Лев Троцкий
Проблемы международной пролетарской революции. Основные вопросы пролетарской революции
Л. Троцкий. КРИТЕРИЙ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТИ ТРУДА
Есть, однако, важный, в сущности, основной вопрос для определения жизненности общественного режима, – мы его еще до сих пор совершенно не касались, – это вопрос о производительности хозяйства, и не о производительности индивидуального труда только, но о производительности всего хозяйственного режима в целом. Историческое восхождение человечества в том и состоит, что режим, обеспечивающий более высокую производительность труда, сменяет режим с низшей производительностью. Если капитализм сменил собою старое феодальное общество, то только благодаря тому, что при господстве капитала человеческий труд более производителен. И социализм победит капитализм вполне и окончательно только потому и только тем, что обеспечит гораздо большее количество продуктов на единицу человеческой рабочей силы. Можем ли мы уже сейчас сказать, что наши государственные предприятия работают более производительно, чем они работали при капиталистическом режиме? Нет, этого еще нет. Не только американцы, англичане, французы или немцы работают на своих капиталистических фабриках лучше, производительнее, чем мы, – это имело место и до революции, – но мы сами работали до революции лучше, чем работаем сейчас. Это обстоятельство на первый взгляд может показаться очень грозным, с точки зрения оценки советского режима. Наши буржуазные враги, а за ними, разумеется, и социал-демократические критики, всемерно использовывают против нас факт низкой производительности нашего хозяйства. Французский представитель Кольра[246] в Генуе в ответ Чичерину[247] с буржуазной наглостью заявил, что советская делегация вообще-де не имеет права высказываться по экономическим вопросам, ввиду того хозяйственного состояния, в котором находится ныне Россия. Этот довод представляется на первый взгляд очень победоносным; но на самом деле он свидетельствует только о чрезвычайном историческом и экономическом невежестве. Конечно, было бы очень хорошо, если бы мы могли уже сегодня не теоретическими аргументами, выводимыми нами из опыта, а материальными аргументами обнаружить преимущества социализма, т.-е. показать, что наши заводы и фабрики, благодаря более централизованной и упорядоченной организации, дают более высокую производительность труда, чем такие же предприятия капиталистических стран или, по крайней мере, чем те же предприятия до революции – но этого нет, этого пока не может быть, этого нельзя достигнуть так скоро. То, что мы имеем сейчас, – это не социализм, противостоящий капитализму, а тяжкий процесс перехода от одного к другому и притом лишь первые наиболее мучительные шаги этого перехода. Перефразируя известные слова Маркса, можно сказать, что мы страдаем от того, что у нас еще есть могущественные остатки капитализма и только начатки социализма.
Да, производительность труда у нас уменьшилась, благосостояние пало. В сельском хозяйстве урожай последнего года составляет, примерно, 3/4 среднего урожая до войны. В промышленности дело обстоит еще более печально: мы имеем в этому году приблизительно 1/4 довоенной продукции. Транспорт производит около 1/3 довоенной работы. Факты эти очень печальны. Но разве иначе обстояло дело при переходе от феодального общества к буржуазному? Капиталистическое общество, богатое, хвалящееся своим богатством и своей культурой, возникло тоже из революции, притом чрезвычайно разрушительной. Объективная историческая задача: создать условия для более высокой производительности труда – была, в конце концов, разрешена буржуазной революцией, точнее, рядом революций. Но каким путем? Путем чрезвычайных опустошений и временного упадка материальной культуры. Возьмем пример той же самой Франции. Разумеется, г. Кольра, в качестве буржуазного министра, не обязан знать истории своего горячо любимого отечества. Но мы-то историю Франции и ее революции знаем. Возьмем ли реакционера Тэна[248] или социалиста Жореса, мы найдем у них достаточно ярких фактов, характеризующих ужасающее состояние Франции после революции. И так велик был размах опустошений, что после 9 термидора, т.-е. на пятом году революции, нищета не ослабевала, а, наоборот, продолжала усугубляться. На десятом году французской революции, когда Наполеон Бонапарт[249] был уже первым консулом, Париж, насчитывавший в то время полмиллиона душ населения, получал в день от 300 до 500 мешков муки, тогда как ему для голодного существования нужно было 1.500 мешков, и первый консул изо дня в день следил за количеством поступающих мешков. Это было – не забывайте! – на десятом году после начала Великой Французской Революции. К этому времени население Франции уменьшилось – от голода, эпидемий и войн – в 37 департаментах из 58. Незачем говорить, что английские Кольра и Пуанкаре той эпохи с величайшим презрением относились к разоренной Франции.
Что это все значит? Да только то, что революция очень жестокий и неэкономный способ разрешения вопроса. Но другого способа история не выдумала. Революция открывает двери новому политическому строю, но она достигает этого путем разрушительной катастрофы. А у нас, к тому же, революции предшествовала война. Мы не в 10-ом году революции – не забывайте и этого! – а в начале 6-го года, и наша революция поглубже французской, которая заменила только одну форму эксплуатации другой формой, тогда как мы заменяем общество, построенное на эксплуатации, обществом, основанным на солидарности. Сотрясение очень большое, разрушения очень велики, разбитой посуды очень много, – и то, что сейчас прежде всего бросается в глаза, это издержки революции. Что же касается величайших завоеваний революции, то они реализуются только постепенно, в течение лет и десятилетий.
Как раз в последние дни мне подвернулась под руку одна речь, имеющая отношение к интересующему нас вопросу: это речь французского химика Бертело, сына знаменитого Бертело.[250] В качестве делегата академии наук, он высказал недавно следующую мысль (цитирую по газете «Temps»): «Во все периоды истории, как в области наук, так и в области политики и социальных явлений, вооруженным конфликтам всегда принадлежала грандиозная и страшная привилегия ускорять зарождение новых времен кровью и железом». Разумеется, г. Бертело имеет в виду прежде всего войны, но в основе он все же прав, потому что и войны, поскольку они служили делу революционного класса, давали громадный толчок историческому развитию; поскольку же они (а это происходило гораздо чаще) служили делу угнетателей, они нередко давали толчок движению угнетенных. В еще большей мере слова Бертело относятся к революции. «Вооруженные конфликты» между классами, приносящие великие разрушения, знаменуют в то же время «зарождение новых эпох». Стало быть, издержки революции не ложные расходы (не faux frais, как говорят французы). Нужно только не требовать процентов до истечения срока. И мы просим наших друзей подождать еще 5 лет, чтобы в 10-ом году революции, т.-е. в том году, когда Наполеон подсчитывал кули для голодного Парижа, мы могли доказать превосходство социализма над капитализмом в экономической области не умозрениями, а материальными фактами. И мы надеемся, что первые убедительные факты к тому времени будут уже налицо.
Но нет ли все же на пути к этим будущим успехам опасности капиталистического перерождения нашего режима – именно вследствие крайне печального состояния промышленности в настоящий момент? Крестьянство собрало в этом году, как мы уже сказали, около 3/4 довоенного урожая. Промышленность же дала всего 1/4 довоенной производительности. Тем самым соотношение между городом и деревней чрезвычайно нарушено, притом в ущерб городу. Государственная промышленность при этих условиях не сможет дать крестьянину эквивалентного продукта за его хлеб, и крестьянские излишки, выброшенные на рынок, станут основой частно-капиталистического накопления. Разумеется, в основе своей это рассуждение правильно: рыночные отношения, с какими бы целями мы их ни восстановили, имеют свою логику. Но здесь опять-таки важно установить правильные количественные соотношения. Если бы крестьянство выбрасывало весь свой урожай на рынок, это грозило бы, при ослаблении промышленности в четыре раза, тягчайшими последствиями для социалистического развития. Но на самом деле крестьянство производит, главным образом, для собственного потребления. Сверх этого оно уплачивает в настоящем году государству свыше 350.000.000 пудов продовольственного налога. Только излишки сверх собственного потребления и сверх налога выбрасываются им на рынок. А это вряд ли многим больше 100.000.000 пудов в нынешнем году, причем значительная, если не значительнейшая часть этих ста миллионов закупается кооперацией или государственными учреждениями. Таким образом, государственная индустрия противостоит не всему крестьянскому хозяйству в целом, а лишь той его, незначительной пока части, которая выбрасывается на рынок. Только эта часть (или, вернее, часть этой части) становится источником частно-капиталистического накопления. В дальнейшем эта часть будет, несомненно, расти. Но параллельно будет расти и производительность объединенной государственной промышленности. И нет решительно никаких оснований думать, что рост государственной промышленности будет отставать от сельскохозяйственного подъема. Мы сейчас увидим, что мудренейшая и глубокомысленнейшая критика господ теоретиков усопшего двухсполовинного Интернационала основана, главным образом, на неведении или непонимании элементарнейших экономических отношений России, как они складываются в конкретной обстановке пространства и времени.
Л. Троцкий. О СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ КРИТИКЕ
К нашему 4-му юбилею, т.-е. год тому назад, Отто Бауэр посвятил нашему хозяйству брошюру, в которой он говорит о нашей новой экономической политике в корректно-прилизанной форме все то, что с пеной у рта излагают обычно наши более темпераментные враги из социал-демократического лагеря. Во-первых, новая экономическая политика есть «капитуляция перед капитализмом», но тем-то именно она и хороша, по Бауэру, тем-то она и реалистична (эти господа реалистичность всегда видели и видят в том, чтобы при первом подходящем случае стать на колени перед буржуазией). В конечном своем результате, поучает нас Бауэр, русская революция не может привести ни к чему иному, как к буржуазно-демократической республике, и он, Бауэр, предсказал это уже, видите ли, в 1917 г. Однако мы помним, что в 1919 г. «предсказания» этих плачевных героев 2 1/2 Интернационала звучали несколько иначе. Тогда они говорили о крушении капитализма и наступлении социально-революционной эпохи. Но никакой дурак не поверит, что, если во всем мире капитализм приближается к гибели, то в революционной России, где властвует рабочий класс, должен еще только начаться период капиталистического расцвета! Итак, в 1917 г., когда Отто Бауэр еще сохранял девственную австро-марксистскую веру в незыблемость капитализма и габсбургской монархии, он писал, что русская революция может привести только к созданию буржуазного государства. Но социалистический оппортунизм всегда импрессионистичен в политике. Застигнутый врасплох революцией и захлебываясь в ее волнах, он в 1919 году признал: это крушение капитализма, это начало социально-революционной эпохи! Но так как теперь, слава богу, волны революции снова отхлынули, то наш мудрец спешно возвращается к своему пророчеству от 1917 г.; ибо, как мы уже знаем, у него, к счастью, два пророчества наготове, и он может использовать их по желанию. Далее Бауэр рассуждает так: «Мы видим, таким образом, что возрождается капиталистическое хозяйство (в России); капиталистическое хозяйство, над которым властвует новая буржуазия, опирающаяся на миллионы крестьянских хозяйств; к ней, к этой буржуазии, поневоле должны приспособляться законодательство и управление государством». Вы видите теперь, что представляет собой наша Советская Россия? Уже год тому назад этот господин заявлял, что хозяйство и государство находятся у нас под властью новой буржуазии. Это сдача в аренду предприятий, плохо оборудованных и занимающих, как я вам рассказывал, около 50 тысяч рабочих – против миллиона рабочих в лучших государственных предприятиях, – есть «капитуляция советской власти перед промышленным капиталом»!
Чтобы дать этим столь же нелепым, сколь и наглым утверждениям надлежащую историческую оправу, Бауэр утверждает: «после долгих колебаний советское правительство решилось теперь, наконец (!!), признать иностранные долги царского правительства». Словом: одна капитуляция за другой!..
Так как не все товарищи, разумеется, помнят в точности нашу историю, то я напомню, что еще 4 февраля 1919 года мы сделали всем капиталистическим правительствам следующие предложения по радио: 1) признание долговых обязательств России; 2) отдача в залог нашего сырья, в качестве гарантии уплаты займов и процентов; 3) предоставление концессий – по их вкусу; 4) территориальные уступки в форме военной оккупации некоторых областей вооруженными силами Антанты или ее русских агентов.
Все это мы предложили капиталистическому миру радиотелеграммой от 4 февраля 1919 г. в обмен за то, чтобы нас оставили в покое. А в апреле того же года мы повторили наши предложения еще подробнее и точнее неофициальному американскому уполномоченному – как его звали, этого парня?.. Да, Буллит[251]… Так вот, товарищи, если сравнить эти предложения с теми, которые были отвергнуты нашими представителями в Генуе и Гааге,[252] то станет очевидным, что на этом пути мы двигались не в направлении расширения уступок, а, наоборот, в направлении более твердого отстаивания наших революционных завоеваний. Сейчас мы никаких долгов не признали; никакого сырья не даем и не собираемся давать в залог; очень сдержанны в вопросе о концессиях; и уж во всяком случае не согласны терпеть никаких оккупационных войск на нашей территории! Кое-что изменилось с 1919 года…
Мы уже слышали от Отто Бауэра, что все это развитие ведет к «демократии». «Снова подтверждается, – поучает нас ученик Каутского и учитель Мартова, – что за переворотом в области экономического базиса должен последовать и переворот во всей политической надстройке». Совершенно верно – между базисом и надстройкой, в общем и целом, существует именно то взаимоотношение, какое указывает Бауэр. Но, во-первых, экономический базис Советской России изменяется не совсем так, как изображает Отто Бауэр, и не совсем так, как хочет Лесли Уркарт, слово которого в этом вопросе, нужно признаться, имеет больший вес, чем слово Бауэра. А во-вторых, поскольку экономический базис действительно изменяется в сторону капиталистических отношений, эти изменения происходят таким темпом и в таком масштабе, что мы отнюдь не рискуем потерять политический контроль над этим экономическим процессом.
Под чисто политическим углом зрения вопрос пока что сводится к тому, что правящий рабочий класс делает те или другие, очень значительные уступки буржуазии. Но отсюда до «демократии», т.-е. до передачи власти в руки капиталистов, еще очень далеко. Для достижения этой цели буржуазии нужен был бы победоносный контрреволюционный переворот. А для переворота ей нужны были бы соответственные силы. В этом отношении мы кое-чему научились на примере самой же буржуазии. В течение всего XIX столетия она только и делала, что чередовала репрессии с уступками в пользу мелкой буржуазии, крестьянства, верхов рабочего класса, нещадно эксплуатируя в то же время трудящиеся массы. Уступки эти имели то политический, то экономический, то комбинированный характер. Но это были всегда уступки со стороны правящего класса, сохранявшего в своих руках государственную власть. Некоторые из ее экспериментов в этой области казались вначале очень рискованными, например, введение всеобщего избирательного права. Маркс назвал законодательное сокращение рабочего времени в Англии победой нового принципа. Какого? Принципа рабочего класса. Но от частичной победы этого принципа до завоевания политической власти английским рабочим классом оказался, как мы это хорошо знаем, весьма продолжительный путь. Правящая буржуазия отмеряла уступки. Государственная бухгалтерия оставалась в ее руках. Ее правящие политики решали, сколько можно дать не только без опасности для сохранения власти, но, наоборот, – с выгодой для укрепления буржуазного господства. Мы, марксисты, не раз говорили, что буржуазия исчерпала свою историческую миссию. Между тем, она сохраняет в своих руках власть до сегодняшнего дня. Это значит, что взаимоотношение между экономическим базисом и политической надстройкой вовсе не так прямолинейно. Мы видим, что классовый режим держится в течение десятилетий после того, как он пришел уже в явное противоречие с потребностями экономического развития.
Какие же теоретические основания утверждать, что уступки рабочего государства буржуазным отношениям должны автоматически вести за собой смену рабочего государства государством капитала? Если верно, что капитализм исчерпал себя в международном масштабе, – а это безусловно верно, – то тем самым утверждается прогрессивная историческая роль рабочего государства. Уступки, которые делаются рабочим государством буржуазии, представляют собой только компромиссы, вызываемые трудностями развития, но само развитие исторически предопределено и обеспечено. Разумеется, если бы наши уступки развивались без ограничения, умножались, накоплялись; если бы мы стали сдавать в аренду все новые и новые группы национализированных промышленных предприятий; если бы мы стали сдавать в концессию важнейшие источники добывающей промышленности или железные дороги; если бы наша политика катилась по наклонной плоскости уступок в течение ряда лет, – перерождение экономического базиса неизбежно привело бы к крушению политической надстройки. Мы говорим о крушении, а не о перерождении, потому что власть из рук коммунистического пролетариата капитал мог бы вырвать не иначе, как в результате ожесточенной и беспощадной гражданской войны. Но кто ставит вопрос так, тот тем самым предполагает жизненность и долговечность господства мировой и европейской буржуазии. К этому все сводится. Социал-демократические теоретики, которые, с одной стороны, признают в воскресных статьях, что капитализм, особенно в Европе, пережил себя и стал тормозом исторического развития, а, с другой стороны, выражают уверенность в том, что эволюция Советской России неизбежно ведет ее к торжеству буржуазной демократии, впадают в самое жалкое и плоское противоречие, вполне достойное этих тупых и чванных конфузионистов. Новая экономическая политика рассчитана на определенные условия пространства и времени: это маневрирование рабочего государства, живущего еще в капиталистическом окружении и твердо рассчитывающего на революционное развитие Европы. Оперировать в решении вопроса о судьбе Советской Республики с абсолютными категориями капитализма и социализма, которым «адэкватны» соответственные политические надстройки, – значит ничего не понимать в условиях переходной эпохи; значит быть схоластом, а не марксистом. Нельзя выключать из политических расчетов такой фактор, как время. Если допустить, в самом деле, что капитализм будет существовать в Европе еще столетие или полстолетия и что Советская Россия должна будет к нему приспособляться в своей хозяйственной политике, – тогда вопрос разрешается сам собою, ибо этим допущением мы заранее предполагаем крушение пролетарской революции в Европе и наступление новой эпохи капиталистического возрождения. На каком таком основании? Если Отто Бауэр в жизни нынешней Австрии открыл чудесные признаки капиталистического воскресения, тогда, что и говорить, участь Советской России предрешена. Но мы пока чудес не видим и в чудеса не верим. С нашей точки зрения, обеспечение власти европейской буржуазии на ряд десятилетий обозначало бы в нынешних мировых условиях не новый расцвет капитализма, а хозяйственное гниение и культурный распад Европы. Что такой процесс мог бы увлечь в пропасть и Советскую Россию, этого, вообще говоря, отрицать нельзя. Пришлось бы ей при этом проходить через стадию демократии, или она загнила бы в других формах – это уже вопрос второстепенный. Но мы не видим никакого основания становиться под знамя философии Шпенглера.[253] Мы твердо рассчитываем на революционное развитие в Европе. Новая экономическая политика есть только приспособление к темпу этого развития.
Отто Бауэр и сам как бы чувствует, что из тех изменений, которые происходят в нашей экономике, вовсе не так непосредственно вытекает режим демократии. Он поэтому очень трогательно уговаривает нас помочь капиталистическим тенденциям развития против социалистических тенденций. Бауэр говорит: «Воссоздание капиталистического хозяйства не может происходить под диктатурой коммунистической партии. Новый курс в народном хозяйстве требует нового курса в политике». Разве же это не трогательно до слез? Тот самый человек, который столь содействовал экономическому и политическому расцвету Австрии, убеждает нас: «поймите, ради бога, что капитализм никак не может расцвесть под диктатурой вашей партии». Но ведь именно потому-то – не в обиду будет сказано всем Бауэрам – мы и сохраняем диктатуру нашей партии.
Уступки капитализму отмеряет у нас коммунистическая партия, как руководительница рабочего государства. Сейчас в нашей печати ведется широкое обсуждение вопроса о концессии Лесли Уркарта. Сдавать или не сдавать? Дискуссия имеет своей целью выяснить как конкретные материальные условия договора, так и оценить концессию с точки зрения ее места в общей системе советского хозяйства. Не слишком ли велика концессия? Не слишком ли глубоко внедрится капитал через эту концессию в самую сердцевину нашего промышленного хозяйства? Таковы вопросы. Кто их решает? Рабочее государство. Разумеется, НЭП заключает в себе огромную уступку буржуазным отношениям и самой буржуазии. Но размеры этой уступки как раз определяем мы. Мы – хозяева. У нас ключ от двери. Государство есть само по себе огромной важности фактор хозяйственной жизни. И мы ни мало не собираемся выпускать этот фактор из рук.
