Лев Троцкий
Сталин. Том I
Из Вены Сталин вернулся со своими материалами в Краков. Здесь опять наступила очередь Ленина, внимательного и неутомимого редактора. Печать его мысли и следы его пера можно без труда открыть на каждой странице. Некоторые фразы, механически включенные автором, или отдельные строки, явно вписанные редактором, кажутся неожиданными или непонятными без справки с соответственными работами Ленина. «Не национальный, а аграрный вопрос решает судьбы прогресса в России, – пишет Сталин без объяснений, – национальный вопрос ему подчинен». Правильная и глубокая мысль об относительном удельном весе аграрного и национального вопросов в ходе русской революции полностью принадлежала Ленину и развивалась им неоднократно в течение годов реакции. В Италии и в Германии борьба за национальное освобождение и объединение составляла в свое время стержень буржуазной революции. Иначе в России, где главенствующая национальность, великорусская, не испытывала над собою национального гнета, наоборот, угнетала других; зато главная, именно крестьянская, масса самих великороссов испытывала над собой глубокий гнет крепостничества. Такого рода сложные и серьезно взвешенные мысли действительный автор их никогда не высказал бы мимоходом, как общее место, без доказательств и комментариев.
Зиновьев и Каменев, долго жившие бок о бок с Лениным, усваивали не только его идеи, но и его обороты, даже почерк. Относительно Сталина этого сказать нельзя. Разумеется, и он жил идеями Ленина, но вдали, в стороне, и лишь в тех пределах, в каких они нужны ему были для его непосредственных целей. Он был слишком крепок, упрям, ограничен и органичен, чтоб усваивать литературные приемы учителя. Оттого ленинские поправки к его тексту выглядят, по слову поэта, «как яркие заплаты на ветхом рубище». Разоблачение австрийской школы как «утонченного вида национализма» принадлежит, несомненно, Ленину, как и ряд других простых, но метких формул. Сталин так не писал. По поводу данного Бауэром определения нации как «относительной общности характера» читаем в статье: «…чем же отличается тогда нация Бауэра от мистического и самодовлеющего „национального духа“ спиритуалистов?» Эта фраза написана Лениным. Ни раньше, ни позже Сталин так не выражался. И дальше, когда статья по поводу эклектических поправок Бауэра к его собственному определению нации отмечает: «…так сама себя опровергает сшитая идеалистическими нитками теория», то нельзя не распознать сразу перо Ленина. То же относится к характеристике интернационального типа рабочей организации как «школы товарищеских чувств». Сталин так не писал. С другой стороны, во всей работе, несмотря на ее многочисленные угловатости, мы не встречаем ни хамелеонов, принимающих окраску зайцев, ни подземных ласточек, ни ширм, состоящих из слез: Ленин вытравил все эти семинарские красоты. Рукопись с поправками можно, конечно, скрыть. Но никак нельзя скрыть и то обстоятельство, что за годы тюремных заключений и ссылок Сталин не создал ничего, хоть отдаленно похожего на ту работу в течение нескольких недель в Вене и Кракове.
8 февраля, когда Сталин еще находился за границей, Ленин поздравлял редакцию «Правды» «с громадным улучшением во всем ведении газеты, которое видно за последние дни». Улучшение имело принципиальный характер и выразилось, главным образом, в усилении борьбы с ликвидаторами. Свердлов выполнял тогда, по рассказу Самойлова, обязанности фактического редактора; живя нелегально и не выходя из квартиры «неприкосновенного» депутата, он целыми днями возился с газетными рукописями. «Он был, кроме того, очень славный товарищ и во всех частных вопросах жизни». Это правильно. О Сталине, с которым он близко соприкасался и к которому очень почтителен, Самойлов такого отзыва не дает. 10-го февраля полиция проникла в «неприкосновенную» квартиру, арестовала Свердлова и выслала его вскоре в Сибирь, несомненно, по доносу Малиновского. К концу февраля у тех же депутатов поселился Сталин, вернувшийся из-за границы. «В жизни нашей фракции и газеты „Правды“ он играл руководящую роль, – рассказывает Самойлов, – и он бывал не только на всех устраиваемых нами в нашей квартире совещаниях, но нередко с большим для себя риском посещал и заседания социал-демократической фракции, отстаивая в спорах с меньшевиками и по разным вопросам нашу позицию, оказывал нам большие услуги».
Сталин застал в Петербурге значительно изменившуюся обстановку. Передовые рабочие твердо поддержали реформы Свердлова, внушенные Лениным. Штаб «Правды» был обновлен. Примиренцы оказались оттесненными. Сталин и не думал отстаивать по существу те позиции, от которых его оторвали два месяца тому назад. Это не в его духе. Его забота теперь состоит в том, чтоб сохранить лицо. 26 февраля он печатает в «Правде» статью, в которой призывает рабочих «возвысить голос против раскольнических попыток внутри фракции, откуда бы они ни исходили». По существу, статья входит в кампанию подготовки раскола думской фракции с возложением ответственности на противника. Но связанный собственным вчерашним днем, Сталин пытается облекать новую цель в старую фразеологию. Отсюда двусмысленное выражение о раскольнических попытках, «откуда бы они ни исходили». Во всяком случае, из статьи очевидно, что, побывав в краковской школе, автор стремился лишь как можно менее заметно переменить фронт и включиться в новую политику. Однако участвовать в ней ему почти не довелось: его скоро арестовали.
В воспоминаниях бывшего грузинского оппозиционера Кавтарадзе рассказывается о встрече его со Сталиным в одном из петербургских ресторанов под бдительным оком шпиков. Когда собеседникам показалось на улице, что они счастливо отделались от преследователей, Сталин уехал на лихаче. Но немедленно за ним двинулся другой лихач со шпиком. Кавтарадзе, решивший, что его земляку не миновать на этот раз ареста, к удивлению своему узнал, что тот на свободе. Проезжая тускло освещенной улицей, Сталин собрался в ком, перекатился незаметно назад через спинку саней и зарылся в сугроб снега на краю улицы. Проводив глазами второго лихача, он встал, отряхнулся и укрылся у товарища. Через три дня, переодетый в форму студента, вышел из своего убежища и «продолжал руководящую работу в питерском подполье». Своими явно стилизованными воспоминаниями Кавтарадзе пытался отвести уже занесенную над ним руку. Но, как и многие другие, он ничего не купил ценою унижения… Редакция официального исторического журнала умудрилась не заметить, что в 1911 г., к которому Кавтарадзе относит этот эпизод, Сталин был в Петербурге только в летние месяцы, когда снежных сугробов на улицах быть не могло. Если брать рассказ за чистую монету, дело могло идти либо о конце 1912, либо о начале 1913 г., когда Сталин после возвращения из-за границы оставался на свободе около двух-трех недель.
В марте большевистская организация под фирмой «Правды» устраивала вечер-концерт. Сталину «захотелось туда пойти», – рассказывает Самойлов: там можно было повидать многих товарищей. Он спрашивал у Малиновского совета: стоит ли пойти, не опасно ли? Вероломный советчик ответил, что, по его мнению, опасности нет. Однако опасность была подготовлена самим Малиновским. После прихода Сталина зал был сразу наводнен шпиками. Попытались провести его через артистическую, переодев предварительно в женскую ротонду. Но его все же арестовали. На этот раз ему предстояло исчезнуть из обращения ровно на четыре года.
Через два месяца после этого ареста Ленин писал в «Правду»: «Очень поздравляю с успехом… Улучшение громадное и серьезное, надо надеяться, прочное и окончательное… Только бы не сглазить!» В интересах полноты нельзя не процитировать также письмо, которое Ленин послал в Петербург в октябре 1913 г., когда Сталин был уже в далекой ссылке, а редакцией руководил Каменев: «Тут все довольны газетой и ее редактором, я за все это время не слышал ни одного худого слова… Все довольны, и я особо: ибо оказался пророком. Помните?» В конце письма: «Дорогой друг! Все внимание уделено теперь борьбе шестерки за равноправие. Умоляю налечь изо всех сил и не дать ни газете, ни общественному мнению марксистов колебнуться ни разу». Из всех приведенных данных вытекают совершенно непреложные выводы: газета велась, по мнению Ленина, из рук вон плохо в период, когда ею руководил Сталин. Думская фракция шаталась в тот же период в сторону примиренчества. Газета стала политически выправляться после того, как Свердлов, в отсутствие Сталина, произвел «существенные реформы». Газета поднялась и стала удовлетворительной, когда во главе ее стал Каменев. Под его же руководством большевистские депутаты Думы завоевали себе самостоятельность.
В расколе фракции активную роль, даже две сразу, играл Малиновский. Жандармский генерал Спиридович пишет по этому поводу: «Малиновский, исполняя директивы Ленина и департамента полиции, добился того, что в октябре 1913 г. „семерка“ и „шестерка“ перессорились окончательно». Меньшевики, со своей стороны, не раз злорадствовали по поводу «совпадения» политики Ленина и департамента полиции. Департамент полиции надеялся, что раскол социал-демократии ослабит рабочее движение. Ленин считал, наоборот, что только раскол обеспечит рабочим необходимое революционное руководство. Полицейские Макиавелли явно просчитались. Меньшевики оказались обречены на ничтожество. Большевизм победил по всей линии.
Свыше шести месяцев перед последним арестом отдал Сталин интенсивной работе в Петербурге и за границей. Он принимал активное участие в проведении избирательной кампании в Думу, руководил «Правдой», участвовал в важном совещании партийного штаба за границей и написал свою работу о национальном вопросе. Это полугодие имело несомненно большое значение в его личном развитии. Впервые он нес ответственность за работу на столичной почве, впервые подошел к большой политике, впервые близко соприкоснулся с Лениным. То чувство мнимого превосходства, которое ему было столь свойственно как реалистическому «практику», не могло не быть потрясено при личном контакте с великим эмигрантом. Самооценка должна была стать более критической и трезвой, честолюбие – более замкнутым и тревожным, ущемленное провинциальное самодовольство должно было неминуемо окраситься завистью, которую смиряла только осторожность. В ссылку Сталин уезжал со стиснутыми зубами.
ВОЙНА И ССЫЛКА
Увидев на улице человека, сидящего на корточках и производящего таинственные жесты, Лев Толстой решил, что перед ним сумасшедший; подойдя ближе, убедился, что человек делает нужное дело: точит нож о камень. Ленин любил цитировать этот пример. Непрерывные дискуссии, фракционные раздоры, расколы внутри самих большевиков казались стороннему наблюдателю действиями маньяков. Проверка событий обнаружила, что люди делали нужное дело: борьба велась вовсе не из-за схоластических тонкостей, как казалось дилетантам, а из-за самых основных вопросов революционного движения. Благодаря тщательным идейным уточнениям и политическим размежеваниям, только Ленин и его сторонники оказались подготовлены для встречи нового революционного подъема. Отсюда непрерывный ряд успехов, обеспечивших в короткий срок полное преобладание «правдистов» в рабочем движении. В годы реакции большинство старшего поколения отошло от борьбы. «У Ленина – только мальчишки», – презрительно говорили ликвидаторы. Но Ленин видел в этом великое преимущество своей партии: революция, как и война, неизбежно ложится главной своей тяжестью на спину молодежи. Безнадежна та социалистическая партия, которая не способна вести за собой «мальчишек».
Царская полиция, соприкасавшаяся с революционными партиями лицом к лицу, не скупилась в своей секретной переписке на лестные признания по адресу большевиков. «За последние 10 лет, – писал в 1913 г. директор департамента полиции, – элементом наиболее энергичным, бодрым, способным к неутомимой борьбе, сопротивлению и постоянной организации являются… те организации и те лица, которые концентрируются вокруг Ленина… Постоянной организаторской душой всех мало-мальски серьезных партийных начинаний является Ленин… Фракция ленинцев всегда лучше других сорганизована, крепче своим единодушием, изобретательнее по части проведения своих идей в рабочую среду… Когда за последние два года стало усиливаться рабочее движение, Ленин со своими сторонниками оказался к рабочим ближе других и первый стал провозглашать чисто революционные лозунги… Большевистские кружки, ячейки, организации разбросаны теперь по всем городам. Постоянная переписка и сношения завязаны почти со всеми фабричными центрами. Центральный Комитет почти правильно функционирует и целиком находится в руках Ленина… Ввиду изложенного, ничего нет удивительного в том, что в настоящее время сплочение всей подпольной партии идет вокруг большевистских организаций и что последние на деле и представляют собой Российскую Социал-Демократическую Рабочую партию». К этому почти нечего прибавить.
Переписка заграничного штаба принимает новую, оптимистическую окраску. Крупская пишет Шкловскому в начале 1913 г.: «Все связи носят какой-то другой характер, чем раньше. Больше как-то чувствуешь, что имеешь дело с единомышленниками… Дела большевизма так хороши, как никогда». Ликвидаторы, гордившиеся своим реализмом и вчера еще объявлявшие Ленина главою выродившейся секты, внезапно увидели себя оттесненными и изолированными. Из Кракова Ленин неутомимо следит за всеми проявлениями рабочего движения, регистрирует и классифицирует все факты, которые могут позволить прощупать пульс пролетариата. В результате кропотливых подсчетов, произведенных в Кракове над денежными сборами в пользу рабочей печати, оказывается, что в Петербурге на стороне «Правды» 86 % читающих рабочих, а на стороне ликвидаторов – только 14 %; в Москве соотношение почти такое же; в отсталой провинции – несколько более благоприятное для ликвидаторов, но в общем на стороне «Правды» стоят 4/5 передовых рабочих. Какую ценность могут иметь абстрактные призывы к единству фракций и течений, если правильная политика, противопоставленная этим «фракциям и течениям», сумела в течение трех лет сплотить вокруг большевизма подавляющее большинство передовых рабочих? Во время выборов в IV Думу, где дело шло не о социал-демократах, а об избирателях, 67 % рабочей курии высказалось за большевиков. Во время конфликта между двумя частями думской фракции в Петербурге за депутатов-большевиков подано было 5000 голосов, за меньшевиков – всего 621 голос. В столице ликвидаторы оказались совершенно раздавлены. В профессиональном движении то же соотношение: из 13 союзов Москвы не было ни одного ликвидаторского; из 20 союзов Петербурга только четыре, наименее пролетарских и наименее значительных, оказались полностью в руках меньшевиков. В начале 1914 г. при выборах представителей от рабочих в больничные кассы Петербурга прошли целиком списки сторонников «Правды». Все враждебные большевизму группы: ликвидаторы, отзовисты, примиренцы разных толков, оказались совершенно неспособны пустить корни в рабочем классе. Ленин делал отсюда вывод: «Только в борьбе против этих групп складывается и может сложиться действительная рабочая социал-демократическая партия в России».
Весной 1914 г. Эмиль Вандервельде, тогдашний председатель Второго Интернационала, посетил Петербург, чтобы ознакомиться на месте с борьбой фракций в рабочем классе. Споры русских варваров оппортунистический скептик измерил масштабами бельгийского парламентаризма. «Меньшевики, – сообщил он по возвращении, – хотят организоваться легально и требуют права коалиций; большевики хотят добиваться немедленного провозглашения республики и экспроприации земель». Эти разногласия Вандервельде назвал «довольно ребяческими». Ленину оставалось только горько усмехнуться. Скоро надвинулись события, которые произвели неподкупную проверку людей и идей. «Ребяческие» разногласия между марксистами и оппортунистами распространились постепенно на все мировое рабочее движение.
«Война Австрии с Россией, – писал Ленин Горькому в начале 1913 г., – была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Они доставили его, – правда, не раньше, чем через полтора года.
Промышленная конъюнктура тем временем уже перевалила через зенит. Стали ощутимы первые подземные толчки кризиса. Но они не остановили стачечной борьбы. Наоборот, придали ей более наступательный характер. Всего за шесть с лишним месяцев до начала войны насчитывалось почти полтора миллиона участников стачек. Последняя грандиозная вспышка произошла как раз накануне мобилизации. 3-го июля петербургская полиция стреляла в толпу рабочих. По призыву комитета большевиков остановились в знак протеста важнейшие заводы. Число стачечников достигло 200 тысяч. Всюду шли митинги и демонстрации. Были попытки строить баррикады. Как раз в разгар этих событий в столицу, превращенную в военный лагерь, прибыл для последних переговоров со своим коронованным «другом» французский президент Пуанкаре и получил возможность заглянуть одним глазом в лабораторию русской революции. Но уже через несколько дней правительство воспользовалось объявлением войны, чтобы стереть с земли рабочие организации и рабочую прессу. Первой жертвой пала «Правда». Задушить революцию войной – такова была заманчивая идея царского правительства.
Утверждения некоторых биографов, будто Сталин был автором «пораженческой» теории или формулы о «превращении империалистской войны в гражданскую», представляет чистейший вымысел и свидетельствует о полном непонимании интеллектуальной и политической физиономии Сталина. Меньше всего ему были свойственны дух политического новаторства и теоретического дерзания. Он никогда и ничего не предвосхищал, никогда не забегал вперед. В качестве эмпирика, он всегда страшился «априорных» выводов, предпочитая десять раз отмерить прежде, чем отрезать. В этом революционере всегда сидел консервативный бюрократ. Второй Интернационал был могущественным аппаратом. Никогда Сталин по собственной инициативе не пошел бы на разрыв с ним. Выработка большевистской доктрины войны относится целиком к биографии Ленина. Сталин не внес сюда ни одного слова, как и в доктрину революции. Однако для того, чтобы понять поведение Сталина в годы ссылки и особенно в первые критические недели после февральского переворота, как и его позднейший разрыв со всеми принципами большевизма, необходимо очертить здесь вкратце ту систему взглядов, которую Ленин выработал уже в начале войны и к которой он постепенно привел партию.
Первый вопрос, поставленный европейской катастрофой, состоял в том, должны ли социалисты брать на себя «защиту отечества». Речь шла не о том, может ли отдельный социалист выполнять обязанности солдата: другого выхода у него не остается, дезертирство не есть революционная политика, – а о том, должна ли социалистическая партия поддерживать войну политически: вотировать военный бюджет, отказаться от борьбы против правительства, агитировать за «защиту отечества»? Ленин отвечал: нет, не должна, не имеет права; не потому, что это война, а потому что это реакционная война, кровавая свалка рабовладельцев за передел мира.
Формирование национальных государств на континенте Европы охватывало эпоху, которая началась, приблизительно, Великой французской революцией и завершилась Версальским миром 1871 г. Войны за создание или защиту национального государства как необходимого условия для развития производительных сил и культуры имели в этот период прогрессивный исторический характер. Революционеры не только могли, но обязаны были поддерживать национальные войны политически. С 1871 г. до 1914 г. европейский капитализм, достигнув расцвета на основе национальных государств, переживает себя, превращается в монополистский, или империалистский капитализм. «Империализм – это такое состояние капитализма, когда он, выполнив все для него возможное, поворачивает к упадку». Причина упадка в том, что производительным силам становится одинаково тесно в рамках частной собственности, как и в границах национального государства. Ища выхода, империализм стремится разделить и переделить мир. На смену национальным войнам приходят империалистские. Они имеют насквозь реакционный характер, выражающий исторический тупик, застой, загнивание монополистского капитализма.
Империализм может существовать только потому, что на нашей планете имеются отсталые нации, колониальные и полуколониальные страны. Борьба этих угнетенных народов за национальное объединение и независимость имеет вдвойне прогрессивный характер, ибо, с одной стороны, подготовляет для них самих более благоприятные условия развития, с другой – наносит удары империализму. Отсюда вытекает, в частности, что в войне между цивилизованной империалистской демократической республикой и отсталой варварской монархией колониальной страны, социалисты будут полностью на стороне угнетенной страны, несмотря на ее монархию, и против угнетательской страны, несмотря на ее «демократию».
Свои хищнические цели: захвата колоний, рынков, источников сырья, сфер влияния, – империализм прикрывает идеями «защиты мира от агрессоров», «защиты отечества», «защиты демократии» и пр. Эти идеи насквозь фальшивы. «Вопрос о том, какая группа нанесла первый военный удар или первая объявила войну, – писал Ленин в марте 1915 г., – не имеет никакого значения при определении тактики социалистов. Фразы о защите отечества, об отпоре вражескому нашествию, об оборонительной войне и т. п. с обеих сторон являются сплошным обманом народа»… «Десятилетиями, – пояснял Ленин, – трое разбойников (буржуазия и правительства Англии, России, Франции) вооружались для ограбления Германии. Удивительно ли, что два разбойника напали раньше, чем трое успели получить заказанные ими новые ножи?» Решающее значение для пролетариата имеет объективное историческое значение войны: какой класс ведет ее и во имя каких целей? – а не уловки дипломатии, которой всегда удастся представить врага в качестве нападающей стороны.
Столь же фальшивы ссылки империалистов на интересы демократии и культуры. «Немецкая буржуазия… одурачивает рабочий класс и трудящиеся массы, уверяя, что ведет войну… ради освобождения угнетенных царизмом народов… Английская и французская буржуазия… одурачивает рабочий класс и трудящиеся массы, уверяя, что ведет войну… против милитаризма и деспотизма Германии». Та или другая государственная форма не способна изменить реакционный экономический фундамент империализма. Между тем характер войны полностью определяется этим фундаментом. «В наши дни… смешно было бы думать о прогрессивной буржуазии, о прогрессивном буржуазном движении. Старая буржуазная „демократия“… стала реакционной». Эта оценка империалистской «демократии» составляет краеугольный камень всей концепции Ленина.
Раз война ведется обоими лагерями не ради защиты отечества, демократии и культуры, а ради передела мира и колониального порабощения, социалист не имеет права предпочитать один империалистский лагерь другому. Совершенно тщетна была бы попытка «определить, с точки зрения международного пролетариата, поражение которой из двух групп воюющих наций было бы наименьшим злом для социализма». Жертвовать во имя этого мнимого «меньшего зла» политической самостоятельностью пролетариата значит предавать будущность человечества.
Политика «национального единства» во время войны еще неизмеримо более, чем в мирное время, означает поддержку реакции и увековечение империалистского варварства. Отказ в этой поддержке, элементарный долг социалиста, есть, однако, лишь негативная или пассивная сторона интернационализма. Одного этого недостаточно. Задачей партии пролетариата является «всесторонняя, распространяющаяся и на войско и на театр военных действий, пропаганда социалистической революции и необходимости направить оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран».
Но революционная борьба во время войны может принести поражение собственному правительству. Ленин не пугается этого вывода. «В каждой стране борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна останавливаться перед возможностью, в результате революционной агитации, поражения этой страны». В этом и состоит суть так называемой теории «пораженчества». Недобросовестные противники пытались истолковывать дело так, будто Ленин допускал сотрудничество интернационалистов с иностранным империализмом для победы над национальной реакцией. На самом деле речь шла об общей борьбе мирового пролетариата против мирового империализма, путем одновременной борьбы пролетариата каждой страны против собственного империализма, как непосредственного и главного врага. «Для нас, русских, с точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, – писал Ленин Шляпникову в октябре 1914 г., – не может подлежать ни малейшему, абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас – поражение царизма в данной войне…»
Против империалистской войны нельзя бороться воздыханиями о мире, по образцу пацифистов. «Одной из форм одурачения рабочего класса является пацифизм и абстрактная проповедь мира. При капитализме, и особенно в его империалистской стадии, войны неизбежны». Мир, заключенный империалистами, будет простой передышкой перед новой войной. Только революционная массовая борьба против войны и породившего ее империализма способна обеспечить действительный мир. «Без ряда революций так называемый демократический мир есть мещанская утопия».
Борьба против иллюзий пацифизма входит важнейшим элементом в доктрину Ленина. С особой ненавистью он отбрасывает требование «разоружения», как явно утопическое при капитализме и способное лишь отвлечь мысль рабочих от необходимости их собственного вооружения. «Угнетенный класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, иметь оружие, такой угнетенный класс заслужил бы лишь того, чтобы с ним обращались, как с рабами». И далее: «Нашим лозунгом должно быть: вооружение пролетариата для того, чтобы победить, экспроприировать и обезоружить буржуазию… Лишь после того, как пролетариат обезоружил буржуазию, он может, не изменяя своей всемирно-исторической задаче, выбросить на слом всякое оружие». Ленин отвергает голый лозунг «мира», противопоставляя ему лозунг «превращения империалистской войны в гражданскую войну».
Большинство вождей рабочих партий оказались в войне на стороне своей буржуазии. Ленин окрестил их направление, как социал-шовинизм: социализм на словах, шовинизм на деле. Измена интернационализму не упала, однако, с неба, а явилась неизбежным продолжением и развитием политики реформистского приспособления к капиталистическому государству. «Идейно-политическое содержание оппортунизма и социал-шовинизма одно и то же: сотрудничество классов вместо борьбы их, отказ от революционных средств борьбы, помощь „своему“ правительству в затруднительном его положении, вместо использования его затруднений для революции».
Последний период капиталистического расцвета перед войной (1909–1913) особенно тесно привязал верхний слой пролетариата к империализму. От сверхприбыли, которую буржуазия получала с колоний и вообще отсталых стран, жирные крохи перепадали также рабочей аристократии и рабочей бюрократии. Их патриотизм диктовался, таким образом, прямой заинтересованностью в политике империализма. Во время войны, которая обнажила все социальные отношения, «гигантскую силу оппортунистам и шовинистам дал их союз с буржуазией, правительствами и генеральными штабами». Оппортунисты окончательно перешли в лагерь классового врага.
Промежуточное и, пожалуй, самое широкое направление в социализме, так называемый центр (Каутский и пр.), колебавшийся в мирное время между реформизмом и марксизмом, почти полностью попал в плен к социал-шовинистам, прикрываясь пацифистскими фразами. Что касается масс, то они оказались застигнуты врасплох и обмануты собственным аппаратом, который они создавали в течение десятилетий. Дав социологическую и политическую оценку рабочей бюрократии Второго Интернационала, Ленин не останавливается на полдороге. «Единство с оппортунистами есть союз рабочих со „своей“ национальной буржуазией и раскол интернационального революционного рабочего класса». Отсюда вывод о необходимости раз навсегда разрубить все связи с социал-шовинистами. «Нельзя выполнить задачи социализма в настоящее время, нельзя осуществить действительное интернациональное сплочение рабочих без решительного разрыва с оппортунизмом», как и с центризмом, «этим буржуазным течением в социализме». Нужно переменить самое имя партии. «Не лучше ли отказаться от запачканного и униженного ими названия „социал-демократов“ и вернуться к старому марксистскому названию коммунистов? Пора порвать со Вторым Интернационалом и строить Третий!»
Вот к чему привели те разногласия, которые всего за два-три месяца до войны казались Эмилю Вандервельде «ребяческими». Сам председатель Второго Интернационала успел тем временем стать патриотическим министром своего короля.
Большевистская партия была самой революционной – в сущности единственно революционной – из всех секций Второго Интернационала. Но и она нашла свой путь в лабиринте войны не сразу. По общему правилу замешательство было более глубоким и длительным в верхнем ярусе партии, непосредственно соприкасавшемся с буржуазным общественным мнением. Думская фракция большевиков сразу совершила резкий поворот направо, сойдясь на двусмысленной декларации с меньшевиками. Оглашенный 26 июля в Думе документ отмежевывался, правда, от «фальшивого патриотизма, под прикрытием которого господствующие классы ведут свою хищническую политику», но в то же время обещал, что пролетариат «будет защищать культурные блага народа от всяких посягательств, откуда бы они ни исходили – извне или изнутри». Фракция становилась на патриотическую позицию под видом «защиты культуры».
Тезисы Ленина о войне были получены в Петербурге только в начале сентября и отнюдь не встретили в партии общего признания. Больше всего было возражений против лозунга «поражения», который, по словам Шляпникова, вызвал «недоумение». Думская фракция, руководимая Каменевым, пыталась и на этот раз обломать острые углы ленинских формулировок. В Москве и провинции дело обстояло не иначе. «Война застала „ленинцев“ врасплох, – свидетельствует московское охранное отделение, – и они долгое время… не могли столковаться о своем отношении к войне». Московские большевики пишут через Стокгольм условным языком для передачи Ленину, что «несмотря на все уважение к нему, его пресловутый совет продать дом (лозунг „поражения“) не встретил отклика». В Саратове, по словам местного лидера Антонова, «работники большевистского, меньшевистского и эсеровского направления не разделяли пораженческой позиции. Более того… они были (за единичными исключениями) определенными оборонцами». В среде передовых рабочих дело обстояло более благоприятно. В Петербурге на заводах появились надписи: «Если Россия победит, нам лучше не будет, нас будут еще сильнее давить». «Иваново-Вознесенские товарищи, – пишет Самойлов, – классовым инстинктом пролетариев нащупали… правильный путь и определенно стали на него еще в первые месяцы войны».
