Лен Хардин
Хороший сын
***
Большой семейный ужин уже подходил к концу, а Истван никак не мог насытиться.
Форменный мундир городского гвардейца уже угрожающе натянулся в области живота, но слуги приносили все новые и новые блюда, одно другого ароматнее. Отец косился с подозрением, и, наконец, произнес:
– Ист, ты, часом, не болен? Жрешь как хряк в свинарне.
– Дорогой, да что ты такое говоришь?! – возмутилась мать. – Их же в казармах держат на одном казенном хлебе… Пусть хоть дома поест по-человечески!
– Так на кой черт нужна служба такая, за которую сухарями платят?! Я давно говорил, нечего ему там делать. Винсу помощь всегда пригодится, он в грядущем году за горы решил податься, а там рынок – ух! Эти оборванцы и тканей-то порядочных не видели, носят обноски из холстины, да дрянной гизанский лен…
Копченая курица, которую уминал Истван, была бы стократ лучше без отцовых размышлений о семейном деле. Старик мог часами рассуждать о тканях и ткачестве, но младший сын с детства усвоил нехитрую науку держать рот на замке и кивать. Все, как всегда: отец ворчал, мать молчала, а Истван думал о своем.
В столице и правда кормили хреново, Ист отощал и к началу отпуска едва волочил ноги. Но гвардейцы получали хоть какой-то паек, а вот горожане остались один на один с голодом. И город по ночам освещался погребальными кострами.
По дороге в родные земли Истван насмотрелся еще более мрачных картин. Крестьяне, похожие на скелеты, лежали вдоль тракта и не могли даже протягивать руки в мольбе, а просто разевали почерневшие и иссохшие рты. Деревни и усадьбы смотрели пустыми окнами. Ни лая собак, ни крика петухов – за три года неурожая люди подъели все и всех. Но больше всего Иствана потрясли окровавленные люди на дне оврага: они неумело жарили на костре нечто, напоминающее человечью ногу…
И как странно было увидеть, что здесь, в долине, все осталось по прежнему. Неурожай никак не сказался на положении ткачей: они никогда не занимались земледелием, а провиант получали от горных кланов, которые охотно покупали ткани по очень выгодному (для ткачей) курсу. Этим особо гордился отец, и каждое подаваемое блюдо было щедро сдобрено рассказами о том, как ткачам удалось выторговать себе большую выгоду.
Наконец, Истван сыто отвалился от стола.
– Милый, ты наелся? – засуетилась матушка. – Ну, пора и на боковую!
Я не договорил, – сварливо возразил отец, но под пристальным взглядом супруги стушевался и отпустил сына спать.
Истван с удовольствием растянулся на своей кровати, надеясь мгновенно заснуть. Но, видимо за годы службы он настолько привык к соломенному матрасу, что домашняя перина нынче вызывала только неудобство и желание ворочаться. К тому же живот крутило от обилия пищи.
– Да чтоб тебя, – выругался Истван, выбираясь из постели. – Нет жратвы, так хоть в петлю лезь, есть жратва – не лучше…
Он осторожно вышел из комнаты. Матушка всегда спала вполглаза, а с ее тревожностью простое ночное недомогание грозило стать главным событием и темой обсуждения на долгие месяцы…
Истван выбрался на задний двор. Здесь стояли телеги и подворы для товара, темнели огромные ворота ткацких помещений и за ними, кажется, даже ночью кипела жизнь. Ист с детства решил, что не свяжет свою жизнь с семейным делом, и все годы старательно увиливал от всего, что связано с ткацким делом. Но теперь ему стало интересно, что там может происходить глубокой ночью…
Гвардеец осторожно толкнул тяжелую створку и проскользнул внутрь….
Под сводом огромного потолка гулким эхом раздавались звуки ткацких станков. Они занимали центральное место в цехе: их массивные деревянные конструкции с высокими, покрытыми лаком рамами производили глухие, ритмичные звуки – от скучного скрипа и стука до резкого щелчка, когда нити перескакивали между стальными зубьями. Небольшие механизмы, прикрепленные к длинным рычагам, скакали в такт, сплетая разрозненные нити в единое целое полотно. Здесь было еще много всяких занятных вещиц: прялки, чаны с кипящей краской, огромные шкафы с непонятно чем… и люди, сильно изможденные, поглощенные работой настолько, что даже не поднимали головы…
