Кортни Дж. Салливан
Друзья и незнакомцы
– Мне так нравится ваш дом, – сказала Сэм. – Здесь очень уютно.
Элизабет едва не фыркнула, но потом словно посмотрела на себя со стороны: простая белая рубашка и черные леггинсы. Босиком, на голове – небрежный пучок. Серебряный поднос с выпечкой, фоном играют Саймон и Гарфункель. На младенце – мягкая белая пижама. Она могла понять, почему со стороны эта картинка казалась безмятежной.
Девушка не смогла разглядеть, что у нее внутри. Элизабет это понравилось.
– Боже мой, только посмотрите на его кудряшки! – воскликнула Сэм.
Именно это говорило большинство, увидев Гила впервые. Эти слова наполняли Элизабет глуповатой гордостью, как будто это она задумала его таким.
Он родился с копной золотистых волос, с самого начала указывающей на то, что он особенный. Медсестры приходили к ней в палату, чтобы просто посмотреть на его кудряшки.
Все они называли Элизабет мамашей, а Эндрю – папашей.
Причем в первый раз медсестра была немногим старше самой Элизабет.
– Выпейте три таблетки обезболивающего, мамаша, – сказала она. И еще: – Мамочка, нажмите на кнопку, если вам понадобится встать. Не пытайтесь пока вставать самостоятельно.
Изумленная, Элизабет гадала, действительно ли девушка думала, что она ее мать? Она что, ее мать?!
Позднее Номи объяснила ей, что медсестры так делают, чтобы не запоминать имена родителей, знакомство с которыми продлится сорок восемь часов. Элизабет подумала, что, возможно, это было еще и попыткой помочь новоиспеченным родителям осознать, что только что произошло, повторяя эти слова вновь и вновь, пока они не прозвучат как данность.
– Что тебе предложить, Сэм? – спросила Элизабет. – Кофе? Воды?
– Ничего, спасибо.
Сэм разулась.
– Ты не обязана снимать обувь, – сказала Элизабет, но сам жест ей понравился. Никто из предыдущих претенденток об этом не подумал.
– Мне надо помыть руки.
Элизабет указала на узкую дверь.
– Уборная там.
Ей показалось, что мытье рук затянулось. Ждать девушку в коридоре было бы как-то странно. Элизабет прошла в гостиную и села на диван.
Малыш проснулся.
– Привет, любовь моя – зашептала она. – С тобой пришел познакомиться один друг.
И тут до нее дошло, что Сэм не была англичанкой.
Когда девушка вернулась, Элизабет держала на коленях Гила, смотревшего вокруг своими большими голубыми глазами.
– Такой красивый, – выдохнула Сэм, и Элизабет сразу же ее полюбила.
– Пожалуйста, присаживайся, – предложила она. – Расскажи нам о себе. В письме ты написала, что работала няней в Лондоне. Я и подумала… – Элизабет издала смешок.
– Что именно?
– Подумала, что, наверное, у тебя будет акцент.
– А, нет, извините. Я провела там лето. Была няней в семье с полуторагодовалыми близнецами и новорожденным. Все мальчики.
– Боже мой.
– Было не так тяжело, как кажется, – заверила Сэм. – Я смотрю за детьми всю свою жизнь. Я старшая из четырех детей, и у меня девятнадцать младших двоюродных братьев и сестер.
– Ничего себе!
– Мама никогда не хотела, чтобы я работала няней. Она хотела, чтобы я подрабатывала официанткой. Говорит, это поприличнее. Но я люблю возиться с детьми.
– Я годами была официанткой. Ничего респектабельного в этой работе нет, уж поверь мне, – улыбнулась Элизабет. Она подвинула поднос с выпечкой к Сэм. – Как тебе Лондон? Я бывала там несколько раз, мне понравилось.
– О, мне очень понравилось, – ответила девушка. – Мой парень, Клайв, оттуда. Он англичанин. Я надеюсь видеться с ним так часто, как только смогу в этом году. Это дороговато, но его свояченица работает в Британских Авиалиниях, так что мы можем летать по ее скидке, если получится.
– Клайв тоже студент? – поинтересовалась Элизабет.
– Он… Уже закончил.
Элизабет хотела задать еще вопрос, но буквально слышала в голове голос Эндрю: «Границы».
– Что ты изучаешь? – спросила она вместо этого.
– У меня двойная степень – искусство и английская литература. Папа любит шутить, что не знает, что из этого более бесполезно. Он хотел, чтобы я изучала экономику.
– Мне довелось поработать со многими выпускниками филфаков, – возразила Элизабет. – У них все неплохо сложилось в жизни, не переживай.
– Чем вы занимаетесь? Ничего, что я спрашиваю?
– Нет, конечно. Я журналист. Проработала в «Таймс» двенадцать лет.
– Как интересно!
– О да. Было.
Элизабет не сказала, что год назад она и половина ее друзей согласились на отступные, чтобы не попасть под грядущее сокращение через полгода.
– Сейчас я пишу книгу.
– Ничего себе! Это ваша первая?
– Третья.
– Вау.
– Ты уже знаешь, чем хочешь заниматься после окончания колледжа?
Сэм выглядела смущенной.
– Я с детства любила рисовать. Но, очевидно, это не работа.
– Для кого-то – работа, – не согласилась Элизабет.
– Я бы хотела работать в художественной галерее. Может, когда-нибудь преподавать, – сказала Сэм и вдруг выпрямилась. – Извините. Мне следовало сказать, что у меня большой опыт с младенцами. У меня есть сертификат на оказание первой помощи. Здесь, в городе, у меня отличные рекомендации. В первые три года учебы я частенько сидела с детьми по вечерам и на выходных.
– И три полных дня в неделю не помешают твоей учебе?
– Я на последнем курсе, – ответила Сэм. – Не слишком загружена. К тому же, каждые два года я работала на кампусе и выстраивала в соответствии с этим свое расписание, так что я уже привыкла.
– Отлично, – кивнула Элизабет. У нее был целый список вопросов, но она не помнила, куда его подевала. Она чувствовала, что следовало спросить что-то еще. А она увлеклась приятной беседой.
Сэм оглядела гостиную.
– Как долго вы здесь живете?
– Месяц.
Элизабет и Эндрю начали задумываться об отъезде из города десять лет назад, на их третьем свидании. Они сходили на столько просмотров, примеривая на себя жизни, прожить которые были не готовы, – маленькие фермы на берегу залива, особняки в колониальном стиле с огромными задними дворами в Нью-Джерси, даже пляжные коттеджи в Мэйне, где в середине июля они практически убедили себя, что смогут жить там круглый год.
– Не надо попусту тратить время риэлторов, если вы не настроены серьезно, – заявляла ее свекровь, очевидно, чемпион по защите риэлторских прав.
Но Элизабет никогда не знала наверняка, всерьез они настроены или нет. Ньюйоркцы упивались жалобами на город: толпы, задержки поездов в метро, суматоху. Любой здравомыслящий человек хотел переехать отсюда. Лучше всего понять ньюйоркцев можно было не по тому, в каком районе они жили, а по тому, куда они мечтали сбежать – в Лос-Анджелес, Портленд, Остин, откуда бы они ни понаехали. И все-таки, когда кто-то уезжал, Элизабет это шокировало.
Ее подруга Рейчел перебралась в пригород Кливленда, своего родного города. О его очаровании она говорила всякий раз, когда они встречались, бесконечно повторяя одно и то же.
– Летом по пятницам в Ботаническом саду устраивают пивные фестивали, и можно, сидя на траве, потягивать пиво из самых разных пивоварен, – рассказала Рейчел минимум раз пять.
Звучало неплохо, но как часто человек пойдет попить пива в ботанический сад? А дальше что?
Элизабет с Эндрю никогда не считали, что останутся в городе навсегда, несмотря на то, что оба прожили там двадцать лет, больше, чем где-либо еще, включая те места, которые они считали домом. Она давно задавалась вопросом, что же заставит их уехать. Ребенок, предполагала она. Но причиной был не Гил. Причиной их переезда стала ситуация с отцом Эндрю, ситуация с самим Эндрю.
Большую часть времени Элизабет понятия не имела, что она делала в доме 23 на Лорел-стрит. Как, после всех этих поисков идеального места, вдруг очутилась здесь, у черта на куличках.
До переезда, когда у них спрашивали, куда они собираются, Эндрю отвечал: «В северную часть штата Нью-Йорк».
Элизабет всегда чувствовала необходимость пояснить: «Но не ту северную часть, которая для богачей. Добавьте к той картинке, которую вы сейчас себе представили, лишних двести миль».
По крайней мере, ей нравилось, что их дом не выглядел как все остальные на их улице. Большинство соседей превратили старые дома в каких-то монстров с пристройками в попытках расширить собственность.
Их дом был оригинальным. Небольшим, но милым. Красная глянцевая дверь, плющ, ползущий по крашеному белому деревянному фасаду, который, как посоветовала риелтор, нужно обновлять раз в четыре-пять лет. Элизабет и Эндрю небрежно кивнули тогда в ответ на ее слова, как будто не прожили всю свою сознательную жизнь в квартирах, не сделав в доме своими руками ничего сложнее замены перегоревшей лампочки.
Гил потянулся к Сэм и агукнул, не желая быть исключенным из разговора.
– Можно? – спросила Сэм.
– Конечно.
Она взяла его на руки и подняла.
– Я вижу, что вы исключительно смышленый молодой человек, Гилберт, – говоря с малышом, Сэм через него обращалась к Элизабет, как делают обычно все, когда общаются с детьми. – Думаю, нам с тобой будет весело вдвоем.
Он схватил ее за волосы, и они оба засмеялись.
Элизабет просияла.
– Ты отлично с ним ладишь.
– Он просто прелесть.
– Это правда, нам очень повезло.
Все еще глядя на Гила, Сэм рассеянно спросила:
– Вы планируете еще детей?
Странный вопрос для интервью. Но опять же, она была слишком юна и, вероятно, думала, что это вопрос простой и в нем нет подводных камней. И разве не сама Элизабет недавно жаловалась Эндрю, что ей не по себе от того, как все здесь казалось спрятанным от посторонних глаз? Жизнь на виду у всех в Нью-Йорке рождала в ней тревогу. Люди ссорились, обедали или выщипывали брови прямо напротив тебя в метро. Но ее соседи здесь, с порога ныряющие в машины, с пластмассовыми улыбками и фальшиво извиняющимися взмахами рук, были хуже.
– Я всегда хотела одного, – ответила Элизабет. – А вот Эндрю, мой муж, был бы не против пятерых. Так что посмотрим, как сложится.
Прозвучал ли ее голос достаточно беззаботно? Безразлично? Как будто она была готова отдаться на волю случая? Она подумала о двух яйцеклетках, замороженных в жидком азоте в клинике в Квинсе. Эндрю видел их в своих кошмарах. Четыре раза в год супруги получали счет от «Вейлла Корнелла» на двести шестьдесят два доллара. Сумма за хранение яйцеклеток не менялась в зависимости от их количества, поэтому видя каждый раз в своем чеке цифру два в скобках, Элизабет испытывала раздражение.
На заре ЭКО, когда процедуру только начали проводить, они прочли статью, в которой говорилось о миллионе замороженных эмбрионов по всей стране, которые, с большой долей вероятности, останутся неиспользованными. Пары, которые прибегли к этой процедуре для того, чтобы завести детей и не планировали рожать больше, оказались в подвешенном состоянии – не в силах уничтожить то, что могло стать их ребенком, но и не желая давать этому жизнь.
Эндрю сказал, что создать потенциальные жизни и потом просто оставить их в клинике было бы нечестно. Он заставил ее пообещать, что они так никогда не поступят.
Ей хотелось вывалить все это Сэм, но она удержалась.
– Гилу пора поесть, я принесу бутылочку, – сказала Элизабет, вставая. – Я кормлю грудью, но дополняю это смесью.
Она перешла к обычному монологу.
– У меня всегда было немного молока. Первые три месяца я пила сорок травяных настоев в день и перетягивала грудь. Три консультанта по грудному вскармливанию. Отвратительный чай, от которого у меня пот пах как кленовый сироп. Сцеживание после каждого кормления, каждые два часа, даже посреди ночи. Потом я решила добавить в молоко немного смеси и покончить с этим.
Степень собственного бесстыдства в свое время ее поразила. Даже сейчас ей бы не хотелось рассказать об этом другой матери.
– Я как-то прочла, что Чарльза Мэнсона кормили грудью, – мягко сказала Сэм. – С тех пор я думаю, что молоко или смесь – особой роли не играет.
Элизабет улыбнулась.
– Уверена, что не хочешь ничего выпить? – спросила она. – Я сварила кофе.
– Было бы здорово, если вас не слишком затруднит.
– Совсем не затруднит.
3
Как только Эндрю вернулся домой, Элизабет сунула ему в руки малыша и сказала:
– Можешь его подержать минуту? Мне надо пописать.
Когда она позвонила ему днем на работу, чтобы сообщить, что нашла няню, Эндрю ответил:
– Мне не терпится узнать о ней больше.
Перевод: «Я занят. Заканчивай болтать».
С самого начала их брак был эгалитарным. Он готовил, она мыла посуду. Он пылесосил, стирал и мыл полы на кухне. Она чистила ванную, что большинство людей считало худшей обязанностью по дому из всех возможных. На самом деле, это легче всего. Если кто-то из них и делал больше, чем другой, то это Эндрю.
Но иногда казалось, что ребенок являлся только ее заботой. Поначалу это было обусловлено чистой биологией. Теперь Гилу исполнилось четыре месяца и его можно было покормить из бутылочки, но все-таки она одна кормила его по ночам и мысленно вычисляла, когда ему понадобятся новые подгузники, лосьоны, одежда.
– Штанишки становятся ему тесноваты. Думаю, пора переходить на следующий размер, – заметила она неделю назад, и Эндрю допустил ошибку, спросив: «А какой он носит сейчас?»
Отчасти это было связано с тем, что Эндрю только начал работать на новом месте, нервничал. К тому же, она просто проводила больше времени дома. Строго говоря, она все еще находилась в декретном отпуске, который означал непонятно что, особенно когда работаешь на себя. Но Элизабет не могла отогнать страх, что истинная причина лежала глубже, что рождение ребенка изменило договоренности так, как она и представить себе не могла.
К концу дня она чувствовала себя измученной, обиженной и истощенной.
Возможность спрятаться в туалете расслабляла куда больше, чем любой спа-салон, который она когда-либо посещала, и по уровню полученного наслаждения могла быть сопоставима с отпуском в Сен Барте.
Прошло двадцать минут, а она все еще сидела на унитазе, просматривая фотографии малыша на телефоне. Объяснялось это просто – желание сбежать от Гила было удовлетворено, теперь Элизабет по нему тосковала. В первый день дома после выписки из больницы она расплакалась, представив, как он съезжает от них, чтобы перебраться поближе к колледжу.
– Ты будешь жить дома и тратить время на дорогу, – сказала она ему.
Раньше она никогда не скучала по тому времени, которое еще не пришло.
Элизабет отправила Номи сообщение.
Я наняла няню.
Поздравляю! Кто она?
Старшекурсница. Хочет быть художницей. Очень милая. Мы проболтали два часа.
Почему?
С ней было интересно (и, возможно, потому, что я ни с кем, кроме Эндрю, не говорила за последние несколько недель).
Мгновением спустя экран телефона загорелся, и Элизабет подумала, что это сообщение от Номи, но вместо этого на уведомлении высветилось имя ее сестры.
Э… Ненавижу, что приходится просить, но ты не одолжишь мне двести баксов? Верну быстро – сделка закроется на следующей неделе!
Внутри все знакомо сжалось.
Конечно, – написала Элизабет. – Без проблем.
Ей было ненавистно чувство, которое в ней всегда пробуждала сестра.
Она зашла на страницу «Мамочек БК», чтобы отвлечься. Это было инстинктивное действие, не поддававшееся контролю, как заикание или нервный тик. Кто-то опубликовал трагическую историю о ребенке, подвергшемся насилию в приемной семье. В посте была ссылка на онлайн-петицию. Она ее подписала, не вчитываясь в детали. Глаза наполнились слезами. Зачем она открыла эту страницу? Элизабет была уверена, что зашла кое-что посмотреть, но не могла вспомнить, что именно.
Она почувствовала присутствие Эндрю за дверью.
– Дорогая, все в порядке?
Он использовал этот вежливый пассивно-агрессивный способ, чтобы поинтересоваться, какого черта она так долго делает в туалете.
Она встала и нажала на кнопку слива.
– Люди – монстры, – сказала Элизабет, выходя.
– Ммм?
– Кое-что прочитала в Интернете. Ты не захочешь узнать.
– Ладно. Нам пора, нет?
– Как-то раз, когда твой ремень валялся на кровати, я себя им хлестнула, чтобы узнать, каково это, и Господи Иисусе, это просто варварство. Как кто-то может так поступать с ребенком? Я себя ударила не со всей силы, и все равно было так больно.
– Ну, у тебя низкий болевой порог, – заметил Эндрю.
– У меня? С чего ты взял?
– Когда на тебя приземляется кузнечик, ты считаешь, что тебя ударили по руке.
* * *
По дороге к родителям он сказал, что это ненадолго. Его мать решила, что дедушке будет полезно увидеть малыша. Она снова о нем беспокоилась.
– Он сидел над этими файлами три последних ночи, – сообщил Эндрю. – Мама сказала, ему нужно отвлечься.
– Или отвлечься нужно ей, – заметила Элизабет.
Ее свекра Джорджа некоторое время назад захватила одна идея. Пару месяцев назад он рассказал Элизабет, что все началось с того, как незнакомец кричит в телефон, что Америка больше не сверхдержава.
– Он сказал: «Это не величайшая нация на земле последние шестьдесят лет. Мы просто убеждаем себя в обратном», – вспоминал Джордж. – Меня это страшно разозлило. Весь остаток дня я размышлял, почему. Может, из-за сохранившегося со школы чувства, когда каждое утро мы давали присягу перед флагом и каждый раз делали это искренне?
После этого Джордж начал видеть закономерности. Все чаще и чаще он затевал разговоры о печальном положении вещей, о том, что жизнь ухудшается вместо того, чтобы становиться лучше.
– Маленького человека больше никто не защищает. Властям на нас плевать, – объяснял он Элизабет. – Мы сами по себе. Это как дерево, полое внутри. Так мне это представляется. Внешне эта страна выглядит более-менее так же, как всегда. Но внутри ее ничего не держит. Нет единства, нет опоры. Неважно, что листья зеленые, а ствол высокий. Пустое дерево долго не простоит.
В гостевой комнате внизу, служившей Джорджу кабинетом, громоздились стопки распечаток и вырезок из газет, призванные подтвердить его теорию, как будто в любой момент мог появиться кто-то, требующий доказательств. Стены облепили сотни заметок, накарябанных от руки.
Ее свекровь кривилась всякий раз, когда туда заходила, как будто оказалась в логове серийного убийцы.
– Какой в этом смысл, Джордж? – услышала однажды Элизабет.
– Смысл в том, что люди во всем винят себя, в то время как это вина системы. Граждане этой страны должны выйти на улицы, а не закидываться антидепрессантами.
– И что именно собираешься сделать с этим ты? – спросила Фэй.
С тех пор, как Эндрю пошел в садик, Джордж неплохо зарабатывал на принадлежавшем ему небольшом автопарке. С горсткой сотрудников они развозили людей по аэропортам и по окрестностям долины. Три года назад Джордж решил реинвестировать в бизнес. Он взял часть своих и Фэй пенсионных накоплений и купил три новеньких линкольна. Худшего времени он выбрать не мог. Шесть месяцев спустя в их городке появился «Убер» и, предложив мгновенное бронирование и дешевые тарифы, уничтожил его бизнес.
В конце концов Джордж сам стал водителем «Убера». Фэй рассказывала Элизабет, что это стало страшным унижением. Размер заработка был оскорбителен. Половина пассажиров – пьяные студенты. Джордж мог протащить три тяжелых чемодана по аэропорту и вверх по чьей-то парадной лестнице и получить в ответ просто «спасибо», и то если повезет.
– Приложение говорит, что пассажиры не обязаны оставлять чаевые, – сказала Фэй с отвращением.
Элизабет была поражена, услышав от нее слово «приложение».
Некоторое время назад Фэй сообщила, что Джордж не выбирался из постели неделю, у него пропал аппетит и он почти не разговаривал, что на него непохоже.
А потом, вместо того, чтобы впасть в депрессию, Джордж помешался – на Полом Дереве, на тяжелой участи простых людей. Эндрю раздражало, что вместо того, чтобы найти новую работу и принять случившееся, его отец теперь все свободное время развивал свою теорию. Элизабет считала это своего рода терапией, способом проговаривания того, что с ним произошло, чтобы не воспринимать случившееся как личную обиду.
– Если через год ты по-прежнему все здесь будешь ненавидеть, мы вернемся обратно, – сказал Эндрю, когда они сели в машину.
– Не могу сказать, что я прямо все тут ненавижу, – возразила Элизабет. – К тому же, я смотрела «Мосты округа Мэдисон». Жена, раз приехав в родной город мужа, уже никуда оттуда не уезжает. Все, что ее ждет, – это две страстных ночи с Клинтом Иствудом.
– По крайней мере, тебе есть, чего ждать.
Вообще-то они жили не там, где Эндрю вырос, потому что его родной город теперь стоял заброшенным и всегда казался серым, вне зависимости от погоды. Их дом находился в двадцати минутах езды от ближайшего университетского городка. Элизабет представляла, как она будет посещать лекции, есть эфиопские блюда и наслаждаться всеми прелестями интеллектуальной жизни.
В действительности же жить в месте, где все вращалось вокруг учебного кампуса, оказалось странно, особенно когда тебя с ним ничего не связывало. Все в городе называли его просто «колледжем» точно так же, как в их мире Нью-Йорк был просто «городом», а Гилберт – «малышом», – ты знал, что есть и другие, но они не имели никакого значения.
Пока Элизабет посетила только одну лекцию-чтение, ее устраивал поэт, который ей нравился. Она ожидала увидеть полный зал взрослых женщин в длинных кашемировых кардиганах, но все пришедшие оказались студентами. Все повернули головы как один, когда она зашла, пялясь на нее так, как будто она была инопланетянкой.
В радиусе пятнадцати миль от их дома располагалось сразу три учебных заведения. Женский колледж за углом, государственный университет таких размеров, что она сначала приняла его за отдельный город, и хиппи-колледж, в котором учился Эндрю, где не верили в оценки и даже в парты. Во время урока ученики сидели на матах на полу.
Проведя столько лет в Бруклине, они считали себя настолько прогрессивными, насколько это возможно. Но теперь они регулярно узнавали, как заблуждались.
– Этот парнишка из моей лаборатории сообщил мне сегодня, что он пансексуал, – рассказал Эндрю как-то за ужином.
– Что это значит? – поинтересовалась она.
– Это значит, что его привлекают представители всех полов.
– Так он би.
– Нет.
– Как он может быть не би?
– Ему не важен пол. Ну, или, может, важен, но это не главное, что привлекает его в человеке.
– О'кей. Но его привлекают оба пола, так что технически он бисексуал. Правильно?
– Нет, потому что гендер – это спектр, а не бинарная оппозиция. Он говорит, что единственная причина, по которой младенцев при рождении приписывают к тому или иному полу, это американский медицинский истеблишмент, застрявший в гетеропатриархальном определении так называемой бинарности. Так что на самом деле мы не должны заставлять Гила следовать этим нормам. Мы должны позволить ему составить собственное мнение.
– Хм, – протянула она, обдумывая сказанное.
Ей казалось, что человечество стоит на пороге чего-то нового. Может быть, мир становился более терпимым, и их ребенок вырастет с совершенно иными убеждениями, чем те, которых придерживались они. В моду вошли гендерно-нейтральные игрушки. Ее друзья скорее купили бы дочерям тяжелые наркотики, чем Барби. Элизабет хотела узнать, как это все повлияет на них, что поколение Гила будет думать о своих телах и о телах друг друга.
На мгновение Элизабет словно со стороны увидела свое прежнее «я» – исполненное любопытства, вопросов, адресованных людям, чьи жизни разительно отличались от ее собственной. Ее всегда поражало, сколь охотно незнакомцы открывались журналисту, даже в худшие моменты своей жизни. Может быть, особенно тогда.
– Я так тебе завидую, – ответила она Эндрю. – Самый интересный разговор на прошлой неделе у меня состоялся с парнем из Федэкса. Я сказала ему, что наш адрес – это дом 32 на Лорел-стрит. Он настаивал, что дом был 23.
Местные, вроде ее свекров, жаловались на колледжи. Из-за студентов на машинах образовывались пробки, дороги кишели самоуверенными профессорами, свысока смотревшими на обычных людей. Но деньги, которые студенты и их родители вливали в рестораны, гостиницы и продуктовые магазины, были единственным, что удерживало это захолустье на плаву. К каждому кампусу примыкало несколько кварталов красивых домов, которые вели в центр, с необычными магазинчиками, концертными площадками и веганскими кафе.
Много лет назад, как рассказал ей Джордж, в этом районе процветали деревообрабатывающие предприятия. Здесь располагались завод по производству бумаги и разливу соды, фабрика по изготовлению зубных щеток. Но когда все эти предприятия закрылись, на их место никто не пришел. Теперь добрая половина городков в окрестностях оказались заброшенными. Магазинов и баров оставалось все меньше, они располагались все дальше друг от друга, и только вывески закрывшихся заведений напоминали о жизни, которой больше не было.
Иммигранты из Сальвадора и Мексики и более многочисленные пуэрториканцы осели там, где еще работали молочные фермы и разводили фруктовые сады. В Уивервилле на слуху был только испанский. Там продавались мексиканские специи, газировка и конфеты.
Элизабет это нравилось – типичный американский город, населенный людьми и вещами, которых там не ожидаешь увидеть. Но в остальном он производил удручающее впечатление. Пустые витрины, дома, которые никто не хотел покупать. Даже школы больше не было. Детей возили на автобусах в соседний город.
Фэй, выросшая в этих краях, качала головой всякий раз, когда Уивервилль всплывал в разговоре, и заявляла: «Вот раньше это был город!»
* * *
Когда они приехали, ребенок спал на заднем сиденье.
– Может, мне посидеть с ним здесь, – сказала Элизабет. – Принесешь мне просто тарелку.
– Ха, отличная попытка, – раскусил ее Эндрю.
Гил уже просыпался и вытягивал шею, стараясь рассмотреть все вокруг, когда они подошли к дому.
Дверь открывалась прямо на кухню, которую не обновляли с семидесятых. Желтый линолеум на полу, деревянные шкафы, по которым бежал трафаретный узор из лиловых тюльпанов, нанесенный Фэй.
Она отошла от плиты и взяла Гила у Эндрю.
– Привет, малыш, – сказала Фэй, поднимая его к свету.
На кухню, поскуливая, зашла собака.
– Не ревнуй, Дюк, – оборвала его Фэй, – ты знаешь, что тебя я тоже люблю.
Она взглянула на Эндрю с Элизабет, как будто только их заметила.
– Ужин почти готов, – сообщила она. – Бефстроганов.
– Вкуснота, – произнес Эндрю, хотя и ненавидел бефстроганов.
В юности он мечтал быть шеф-поваром, но побоялся, что не сможет этим зарабатывать на жизнь. Тогда готовка стала его увлечением. Элизабет часто задавалась вопросом, как ему так удалось в этом преуспеть, ведь он вырос с матерью, которая, кажется, во все блюда добавляла готовую смесь со вкусом говядины со специями.
Фэй вернула малыша Эндрю, насытившись своими тридцатью секундами общения с внуком. Она понизила голос до шепота:
– Пришло еще одно уведомление от Ситибанка. У нас есть девяносто дней на внесение платежа, или нас выгонят из дома. Твой отец отказывается даже шевелиться. Как будто собирается заявить, что банк блефует. Я пытаюсь вызвать его на разговор насчет того, что мы будем делать дальше, а он говорит, что занят.
Элизабет сделала вид, что ищет что-то в сумке с подгузниками. Когда Фэй затрагивала тему финансов, ей хотелось поскорее закончить неудобный разговор, свернуть его, свести на нет.
В прошлом году она поняла, что Фэй и Джордж владели домом только на словах. Они брали кредиты под залог дома уже столько раз, что давно задолжали банку.
Из комнаты Джорджа раздался глухой удар.
Фэй выпрямилась.
– Ладно, что мы об этом. Что у вас нового?
– Элизабет нашла нам сегодня отличную няню, – ответил Эндрю. – Теперь она наконец сможет вернуться к работе.
Повисла странная пауза, когда она решала, обидеться или нет. В устах Эндрю это прозвучало так, как будто она четыре месяца валялась на надувном круге в бассейне, потягивая «Пина коладу».
– Девушка учится в колледже, – добавила Элизабет.
– Не слишком ли молода, чтобы нести ответственность за младенца? – поинтересовалась Фэй.
– Я и сама сначала так подумала. Но у нее прекрасные рекомендации. Гилу, похоже, она понравилась. И у нее большой опыт с детьми. Больше, чем у меня.
Фэй нахмурилась.
– Будь осторожна. Я видела в новостях ужасную вещь. Няня убила троих детей. Утопила их в ванной. – Слова «убила» и «утопила» она произнесла одними губами, чтобы оградить Гила от такого кошмара. – И сделала это голыми руками, – добавила Фэй.
– Это случилось где-то неподалеку? – спросил Эндрю.
– Нет, в Огайо или еще где-то.
Фэй сияла, рассказывая эту историю. Она оживлялась при малейшем намеке на трагедию. Однажды даже диагностировала у Гила аутизм, потому что малыш долго смотрел на лампочку.
– Это один из признаков, – заявила она. – Я думаю, это один из них.
Для каждого периода в жизни существовали свои предостерегающие истории, напоминающие женщинам, где их место. Каждую женщину в Нью-Йорке преследовала какая-то история. Не городской миф, а передовица газеты «Пост», попавшаяся ей на глаза в тот день, когда она приехала в город. Девушка, которая засиделась в баре допоздна, и ее изнасиловали, завернули тело в ковер и выбросили в мусорный бак. Девушка, которую без всякой причины толкнул под проходящий поезд какой-то сумасшедший. Девушка, которую зарезала, придя ночью, пьяная соседка по комнате, не вспомнившая об этом наутро.
Так же было и с молодыми матерями. Угрозы витали в воздухе. Услышано по телевизору: измученная, подавленная женщина забыла ребенка в раскаленной машине. Он задохнулся. Прочитано в Интернете: воспитательница в детском саду дала детям снотворное, чтобы их утихомирить, не рассчитала дозу и случайно их всех убила. Услышано в отделе овощей и фруктов в супермаркете: родители все откладывали занятия по оказанию первой помощи, а потом беспомощно смотрели, как их ребенок умирал, подавившись виноградиной.
Элизабет услышала тяжелую поступь Джорджа. Этот жизнеутверждающий звук прогнал из ее головы картины безжизненных маленьких тел, плавающих в ванной.
– Лиззи! – воскликнул он, увидев ее.
Он был единственным человеком, который когда-либо так ее называл, и единственным, кому это сходило с рук.
Джордж по-прежнему носил ту же форму, что и последние тридцать пять лет: черный костюм, пиджак от которого сейчас висел на крючке в прихожей, ожидая, что его наденут завтра. Он снял кожаные лаковые туфли и стоял в черных носках с ярким золотым пятном на большом пальце. До того, как закрыть бизнес, Джордж обычно выходил из дома не позже семи утра, иногда в четыре или пять, если ему предстояла ранняя поездка в аэропорт. Каждый день он начинал с полировки своего черного лимузина, пылесосил коврики, расставлял новые бутылки воды, насыпал мятные леденцы. Старик по-прежнему следовал этому привычному распорядку несмотря на то, что теперь как водитель «Убера» мог сидеть в спортивных штанах за рулем видавшей виды мазды – всем было все равно. Элизабет это очень трогало.