Ксения Казакова
Водовороты Судьбы
В диалоге с жизнью важен
не ее вопрос, а наш ответ.
Марина Цветаева
Глава первая
Очередь в окошко выдачи рентгеновских снимков продвигалась медленно. Наташу раздражал шелест бумажек, типичные разговоры в больничной очереди. И вообще, она не понимала, почему, для того, чтобы устроиться на работу бухгалтером, нужно проходить медкомиссию.
– Савельева?
Медсестра в третий раз прошуршала бумажками. Полное веснушчатое лицо отражало крайнее неудовольствие.
– Что-то нет ваших результатов….
– Она с осуждением посмотрела на Наташу.
– А, вспомнила! Это вас просили зайти к рентгенологу в шестнадцатый кабинет. Что-то у вас там не все в порядке.
– Что это у меня не в порядке может быть? Опять что-то напутали…
– Следующий, ваша фамилия?
Наташа раздраженно открыла дверь кабинета рентгенолога.
– Можно, доктор? Моя фамилия Савельева. Меня из регистратуры направили к вам.
Возле окна на тумбочке стоял роскошный букет. В кабинете присутствовал запах какого-то торжества. Из под белого колпака женщины выглядывали локоны, жестко закрепленные лаком. Яркий макияж на фоне белого одеяния указывал на то, что именно она является виновником этого торжества.
– Присаживайтесь, Наталья Борисовна. Доктор смотрела то в карточку, то на Наташу. Словно сравнивала изображение на рентгеновско снимке с оригиналом. Наташе хотелось разрядить обстановку спросить – ну как, похоже? Но выражение лица доктора, как-то не располагало к шутке. Необъяснимая тревога повисла в воздухе.
– Как вы себя чувствуете?
– Нормально…
– У вас обнаружена опухоль в области перикарда. Не пугайтесь. Скорее доброкачественная. Необходимо понаблюдать за динамикой развития образования. Сейчас оно размером с куриное яйцо. Если остановится в таком состоянии и не будет вас беспокоить, то ничего страшного в этом нет. В моей практике был подобный случай.
Доктор, мельком взглянув на Наталью, еще раз оценивающе посмотрела на снимок и задумчиво продолжила:
– Женщина прожила еще семь лет, – она отложила снимок в сторону.
– Да что с вами? В самом деле?! На вас лица нет!
– Доктор, мне мало семь лет. У меня дочка во втором классе.
Наташа говорила как во сне. От неожиданности ей казалось, что она стоит в стороне и наблюдает за разговором врача и пациентки, что это не о ней идет речь.
Дорога домой в полном автобусе показалась бесконечной. Вернувшемуся со службы мужу так и сказала:
– Мне пообещали семь лет жизни. Представляешь, целых семь лет! Она считает, что это просто очень даже много.
Неестественный нервный смех смешивался со слезами. Она ходила по комнате, сжимала пальцы рук, как будто не знала, куда ей девать столько времени.
– Что ты слушаешь этих коновалов! Выбрось из головы. И нечего ходить туда облучаться без толку. Наблюдать они будут! Наблюдатели хреновы. В Семипалатинске облучились. Хватит! Оно тебя не трогает и ты им не давай себя трогать. Нужно жить и радоваться каждому дню, тогда любая болячка отстанет. Он крепко прижал жену к себе.
– Пошли ужинать!
Нарочито бодрый тон выдавал тревогу. И от этого ей стало еще тоскливее.
«Господи, ну почему? Зачем? Я не хочу! Пусть все останется как прежде», – мысленно просила Наташа.
Было ощущение, что она куда-то шла, шла и вдруг стена. Стоп! Дальше без тебя. Человеку свойственно жить, не задумываясь о том, сколько ему отведено. А тут – семь лет…
Как бы слыша ее мысли, Артем задумчиво произнес:
– Откуда мы знаем кому сколько? Вон идет здоровый человек по дороге, машиной шибануло – и все. А он планировал жить долго. Забудь, чушь все это. Не ходила бы на медкомиссию и знать не знала бы ни о какой опухоли. Что изменилось в твоем самочувствии?
Заснула под утро. А, проснувшись, поняла – вчерашний день разделил ее жизнь на две части. Чем бы не закончилась история ее болезни, отныне изменилась для нее цена каждого прожитого дня. Ей всегда казалось, что главное где-то там, впереди. А пока все было как будто подготовкой к настоящей жизни. Только вдруг сжалось время, и все чувства стали ярче, сильнее.
«Чтобы идти вперед, оглянись». Когда-то услышанное выражение обрело в ее жизни реальный смысл.
Запах цветущих садов, окутав небольшой горняцкий поселок, создавал иллюзию покоя и тихой радости. Борис шел по улице в новом костюме с модными широкими брюками и в такого же серого цвета фуражке и чувствовал себя женихом при полном параде. Старухи на завалинках провожали его взглядами и непонятно почему, покачивали головами. То ли любуясь на ладного Катерининого сына, то ли осуждая его франтоватость. Выйдя из поселка, Борис перескочил через мосток небольшой речушки Грушовки, отделявшей Поповку от железнодорожного поселка, где жила его Клавочка.
Когда-то, говорят, по Грушовке проплывал сам царь Петр первый. А теперь ее и вброд перейти ничего не стоит. Историю Борис любил. Он вообще зачитывался книгами. Готов был не расставаться с ними, чем досаждал матери, требовавшей от сына помощи по хозяйству. Но кучи «буряка», пучки «рядиски», «пятрушечка» и укропчик, которые ей нужно было поутру нести на базар, вызывали в нем тоску и отвращение. Борис с радостью сбегал из дома пораньше в автоколонну, где работал шофером и возвращался под вечер, только для того, чтобы снова исчезнуть.
Перебирая в уме разговор с матерью, он мерил торопливыми шагами улицу за улицей. Их общение трудно было назвать разговором. Мать была казачкой властной и злопамятной. Она без устали нанизывала на свой язык его недостатки, а достоинств у него не было по определению. Борис молчал и, хлопнув калиткой, уходил из дома.
Отца он видел редко, а слышал еще реже. Между сменами в шахте, его место было на крылечке хаты с цигаркой во рту и блеском в прищуренном от выпитой браги взгляде.
Два года они встречались с Клавой, но о свадьбе Борис только мечтал. Он не мог представить себе, как приведет в родительский дом любимую. Ему хотелось оградить ее от этой перспективы. Но при его зарплате мечтать о собственной крыше не имело смысла.
От этих тоскливых мыслей его отвлек силуэт у калитки, к которой он так спешил.
Клава ждала его. Но не радость мелькнула в ее глазах при виде любимого, а горькие слезы покатились по нежным щекам девушки.
– Клавочка, что с тобой? – бросился к ней Борис.
Едва выговаривая слова, стыдясь и краснея, она рассказала, что мать, затеяв разговор тихо и ласково о жизни, о Бореньке, выслушав, что все-то у них ладно да хорошо, вдруг высказалась твердо и категорично: – Два года значить ходить, любить, а жениться не собирается? Если не скажешь ему, что хватить гулять! Женись! Пущай к хате не подходить! Веником до Поповки гнать буду.
«Ну, вот и дождались…», – подумал Борис, а вслух сказал, сам не зная как:
– Завтра же пришлю сватов. Не плачь родная. Ни одной слезинке не дам упасть из твоих глаз.
На совет собралась вся родня. Весь совет состоял из материных «Ох» и «Ах». Сын «отобрал» ее и без того подорванное здоровье своим решением жениться на воронежской русачке. «Охо-хох» от одной тетки плавно втекало в ухо другой и выходило изо рта таким же «охо-хох», пока молчавший все это время отец, не подал голос:
– Та хай жениться, мать, тебе подмога будить.
Все повернулись в его сторону, вспомнив, что он здесь. И вдруг поняли, что он один знает, зачем нужна Борисова невеста.
А отец, сказав это, пожалел чужую ему девушку, грубым отцовским сердцем чуя, что не в радость ей будет здесь житье.
Кстати пришелся новый костюм, купленный Борисом с последней получки. А у Клавы давно уж было припасено платье, фата и все, что нужно было невесте. Она не ждала богатого жениха и потихонечку со своей зарплаты стрелочницы обзавелась нарядом. Даже кое-какую мебель сумела прикупить.
Клава не помнила свадьбу. Все осталось в памяти как обрывки киноленты, которую привозила раз в месяц кинобудка и показывала на стене какой-нибудь беленой хаты.
Вот откуда-то издалека голос батюшки:
– Да убоится жена мужа…
– Да не дюже…, – шепчет Борис в ухо любимой.
Какая-то отчаянная уверенность и счастье светятся в его глазах. Ему кажется, что самое страшное позади, гора свалилась с плеч. Они теперь навсегда вместе. И только смерть может разлучить их.
«Что стоишь, качаясь, красная рябина? Головой склонилась до самого тына…» – тоскливо затянули в одном краю стола.
«Ивушка зеленая над рекой склоненная, ты скажи, скажи, не тая, где любовь моя?» – перебивали с другого края. А с улицы доносилось: «Шумел камыш, деревья гнулись». Это подвернувшиеся шахтерские мужики, приняв на грудь, подключились к Борисову счастью.
Свекровь «села» на ноги сразу на свадьбе, чтобы все расставить по местам. Она даже поздравить молодых не поднялась, ссылаясь на больные ноги, которые в самый не подходящий момент, тем не менее, донесли ее в «залу», куда положили молодых.
– Сымайте кольца, – проворчала, – людям вернуть нада.
И вдруг встрепенулась:
– А ты шожь, Клавдя, к стене увалилась? Твоя места у края. Утром подымишься, да побань цветы. Вода в кадушке.
Наверное, так рождаются одинаковые мысли. Они посмотрели друг на друга и прочли в глазах одно и тоже – бежать отсюда.
Ночью снилась какая-то темная глубокая пропасть, через которую они с Борисом переходили по мосту, крепко держась за руки. И вдруг на середине пути, мост оборвался. И Борис сорвался в темную пучину. Вокруг грохотал гром, сверкала молния. Клава вырвалась из кошмара брачной ночи. Грохот грома изображала свекровь, расставляя тазики у них в комнате и водружая туда свои фикусы и герани. Привычным взмахом перекрестившись на образа, голосом, не терпящим возражений, сообщила:
– День на дворе!
Когда на дворе наступил «вечор», Клава в корыте терла шахтерскую робу свекра и не могла понять, почему ей, выросшей без отца, так хотелось попасть в семью, где за стол вечером садятся родители, и вся семья дружно пьет чай из блюдца, макая оладьи в вишневое варенье.
Сейчас она чувствовала себя обманутой и несчастной. Свекровь, притащившись с базара, действительно смачно дула в блюдце и наевшись, напившись, уходила «дозоревать». А на долю невестки выпадали все хлопоты по дому и огороду. Отпуск, который Клава приурочила к свадьбе, показался ей каторгой. Борис, привыкший молчать, только смотрел ей с любовью в глаза и просил:
– Ну, потерпи, родная, немного.
И только живот, который стал мешать ей наклоняться над грядкой и корытом, вернул свекровь на ноги.
Глава вторая
Борис подпрыгивал к окну роддома и пытался разглядеть то новое, что появилось в их с Клавой жизни. Это новое оказалось дочкой.
Когда невестка вернулась домой, свекор ласково заглянул под конвертик одеялка и умиленно произнес:
– Беленькая-то, какая!
– Бледна и тоща, – констатировала свекровь, – дай Бог, чтобы выжила.
– И она, привычно перекрестившись на образа, почему-то сплюнула в другой угол и запричитала:
– Та ж обуза на мою головушку!
– Замолчи, мать, – впервые повысил голос свекор и сам испугался.
И, чтобы не дать ей в ответ открыть рот, еще громче урезонил:
– Людей постыдись! Сын родной ведь. Меньшой. Нам с ним доживать.
– Нет, отец, дом буду строить, – решительно сказал Борис, – поеду на заработки. Завтра на целину колонна идет.
Он подскочил к жене, у которой из опустившихся вдруг рук, чуть было не выпала маленькая Наталка.
Наверное, нет болезней, которые бы миновали малышку. Корь сменяла ветрянку, коклюш корь. Слабенькая, искусственница, она приняла на себя всю нелюбовь свекрови к матери. Бессонные ночи бедной женщины сменялись столь же беспокойными днями.
Однажды, когда она была дома одна, в дверь постучали. Клава отдернула занавеску веранды и увидела на пороге элегантную девушку. Это была сестра Бориса, Нина. Ее приезда с Дальнего Востока ждали со дня на день. Нина окончила институт рыбного хозяйства и работала на каком-то рыбозаводе. Это была любимая тема Бориcовых родителей. Это был пьедестал их жизни.
– Ну и здравствуй, – томно произнесла она. – Так вот ты какая?
Она бесцеремонно разглядывала красивую молодую женщину. Белые кудри Клавы и кроткий смущенный взгляд почему-то вызвали в ней смех. Клава тоже улыбнулась и неожиданно гордо вскинув голову, дерзко ответила:
– Какая есть!
Нина внимательно посмотрела на встопорщившуюся невестку и снова громко рассмеялась. Только что заснувшая Наталка позвала мать громким испуганным криком.
– Как будем жить? – спросила Нина, заглядывая в комнату, где Клава, прижав дочь к груди, пыталась успокоить малышку.
К приходу матери с базара заиграл старенький проигрыватель. Входя во двор, по музыке, доносившейся вперемешку с детским плачем, мать поняла, что дождалась, наконец, дочь.
В своей радости от встречи, они не заметили, как ушла из дома невестка.
Глава третья
Золотым волнам пшеницы не видно конца. С раннего утра и до заката солнца машины снуют от поля к току. До дождей нужно успеть убрать поля. «Целина, целинники, трудовой подвиг» – эти слова без устали твердило радио. Набившие оскому призывы «догнать и перегнать», «выполнить и перевыполнить», «социалистическое соревнование» и пр. и пр. выходили соленым потом на рубашки шоферов и комбайнеров.
«Как они там?», – думал Борис и сам себе отвечал: «Плохо».
И, почувствовав однажды, что совсем плохо, сдал начальнику путевой лист и вскочил в грузовик.
– Борис, ты куда?
– Да пошли вы со своим урожаем! Я его не сажал и убирать не буду! Хватит!
И погнал, не разбирая дороги. На одном дыхании распахнул калитку и все понял по забегавшим глазам матери.
– Сбегла твоя.
Повернувшись к сыну спиной, принялась тереть полотенцем стекла горки. На голоса вышла из залы заспанная сестра.
– Ну, здравствуй, братик! Что не рад?
До лучших времен решили пожить у Клавиной тетки, Титовны. Борис наведывался к родителям редко, а возвращался грустный и молчаливый. Мать с отцом не могли смириться с тем, что сын оставил родительский дом, а значит доживать им одним.
Нина, погостив, уехала к себе на Дальний Восток. Средняя дочь с мужем достраивали дом в конце отцовской усадьбы и растили двух пацанов. Младшая дочь, Зина, уже два года как построила с мужем, Степкой, добротный дом из кирпича. Также на родительской усадьбе. Только сын, как отрезанный ломоть, ушел жить к чужим людям.
То было время, когда большие наделы земли нарезали на куски и раздавали для застройки. Поэтому-то, зная, что рано или поздно землей придется делиться с чужими, посадили на своем участке дочерей, не особо стеснив себя при этом.
Подумав, что нехорошо бросать родителей, а жизни с ними не получиться, Борис решил просить и себе разрешение построиться между сестрами. Но видно, если уж пошла коса на камень в казачьей семье, то не жди добра. Отказали.
По иронии судьбы в земельной конторе решили по-своему.
– У ваших родителей земли хоть отбавляй. Там вам отрежем участок и стройтесь.
Тяжело было на душе от такого решения, но подумалось – перемелется, мука будет. Свои же ведь.
В день, на который обещал прийти землемер, Бориса отправили в рейс. Клава открыла знакомую калитку и пропустила крепкого парня в матросской тельняшке. Родителей дома не было.
– Ну что ж, приступим, – улыбнулся землемер и пошел по огороду.
От прогретой весенним солнышком земли шел пар и невероятный запах частной собственности. Клаве чудился небольшой с белеными стенами домик. Свой, родной, где они с Борисом будут растить детей в любви и согласии. Она помогала, чем могла. Подавала колышки, держала рулетку и была так счастлива, как будто этот клочок земли обещал укрыть их с Борисом от всех бед.
– Не замай!!! – вдруг раздался злобный крик.
Клава, обернувшись, увидела бежавшего на нее с поднятым топором свекра. Землемер вскочил между ними.
– Отец, ты в тюрьме сидел?!
– Не сидел…, – сиплым от злобы голосом прошипел свекор.
– Так сядешь. Уходи. Не мешай. Не твоя земля, а государственная. А тебе ее скоро мало понадобиться.
– Убью…, – выдавил свекор.
Но, встретив твердый взгляд парня, опустив топор, пошел прочь.
Куда-то улетучилась красивая мечта о спокойной жизни, и невидимые темные высокие стены поднялись от колышков вверх.
Вернувшись из рейса, Борис ходил по комнате взад и вперед, как маятник. Желваки бегали на осунувшихся щеках. Он много работал в последнее время. И, казалось, даже во сне не выпускал баранку из рук.
– Ничего, Роднулька, все будет хорошо. Они все поймут. Еще как заживем!
Строились, как муравьи. По крохе, по дощечке, по песчинке тащили на участок. Ногами месили глину и набивали стены. Домик получился маленький и уютный. Спаленка, где помещалась только их кровать с блестящими хромированными спинками и фикус в углу на табуретке. Зал, в котором стоял шифоньер с зеркальной дверцей, трюмо. Диван со слониками на полочке и даже стол посередине, вокруг которого Борис ходил, укачивая дочурку и напевая: «Куплю чемодан и замуж отдам».
Маленькая кухонька, в которой от печки до стола возле окна было два шага, и крохотная детская, все казалось необыкновенно просторным и дорогим сердцу.
Борис старался, чтобы семья ни в чем не нуждалась. В автоколонне числился в лучших. Его работа на селе, куда направляли в командировки, давала возможность снабдить свою молодую хозяйку фруктами, овощами, речной рыбкой.
Зачастили к ним гости. Клавина старшая сестра с мужем. Приезжали с ночевкой на выходные.
Мария была непутевой взбалмошной бабенкой. Детей им с Виктором Бог не дал, потому и жили они весело и беззаботно. Потому и не понять ей было, что не всегда Клава была рада гостям. Что работа, заботы о Наталке и муже отнимали много времени и сил. К тому же Клава ждала второго ребенка. В этом состоянии она не могла тягаться с сестрой беззаботностью и веселостью. Да и по характеру они были такие же разные, как и по внешности.
Лишенная всякой застенчивости Мария, расхаживала по двору в купальнике, подставляя молодое, загорелое тело солнцу, соседям и Борису. В душе она завидовала младшей сестре. Виктор был податливым, мягким и послушным, отчего быстро перестал восприниматься ею как мужчина. Ни добытчик, ни хозяин. Борис – другое дело.
«Почему так повезло сестре, а не ей?» – думала Мария. Жгучая бабья зависть не давала покоя и выходила наружу беспардонными замечаниями сестре о промахах в ведении хозяйства, критикой ее кулинарных способностей, откровенным заигрыванием с Борисом. Клава, не желая при муже оправдываться, уходила в спальню и прятала там покрасневшие от обиды глаза. А Борис за выпитым в компании невестки и зятя пивом, ничего не замечал. Но однажды, даже ему стало не по себе от того, в какое положение Мария пыталась загнать сестру. Он подошел к ней, грубо взял за локоть и сдержанно произнес:
– Загостевались вы что-то, ребятки. Не пора ли по домам?
Родные Бориса относились к ним холодно. Чужие среди своих. Так можно было сказать о них с Клавой. Но зато были друзья и соседи, с которыми им действительно повезло.
Глава четвертая
Две девчушки, с разницей в возрасте четыре года, сидя на диванчике, слушали истории бабушки Вари, пока мать с отцом были на работе. Все было интересно восьмилетней Наташе. И как растили хлеб в бабушкиной деревне, и как немцы увели последнюю корову со двора, а четверо детей остались голодными. Но самой любимой темой бабушки были ее рассказы о Боге. В комнате воцарялась какая-то таинственная тишина и бабушка, рассказывая внучкам о милосердии и неземной доброте Иисуса Христа, вдруг начинала петь псалмы тонким вибрирующим голосом.
Почему-то сжималось сердце Наталки, как будто она уличила взрослого человека в недозволенном поступке, но сказать ему об этом не смеет. Ведь слово «верующие» в школе даже произносить было стыдно. Как-то Николай Дмитриевич, их учитель, тихо так, доверительно спросил:
– А что, ребята, у вас в семье есть верующие?
Все опустили глаза, вспомнив недавний случай. Всю школу собрали в актовом зале и провели беседу о том, что верить в Бога стыдно. Это пережиток нашего темного прошлого. Но бросать дымовуху баптистам в молельный дом, как это сделали недавно мальчишки, нельзя. Это не красит советских ребят.
Бабушка была хорошей, доброй. И Наталка не могла понять, кто же прав? И кому надо верить? Так есть все-таки Бог или нет? На эту тему любил поспорить с бабушкой отец.
– Мать, а куда твой Бог смотрит, когда столько зла твориться на земле?
– Люди несут наказание, Боря, за дела свои, за мысли злые. Вот ты обижаешься на своих родителей, а они на тебя. А ведь нам прощать заповедано. С любовью прощать. Ведь ты посуди сам, разве не верно сказано: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».
Эти беседы могли продолжаться долго. Вопросов у отца к Богу было так же много, как и претензий. Бабушка защищалась тихо, кротко, но твердо и уверенно, убеждая отца в греховности рода людского, в слабости его духовной и беспредельной доброте и всепрощении Господнем. А отец все спрашивал и спрашивал, как будто хотел настоять на своем. Если Бог так милосерден, почему он допускает зло?
– Бог дает нам уроки, Боренька. А иначе как мы станем лучше? Ты по своим детям знаешь, если во всем им потакать, что получится из них?
Стоя в магазине за хлебом, Наталка услышала разговоры взрослых о каком-то затмении. Одни говорили полное, другие – неполное. Схватив свою буханку по шестнадцать копеек и откусывая на ходу хрустящую корочку, она поспешила домой. Что-то страшное показалось ей в этом слове.
– Бабушка, – закричала она с порога, – в магазине сказали, какое-то затмение будет. Что это?
– Иди сюда, детка, – позвала бабушка, – садись к Ларочке на диванчик и смотри в окошко.
На столе стояла керосиновая лампа и рядом лежали спички. Бабушка была в каком-то таинственном настроении.
– Это, детки, Господь покажет сейчас свою власть над светилами небесными. Среди бела дня сокроет солнышко и сделает темную ночь.
Маленькая Лариса, оттопырив губу, тихо заплакала, а Наталка вдруг увидела на стене комнаты тени от листьев тополя, что стоял возле дома. Она подбежала к окну. Зловещий отсвет лежал на земле перед домом. Везде были тени крупных серых листьев. Стояла жуткая тишина. Она тихонько попятилась от окна и прижалась к бабушке.
– Не бойся, детка, с нами Господь, – и бабушка снова стала молиться и петь свои псалмы. От этого было еще тоскливее и показалось, что больше уже никогда не станет светло и радостно. Она почти не слышала, что там шепчет бабушка. Стало совсем темно, как ночью. Глядя на огонек керосиновой лампы, Наталка думала: «А как же мама с папой? Как они в такой тьме? Они же не найдут дорогу домой. И вернется ли солнышко?» Из оцепенения ее вывел голос бабушки:
– А самый страшный враг людей, внученька, который против Бога, это Ленин, – продолжала свой, прослушанный Наталкой рассказ, бабушка.
Девочка медленно отстранилась от нее и, забыв про затмение, вскрикнула:
– Ты что такое говоришь? «Этого же нельзя говорить! Это же Владимир Ильич! Он же нам счастливую жизнь дал! Он нас от богатых избавил, бабушка, ты что! Ты что!!! Ты все говоришь неправду! Значит, и про Бога ты говоришь неправду! Я тебе не верю! – кричала она.
А бабушка, испугавшись такой реакции внучки, ее слов, крестилась и просила у Бога прощения за несмышленого ребенка.
Солнышко вернулось. Но в жизнь Наталки с этого дня прочно вошла печаль.
В этот день с работы не вернулся отец. Мама, рыдая, читала бабушке телеграмму из города, куда отец уехал в командировку. Писали, что он в больнице. В тяжелом состоянии.
После инсульта отец прожил два года. С бабушкой он спорил еще более ожесточенно.
А она, с болью глядя на молодого человека, ставшего инвалидом в возрасте Христа, пыталась объяснить, что не Бог несправедлив с ним, а люди. Что не прошли даром ссоры с родителями, тяжелая работа, бессонные ночи. Что не прошло даром его неверие и кощунственные разговоры. А Наталка слушала, вспоминая то затмение, в которое она тоже усомнилась в бабушкином Боге, и все больше ей казалось, что это и ее вина в отцовом горе.
Как могла, жалела она отца. На праздник 8 марта, посвященный мамам, Наташа пригласила его в школу. Он долго отказывался, объясняя, что там будут только мамы. А потом, уступив, нарвал цветов в саду и, взяв в одну руку букет и палочку, с которой он ходил теперь, пошел с ней. Там были удивлены гостю, но с благодарностью приняв поздравления от имени мужчин, пригласили на маленький концерт, подготовленный детьми.
Наташа как будто чувствовала близкую разлуку и не отходила от отца. А он складывал стопкой свои любимые книги и говорил дочери:
– Это тебе. Подрастешь, читать будешь.
Диккенс и Конандойль, Вальтер Скотт и Хемингуэй. Они уводили его в эти дни от осознания нагрянувшей беды.
Однажды ночью девочка проснулась от грохота. Мама спустилась в погреб и ахнула. Там оборвалась полка с зимними заготовками и стекло вперемешку с повидлом, томатами, салатами и прочими заготовками оказалось на полу. Полочку смастерил отец одной здоровой рукой. Как смог. Мама тихо плакала, а отец, сжав челюсти до боли, произнес:
– Это не горе, Клава. Горе – это когда человек умрет.
В комнате, где приехавший врач оставил отца умирать, горели свечи.
– Мы здесь уже ничем не можем помочь, – сказал он матери. – Это тромб. И жить ему осталось несколько часов.
Отец никого не узнавал, не мог говорить. И только увидев бабушку, как будто хотел ее о чем-то попросить, умоляюще глядел в глаза.
– Боренька, сынок, – шептала бабушка, наклоняясь к нему, – что, мой родненький, ты мне хочешь сказать?
Но отец обессилено закрыл глаза и тяжело задышал, захватывая воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег.
– Священника нужно к нему призвать, – сказала бабушка.
Отец вдруг открыл глаза и с благодарностью посмотрел на нее. Из его глаз покатились слезы.
– Да где ж его взять-то, ночью? – загалдели собравшиеся у постели умирающего родственники.
– Я за пастором нашим схожу, – сказала бабушка.
– Вот еще баптистов здесь не хватало!
– Бог один для всех, – Клава, заплаканными от горя глазами, с укором посмотрела на свекровь. – Вы бы хоть сейчас не скандалили. Сын ведь ваш помирает.
Вскоре бабушка привела пожилого мужчину, который, устроившись возле постели умирающего, принялся читать молитву. Наташа, сжавшись от ужаса и горя, всеми забытая сидела возле печки. Ее знобило, несмотря на раскаленную печь. Она не спускала глаз с отца и все не могла поверить в то, что он умирает. Время от времени он вдруг открывал глаза и смотрел в потолок.
– Ой, да на кого же ты нас покидаешь! – пытались до него докричаться женщины. Ой, да у тебя же деточки! Ой, да как же они без тебя то бу–у–дут?
– Боренька, да на кого же ты меня покидаешь? – Клава упала ему на грудь и залилась слезами.
Но, было видно, что ему уже все на этой земле безразлично. Он уже даже не боролся со смертью, просто тихо лежал, глядя в потолок. Вдруг по его телу пробежала судорога он глубоко вздохнул и закрыл глаза.
– Все отошел, – прошептал пастор. – Сейчас душа вылетит, смотрите. Вон белый дымок видите?
И он указал пальцем в пространство между головой отца и низким потолком комнаты. Наташе и вправду показалось маленькое белое облачко, плавно поднимающееся вверх.
Женщины заголосили. А бабушка подошла к Наташе сняла ее с табурета и подвела к отцу.
– Попрощайся, детка.
Наташа смотрела на бездыханное тело отца и боялась его. Это уже был не он.
– Бабушка, я боюсь, – она заплакала и спряталась за ее спину.
– Пойдем, я тебя отведу к Ларочке спать. Завтра у нас будет трудный день.
Когда отца несли из дома на кладбище, Наташа в душе поклялась себе, что никогда она не будет веселой. Нельзя быть веселой, когда нет больше отца.
Через две с небольшим недели ей исполнилось 10 лет. Клава с матерью, чтобы как-то сгладить горе дочки, накрыли небогатый стол и предложили Наташе позвать подружек на день рождения.
В доме еще завешены были зеркала. Из всех углов выглядывала беда, сдавливая грудь своим удушливым дыханием, колыхала воздух тревогой. И, вошедшие в дом подружки, вдруг выпорхнули обратно. Запинаясь и оправдываясь, спешно разошлись по домам. Горькая обида на подружек смешивалась с чувством обездоленности. Теперь все учителя и соседи будут ее жалеть. Теперь ее мама «одиночка», а они с Ларисой сироты. И, как бы в ответ на свои мысли, услышала голос бабушки:
– Ничего, детка, отца нет, говорят, пол сироты. Берегите мамку, ой как ей тяжело с вами будет!
Работала Клава в локомотивном депо стрелочницей. День да ночь – дежурство. А двое суток дома с детьми. А летом вместо выходных ездила в колхоз подрабатывать. Старшая дочь за няньку и за хозяйку. И в школе не нахвалятся.
В середине учебного года, в Наташин класс пришла новенькая девочка. Ее отец получил назначение горным инженером на их шахту.
Лена была очень миловидным ребенком. Кудрявые черные волосы, большие карие глаза, веселый характер позволили ей быстро завладеть симпатией одноклассников. В Наташе она видела свою соперницу и в учебе и в количестве подружек. С присущей детям непосредственностью иногда переходящей в жестокость, Лена всячески старалась уколоть Наташу. Однажды они оказались вдвоем возле магазина, куда их отправили за хлебом.
Старое бревенчатое здание с покосившимися дверями было все исчерчено надписями. В шахтерском поселке не было других развлечений, кроме как потолкаться возле магазина, рядом с которым был такой же посеревший от времени бревенчатый клуб. Кто гвоздем, кто просто острым камешком, дети выковыривали надписи, не отличающиеся особой замысловатостью. «Коля дурак», «Вася дуб», «Катька сволочь» – было увековечено просто так. От скуки.
Накрапывал дождь. Наташа прислонилась к двери магазина под небольшим козырьком, дожидаясь окончания перерыва. Туда же заскочила и Лена, прячась от дождя. С минуту она молча разглядывала Наташу. Затем, пренебрежительно скривив губы, сказала:
– Ну, какая же ты все-таки моль! Какая-то бледная, худая! Тебя что не кормят дома? А пальцы-то, пальцы! Грязь под ногтями!
– Это не грязь, – покраснев от обиды, ответила Наташа. Я помогала маме забор подкрасить.
– Забор подкрасить…, – передразнила Лена. Разве женское это дело? Ой, да я ж забыла! Ты ж у нас безотцовщина! – выпалила она.
Холодный дождь разошелся не на шутку и Лена, чувствуя свою безнаказанность, продолжала издеваться над соперницей.
– Подумаешь, Снегурочкой ее назначили на Новый год! Это Николаю Дмитриевичу со слепа, кажется, что ты красивая. Это тебя из жалости выбрали!
– А ты цыганка черномазая! – бросила ей Наташа, едва сдерживая слезы, и выскочив на дождь, побежала домой.
– Что, хлеб разобрали? – спросила мать. – А намокла-то как! Наташенька, да ты плачешь? Что случилось?
