоты не требовали крови художника, оскорбившего величайшую советскую святыню: так, вяло отругалась и всё. Увы-диссиденты, имеющие все основания ненавидеть лубянский комплекс как символ гэбэшной власти, не бросились защищать свободолюбца: он был удостоен разве что пары вялых хлопков. Международные структуры, видя такую расслабленность, тоже не проявили энтузиазма. Правда, в мае 2016-го Павленский получил премию Вацлава Гавела «За креативный протест» – вместе с иранской художницей-мультипликаторшей и узбекской женщиной-фотографом. «И всё».
Павленский, который явно ожидал чего-то иного, отреагировал довольно своеобразным образом. А именно – опубликовал видео поджога, сделанное видеокамерой наблюдения лубянского здания.
Есть разные версии того, как он это видео получил. Официально – видео было приложено к делу, и его передал Павленскому его адвокат, получив его от следствия. Дальше пошёл вялый спор – имел ли право адвокат его обнародовать и т. п. Однако большинство интересующихся вопросом отреагировало так – «а, лубянские сами ему и передали». Далее зачастую следовали неприличные поговорки про жабу, гадюку и деньги в кружку.
Ну что ж. В минуту столь тяжкого разочарования самое время поговорить о современном искусстве. А заодно – и о том, почему наш добрый народ перестал на него реагировать как раньше.
Начнём с первого вопроса.
Критики «современного искусства» (калька с “contemporary art”; у нас это сокращают до «совриска», что звучит родненько – почти как «савраска») обычно нападают на последнее слово. То есть начинают разоряться: это-де не искусство, искусство – это Мадонна рафаэлева и Мона Лиза, а вот эти вот банки с дерьмом, писсуары и каляки-маляки – не искусство вообще, а чёрт знает что такое. Позиция эта психологически понятная, но уязвимая: любители каляк-маляк тут же делают наглые мордочки и начинают цедить через губу, что их оппоненты просто не способны понять новый художественный язык, осознать смыслы, которые привносят художники, что все их рассуждения – устаревший хлам и что сами они тоже устаревший хлам, тягостное наследие тоталитарного прошлого. Дальше начинается обмен оскорблениями, в котором любители каляк-маляк неизменно выигрывают.
Почему? Потому что сила в правде, ну или, во всяком случае, в меньшей лжи. И тут любители каляк-маляк более правы, чем их оппоненты. Все эти банки с дерьмом, писсуары и даже акции Павленского – действительно искусство. Ложь состоит в другом: что оно «современное». В смысле – «передовое» и т. п. На самом деле это искусство архаичное, древнее, можно сказать, исконное.
Как вообще возникает искусство, из чего? Хочется добавить – «из какого сора». И правильно хочется, потому что искусство и в самом деле возникает из довольно-таки сорного жанра. А именно – из желания оскорбить и унизить.
Легко понять, что первичной формой словесного творчества было именно оскорбление. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть на детское творчество, особенно в тех случаях, когда для него не создают особых условий. Вот маленькие дети играют во дворе, сильный мальчик стукнул слабого. Слабый отбегает и кричит сильному – «ты какашка». Поздравляем зрителей, мы присутствовали при рождении первой метафоры, то есть словесного искусства как такового. Точно так же, первой картиной обычно является какой-нибудь похабный рисунок – мелом на заборе. Что там будет нарисовано? А что обычно рисуют на заборе? Вот то-то.
Разумеется, это именно что первые, самые архаичные формы искусства. В дальнейшем они совершенствуются – например, примитивные ругательства уступают место изощрённой брани. Начинаются «хеппенинги и перфомансы» – показывание друг другу голых задниц, испускание газов, измазанные дёгтем ворота и так далее. Более того, желание гадить и мерзить отвлекается от конкретного объекта и становится абстрактным: люди начинают искать развлечения и увеселения в ломании чужих заборов, замучивании животных и так далее. И таки да, всё это формы искусства. Или, как выражались наши бабушки – художества. Каковое слово всегда применялось именно к хулиганам. «Васька-то опять напился и всякие художества вытворял» – ну понятно ведь, что имеется в виду.
Итак, искусство возникло из духа хулиганства. Большая часть базовых художественных приёмов были изобретены именно как средства унижения и оскорбления. Это факт, его стоит признать.
Однако человечество было бы совсем уж пропащим племенем, если бы не его способность делать добро из зла. В данном случае оно тоже имело место. А именно: те же самые приёмы были развёрнуты в другую сторону.
Возьмём ту же метафору. Да, «ты какашка» – это обидно. Но ведь человека можно сравнить и с чем-то хорошим. И вот тот же самый карапуз, который ругался «какашкой», стоит перед девочкой и, краснея, говорит ей – «ты как цветочек». Потому что цветочек красивый, хорошо пахнет и ничего плохого в себе не содержит. Девочка тоже краснеет и «потупляет глазки». Опять же поздравляем зрителей, мы присутствовали при великом альбедо, развороте художественных практик в сторону идеального.
С этого момента начинается История Красоты, она же Идеализация. Которая достигает высших своих воплощений в классическом искусстве. Греки додумались делать статуи людей, более красивых, чем «настоящие люди», и писать благозвучные стихи о подвигах, которые в реальности были несколько менее прекрасными и драматичными, чем у Гомера. Потом появилось искусство передачи личных черт, которые тем не менее придавали им значительность и величие, зачастую отсутствующее у оригинала. И так далее – до той самой «рафаэлевой мадонны».
Что такое «современное искусство», если посмотреть на него с этой точки зрения? Ни что иное, как глубочайшая архаизация. Возвращение к тому, с чего искусство начиналось – то есть к обидам и оскорблениям. «Ты какашка». Не случайно именно экскременты и всё с ними связанное стало чем-то вроде символа “contemporary art’a”.
Теперь о нашем «совриске».
На Западе возвращение искусства к первобытному состоянию было связано со сложными процессами, происходившими как в художественном сообществе, так и в обществе в целом. Попытки выйти за пределы устоявшихся практик, кризис самой идеи Красоты, интерес к архаике – всё тут сыграло свою роль. Но это там, в волшебных краях. Что касается нас грешных, то с нами всё было смешнее и гаже.
Россия считается одной из родин современного искусства. Это справедливо. Как справедливо и то, что с самого начала отечественный «авангард» воспринимался как хулиганство и хулиганством был. В прямом смысле: что Маяковский с его выходками, что «ложкари» Малевича (товарищи ходили с ложками в петлицах), что все остальные «агитаторы, горланы, главари», бузотёры, носители духа хулиганства. Они были популярны по банальнейшей, пошлейшей причине – в них видели врагов порядка, то есть, читай, врагов ненавистного правительства. Иначе никакого интереса вся эта шайка-лейка не вызвала бы. И пока правительство ломали, эти людишки были на коне. Их снабжали деньгами и давали ангажемент те же, кто финансировал поганые «сатирические журналы» (с чудовищным содержанием), кто оплачивал газетную клевету, кто использовал любые средства, чтобы уничтожить «проклятый царизм».
После победы «пролетарской революции» всё хулиганьё или загнали под плинтус, или приставили к делу. Тот же Маяковский честно вкалывал на ниве мерзкой советской «сатиры» – протаскивал в стихах взяточников, прозаседавшихся бюрократов и (что особенно смешно) хулиганов. При этом он прекрасно всё понимал: в книжке «Что такое хорошо и что такое плохо» он иллюстрирует «дрянного драчуна», которого он «не хочет даже ставить в книжку» не чем-нибудь, а «Квадратом» Малевича… Маяковского убили, остальных поубивали или перевоспитали, как Заболоцкого. Страшная советская власть показала хулиганам их место, и место это было под шпалой. Только Кручёных, автор «дыр бул щыл», выжил, бросив «заумь» и став тихим букинистом. И прожил 82 года, не нарушая покой советской культуры ни единой строчкой.
Однако старый паровоз «авангардизма» стоял на запасном пути. И когда начался следующий этап развития советского общества (диалектически называнный «крахом советской власти» и «капитализмом»), его выкатили снова. Репертуар, правда, сменили на более крутой. Запрыгал-залаял голенький «Олег Кулик», заплясал Момышев-Монро. Затрещали иконы под топором Тер-Оганьяна. Старое доброе хулиганство с гиканьем и свистом покатилось по России.
Логичный вопрос – зачем? Ужели бороться с новой властью? Которая, собственно, и развела всю эту мелкую нечисть?
А затем, что народу нельзя давать задуматься. Если он задумается, он начнёт задавать вопросы. Например – куда делась русская интеллигенция и русская культура.
Вопрос это крайне неприятный. Ничуть не менее неприятный, чем вопросы «где наша собственность» и «почему у власти какие-то непонятные люди». Поскольку интеллигенция есть орган самосознания (то есть самоуправления) народа. А национальная культура – инструмент этого самоуправления.
То есть. Интеллигенция учит свой народ жить. Да-да, именно так. Известная поговорка «не учите меня жить, лучше помогите материально», запущенная через известный советский романчик, только подчёркивает этот неприглядный факт: кто не умеет жить, тот нуждается в материальной помощи. Русский народ живёт плохо. И не только потому, что у него всё отняли – но и потому, что умение жить у русских отобрали тоже. Все остальные народы прекрасно умеют «устраиваться», и устраиваются волшебно. Только русские горе мыкают – потому что их некому научить самым базовым вещам. Например, правильному отношению к власти, к деньгам, к взаимопомощи. Всё это должна делать именно интеллигенция. Но русской интеллигенции нет, а на пустое место впихнута «в каждой бочке затычка». То есть многонациональная шайка-лейка, чья задача – нести бред, гикать и свистеть, отплясывать цыганские танцули.
Русскую интеллигенцию убили коммунисты. Убивать начали сразу, как пришли к власти, а последние выжившие умерли в семидесятые-восьмидесятые. Русской интеллигенции просто не осталось. Как и русской культуры. Все остальные россиянские народы, разумеется, имеют и свою интеллигенцию, и свою национальную культуру (на поддержание и развитие каковых государство регулярно выделяет миллионы и миллиарды). Русским же этого не положено, потому что долг русских – пахать на многонационалочку, служить цементом для шестьсот шестидесяти шести прекрасных этносов и т. п.
Однако потребность в духовном руководстве и компетентном совете у русских осталась. Люди «правду ищут» – разумеется, вслепую, не понимая даже, чего же, собственно, они хотят. Но ищут, и прекратить это можно только террором, а непрерывно поддерживать нужный накал террора даже советской власти затруднительно.
Поэтому русским всю советскую историю внушали мысль что интеллигенция – это ненужное и вредное дерьмо, а русская культура – во-первых, в прошлом, а во-вторых, гадость. Для чего был использован целый набор приёмов, разных по форме, но единых по сути. Например, ещё с советских времён ведётся систематическая натравка людей с техническим образованием на интеллигенцию в собственном смысле слова. После несложной обработки человечек, только и умеющий, что «чертить чертежи» или «брать интегралы» (а то и просто – мыть пробирки), превращается в злобного идиота, ненавидящего «никчёмных гуманитариев», которые «только языком шлёпают». На это работало всё, начиная с обязательного преподавания «марксизма» (то есть мерзостной ахинеи, выдаваемой за «гуманитарное знание») и кончая специально запускаемыми дразнилками типа «не надо говорить ученику, что он дурак – скажите, что у него гуманитарный склад ума» (эту милую шутку знает любой выпускник спецшколы или маткласса). Это с одной стороны. С другой стороны – в «гуманитарные деятели» выдвигались (по разным линиям) такие рыла и хари, что мама не горюй. Как вспомнишь омерзительного Мамардашвили, назначенного «на философию» – скулы сводит… И таких приёмов и методик ни одна, ни две, а много. Народ ссорят, народу внушают мерзкие идеи, народу говорят, что никакая интеллигенция ему не нужна.
Ну так вот. Сейчас «совриск» используется примерно для тех же целей – запомоивания самого образа интеллигенции. В качестве духовных вождей народу предлагают «группу Война», «пусси-риот» и вот ещё художника Павленского на закуску. Заранее зная, что такое меню вызовет только возмущение. И хорошо, и здорово – народишко должно колбасить. Чтобы видели в людях умственного труда – хулиганов.
Теперь, наконец, скажем, почему апатичную реакцию на художества Павленского мы считаем сугубо позитивным явлением. Кажется, наш добрый народ начал подозревать, что главным хулиганом в России является власть в её гэбэшной ипостаси. А всё наше современное искусство и все его волнующие акции планируются на той же самой Лубянке.
Взгляд этот, конечно, очень варварский. Но в девяноста процентах случаев – верный. Оставшиеся десять процентов можно списать на инициативников и дураков, которые, не понимая, что тут за бизнес делается, лезут в него, не зная броду. Таких обычно или отшибают на подходах, или берут в дело. Хотя мы не советовали бы: государственное хулиганство – бизнес рискованный, нервный, малоприбыльный, и обычно плохо кончается. Как вот у Павленского. За которого в итоге никто так и не вписался.
То есть – не заплатил.
Трактат о телегонии
Реально в телегонию верят (ну, или «немножечко верят») заводчики – лошадиные, кошачьи, собачьи – а также большинство хозяев породистых животных. Причём под словом «верят» я имею в виду не слова, а дела. То есть владелец породистой суки случайную вязку будет воспринимать как минимум как большое несчастье, даже если щенков не будет.
Я сам не имею определённого мнения по этому вопросу. Не потому, что «науки не знаю», а потому, что знаю (кое-что, на дилетантском уровне, но всё-таки). В частности, знаю, что такое горизонтальный перенос генов. А также имею представление о живучести генетического материала. Что касается темы «учёные ставили опыты, доказали, что нет никакой телегонии», то, во-первых, опыты ставили разные и с разными результатами, а во-вторых, тут есть и момент политический. Биология, особенно связанная с расовой темой, сейчас не является чистой наукой и подвергается ощутимому политическому давлению. В результате учёные много чего «доказывают» из того, что нужно левым идеологам – и много чего в упор не замечают из того, что они прокляли. Думаю, до момента появления работающей генной инженерии мы на эту тему ничего толком не узнаем – а когда узнаем, вопрос будет представлять чисто теоретический интерес.
Для умственных пассионариев: НЕТ, я не пытаюсь «протащить телегонию», я честно говорю, что НЕ ЗНАЮ, и объясняю, почему аргументы отрицателей считаю (пока) недостаточно убедительными.
При всём при том я считаю форсенье этой темы, особенно как средство полового воспитания, делом бессмысленным и даже вредным. И вот почему.
Вера в телегонию распространена, как я уже сказал, среди тех, кто имеет дело с породами животных. Порода – это группа живых существ с чётко определённым фенотипом, описанным документально (стандарт породы), отличающим данную породу от других, передаваемым по наследству. Поддержание чистоты линии предполагает племенной отбор (кёрунг), выделение лучших производителей и много чего ещё. И вот только в чистых линиях вроде бы (вроде бы!) наблюдаются какие-то «телегонические» явления (например, щенки, не соответствующие стандартам породы).
Давайте поглядим на себя. Какая у нас, к чертям, порода? Мы все – результаты случайных, по большому счёту, союзов, заключаемых не по рекомендации кёрмастера, а как Бог на душу положит. С точки зрения любой левретки, мы все – беспородные дворняги. Более того, попытка вывести «чистую линию» людей, хотя и возможна, но не очень осмысленна. Потому что те качества, которые хорошо поддаются селекции (типа роста в холке и т. п.) мы сами не очень ценим. А те, которые нам действительно интересны (например, ум или храбрость) селекции не поддаются, поскольку связаны не с одним геном, а чёрт знает с какой комбинацией таковых. И если, скажем, окрас собаки зависит от наличия двух типов эумеланина и одного феомеланина, и там работают законы Менделя (грубо говоря, от «чисто чёрной» и «чисто коричневой» собачки потомство будет чёрным, а дальше пойдёт расщепление и т. п.), то от двух поэтов может родиться, например, историк, или слесарь, или просто алкоголик. А для нас именно эти качества важны, а не окрас шерсти.
На это можно сказать, что существуют расовые характеристики, и вот они-то важны – ну там цвет кожи, например. Ну да. Но опять же – поскольку мы не собачки, вопросы крови для нас «самые сложные в мире». То есть мы совершенно не можем быть уверены в собственных предках. Потому что их не держали в питомнике. И случайное рождение у белой пары негра может объясняться актуальной связью женщины с негром (вероятнее всего), наличием у одного из пары чёрного предка, возможно отдалённого (вероятность небольшая, но реальная – у Конан-Дойля есть на эту тему рассказик «Жёлтое лицо», почитайте) и только в самую-самую последнюю очередь «телегонией».
Так что даже если какая-то телегония и существует, именно у нас, у людей, нет реальных средств её зафиксировать. А если бы и были? Какую великую породную ценность несут наши гены, если честно-то?
Далее, о воспитательном значении оной телегонии. Дескать, это полезная вера для молодой девушки: она испугается телегонии и не будет трахаться до брака. Гм-гм. Есть такая штука, как «влюблённость», которая начисто отшибает мозги. В современном мире родительская власть отсутствует, так что никакого средства против этой напасти нет. Когда же влюблённость проходит – обычно вместе с девственностью – у девушки, верующей в телегонию, останется два варианта:
1) Всё-таки выйти замуж и родить ребёнка, при этом постоянно подозревая его в том, что он не совсем от отца, выискивая в нём страшные признаки других партнёров и т. п., что, скорее всего, дико невротизирует и её, и нечастного ребёнка. Да, и отца тоже. Это будет маленький ад.
2) Не рожать вообще, тем самым уменьшая народонаселение, невротизируя при этом ещё и себя («ах я бедная, потрахалась до замужа, теперь не могу родить, телегонии боюся»). Сблядуется она или пойдёт в монастырь – дело уже десятое, но жизнь себе она тем самым испортит точно. А также и окружающим.
3) Перестать верить в телегонию.
Ну и что является наилучшим выбором? Особенно с точки зрения мужа, сына и близких родственников оной женщины? Да и с точки зрения интересов нации, кстати?
На это можно сказать – вот прекрасный повод восстановить родительскую власть в полном объёме, запереть всех девок в терема и тыры-пыры. Ничего хорошего я в этом не вижу, но допустим (я говорю – допустим!) даже и это. Извините, но в той самой «традиционной семье» за девственностью дочерей («годностью товара») следит, как правило, мать (а отец и прочие ей обычно верят). Дальше надо продолжать? Ах, «сами понимаете»?
Вывод: если исходить из «пользы», то в телегонию лучше НЕ ВЕРИТЬ. Во всяком случае – когда дело касается именно людей. Ограничьтесь собачками.
Хотя это, конечно, «непоследовательно» – но жизнь она вообще такая, непоследовательная.
