Лев Вершинин
«Русские идут!» Почему боятся России?
Горько! Горько!
Для Бутурлина вся эта суета вокруг дивана была приговором. Он, скорее всего, так и не узнал о кадровой чехарде в Греми, но что история Хворостинина повторяется, было понятно даже стрельцам. Сил отстаивать город становилось все меньше, а вскоре на помощь молодому шамхалу подошли и турки из Дербента, совсем немного, зато с двумя пушками, пусть и малого калибра. Тем не менее русские держались. Даже когда часть укрепления была взорвана, прорваться в крепость горцам не удалось. И тем не менее потери и растущее число раненых давали о себе знать. Когда раздосадованный неудачами Султан-Мут вновь предложил решить дело миром, Бутурлин согласился. Однако, помня прошлое, потребовал, чтобы горцы отошли от Тарков и освободили путь, дав в заложники сына шамхала, а также клятвы на Коране, что шамхал позаботится о больных и раненых, которых нельзя взять с собой, а потом, подлечив, отпустит их. Встречное требование – тоже дать сына в заложники и дать клятву на кресте, что русские никогда больше не придут в Тарки – воевода отверг, справедливо указав, что он уходит, так что в заложнике нет никакого смысла, а «шерть дати то не мое, холопье, но государево дело». На том и поладили. Шамхал начал готовиться к свадьбе с дочерью аварского хана, пригласив все 20 000 джигитов быть дорогими гостями, а русские, оставив всех больных и раненых на попечение горцев, выступили из Тарков и двинулись к Сулаку. Шли, говорят, беспечно, зная по опыту, что клятва на Коране для мусульманина нерушима, но, увы, не зная ни что еще до начала переговоров Султан-Мут авансом выхлопотал у некоего святого старца, обитающего в горной пещере, освобождение от любых клятв, данных неверным, ни что выданный в аманаты сын султана на самом деле вор-смертник, давший согласие сыграть роль в надежде, что кривая вывезет. Так что, выкатив 200 бочек бузы и хорошенько разогрев дорогих гостей, счастливый жених предложил вместо положенных по канону скачек резать гяуров, благо те, идиоты, сложили громкие палки в телеги.
Это сообщение воодушевило джигитов особенно. И поскакали. А догнав и отрезав от обоза, сперва по-хорошему предложили сдаться и принять истинную веру, в ответ на что, к удивлению великодушных горцев, неблагодарные гяуры, даром что обескураженные, слова не говоря, пошли в рукопашную. Предания горцев, отдадим должное, рассказывают об этом сражении очень уважительно, особенно о самом Бутурлине, который дрался, как «седобородый дэв», воодушевляя своих людей, дравшихся, «пока не падал последний человек, боясь, – как говорит летописец, – не смерти, а позора». В многочасовой резне полегли и Бутурлин, и Плещеев, и все стрельцы, до последнего, однако «двухсотых» горцев, когда все кончилось, насчитали почти вдвое больше, а в их числе оказался и «кошмар Кахетии». После чего оставленные в Тарках больные и раненые русские были по приказу безутешной невесты, так и не успевшей стать женой, выведены на майдан и торжественно разорваны на куски.
Финал сезона
А затем была Смута, и России стало не до Кавказа. С последствиями. Прежде всего туговато пришлось кабардинцам. Там дом Кайтыкуэхэ, найдя общий язык с Крымом, начал исламизировать соседей, параллельно наладив бесперебойную поставку рабов на рынки Кафы, с ханской помощью вытеснив дом Идархэ и дом Талостанхэ, по старинке считавшие, что людьми торговать нехорошо, далеко на восток. Еще круче пришлось грузинам и дагестанцам. Шах Аббас оказался крут. Он бил турок в хвост и в гриву, наращивая обороты из года в год и выстраивая великий Иран очень успешно, но безо всякого гуманизма. Суннитов за людей не считал, местную знать резал под корень при малейшем писке, не щадил и простой люд, заселяя освободившиеся после зачисток земли кочевниками-шиитами. К христианам относился немного мягче, но любые попытки хоть как-то лавировать или заикаться об автономии карал свирепо, десятками тысяч угоняя выживших в глубинные районы Персии. Только в Кахети, подросший царь которой попытался было не возражать даже, а о чем-то просить, ссылаясь на старые договоры, Аббас, после заключения в 1612-м Серавского мира с турками взявшийся унифицировать Закавказье, уничтожил до 70 тысяч и увел в плен до 100 тысяч человек. Горцев же, как он говорил, «должно считать дикими животными, непригодными ни к стрижке, ни к дойке, а потому избавиться от них будет благом». Присяги не помогали. Шах был уверен, и правильно уверен, что верить этим людям опасно. Ничего удивительного, что в полной безнадеге горские князьки кинулись за помощью к Москве, только-только начавшей выползать из пропасти. 28 июля 1614 года посол шамхала Гирея Томулдук передал в думу письмо с раскаянием за «дерзость брата и отца, посмевших нанести природному государю нашему и людям его обиду» и слезной мольбой о покровительстве. В ответ в сентябре 1614 года в Тарки прибыла миссия Ивана Селиверстова, принявшая от общего схода элиты Шамхалата грамоту с клятвой «быти отныне всем в одиночестве и служити, и прямити… государю, и добра во веки хотети, и впередь быти под… царского величества высокою рукою в холопстве не отступним навеки», а в ноябре шамхал Гирей отдельно поклялся «литовке Маринке с сыном не служити и к шах Басу от царского величества не отстати, быти в прямом холопстве под царскою высокою рукою неотступным и верным навеки». В обмен Москва замолвила слово перед Исфаханом, и Аббас, готовя новый тур войны с Османами, уважил союзника. Поход не состоялся. Правда, Дагестаном занялись другие, более компетентные ведомства.
Менее всего хотелось бы исследовать драку пауков в банке, описывая перипетии «тихого» изнасилования персами Дагестана. Достаточно сказать, что полилось много крови. Как и в Грузии, где, осознав, что меч навис не только над государственностью, но и над верой, князья, временно забыв об играх, оказали Аббасу достаточно мощное, хотя и безуспешное сопротивление. Все попытки подросшего царя Теймураза Кахетинского добиться хоть какого-то объединения княжеств Кавказа, не обращаясь за помощью к Турции, дабы лекарство не оказалось страшнее болезни, проваливались одна за другой. Время от времени, когда кровопролитие становилось совсем уж неприличным, терские воеводы, имевшие приказ царя «в последнем случае именем Господа нашего сирых защищать», посылали войска, кое-как наводившие порядок и тотчас уходившие восвояси, а 12 апреля 1618 года князь Казы Ханмурза от имени шамхала Андия вновь подтвердил верность шамхалата «государю нашему царю». Пять лет спустя клятва была подтверждена его наследником, шамхалом Ильдаром, первым из горских владетелей получившим из Москвы жалованную грамоту на шамхальство с «большой государственной печатью» с условием не беспокоить Кахети и в течение всего срока правления, несмотря на недовольство подданных, слово державшим. А в 1643-м, после смерти Ильдара, убийства его сына Айдемира и начала нового тура персидско-турецких войн, на сей раз, поскольку великого Аббаса уже не было на свете, пошедшего далеко не в пользу Ирана, сход дагестанской знати направил в Москву грамоту с требованием «о нас забыти, отныне к нам дела не имети, что твоего государева величества веление грузин не утеснять нам, храбрым людям, в обузу и ущемление». В сущности, с этого момента говорить в Дагестане лет на 150 стало не с кем. Шамхалат практически перестал существовать, а серьезно отреагировать на мольбы Теймураза, проигравшего все и бежавшего в Москву, русское правительство уже не имело возможности. Не то чтобы веры тамошним клятвам уже не было, Кремль долго обиды не таил, но слишком уж горячая каша заваривалась на куда более приоритетных европейских фронтах.
Глава VI. ВОЛКОГОЛОВЫЕ
Вольные стрелки Урала
В точности ответить на вопрос, кто такие башкиры, не рискнут, пожалуй, и уфимские историки. Ясно лишь, что на костяк из угорских аборигенов Урала век за веком, начиная с времен неведомых, накладывались осколки всех племен и народов, шедших на запад с востока, по тем или иным причинам отставшие от своих и после неизбежных битв за место под солнцем нашедшие это место среди чужих, с годами ставших своими. Чтобы выжить и прижиться, нужно было только мужество, мужество и еще раз мужество. Слабые не выдерживали, но слабы были далеко не все. В любом случае, к Х веку, когда великий Ибн Фадлан, проезжая в 921-м через будущий Башкортостан, описал населяющий его народ, «баш-корты» (то ли «волкоглавые» – не этноним, а собирательное наименование, из-за специфических головных уборов или особого боевого клича, а может быть, «вожаки волков», по имени стародавнего хана) уже были многочисленным и сильным племенем. Вернее, союзом племен (Мин, Бурзян, Кыпчак, Юрматы и так далее) разнообразного происхождения, говорящих на странной смеси угро-тюрских языков и, в свою очередь, разделенных на кланы, кочевавшие по обе стороны Среднего и Южного Урала от слияния Волги с Камой аж до Тобола. Обильные пастбищами, а значит, и скотом, «волкоголовые» кормились также всеми видами охоты, рыболовством и сбором дикого лесного меда.
А еще они, великолепные наездники и лучники, воевали. Много и очень удачно. Походы, устраиваемые ими, запоминались соседям надолго. И не соседям тоже, поскольку особым геройством считалось сходить за добычей куда подальше, в идеале, к предгорьям Северного Кавказа или к Каспию (хотя такие подвиги случались нечасто, а случившись, мгновенно заносились в шегерэ – устные летописи). Дома, правда, жили мирно: традиция кровной мести была очень жестка, и рисковать никто не хотел, так что споры решались судом бия-старейшины. Или, в крайнем случае, народным собранием, игравшим немалую роль даже к XIII веку, когда военная демократия уже достаточно разложилась, но все же не настолько, чтобы сильные всерьез обижали слабых, и «батыр» (сильный и справедливый воин), будь он даже простым пастухом, мог при необходимости собрать ватагу больше любого бия, – причем, в отличие от бия, не только из «своих». Единственными, кого башкиры не трогали, были булгары, от которых в земли язычников еще со времен Ибн Халдуна начал проникать ислам. Надо сказать, проникать по-доброму: булгарские проповедники годами жили среди башкир, учили, лечили и со временем стали людьми весьма уважаемыми, к советам которых полагалось прислушиваться. Неудивительно, что Булгар, на базарах которого башкирам полагались скидки, – опять же, со временем, – сделался чем-то вроде столицы, владыке которой башкиры обязались за хорошее отношение помогать военной силой (вскоре ставшей ударными частями бургарских войск) и не обижать его данников.
В здравом уме и твердой памяти
Явление Чингизидов, потряся и разрушив полмира, на башкирах отразилось не очень. Великий Булгар пал, но его место занял еще более великий Сарай, – только и всего. Правда, теперь (куда ж деваться) пришлось платить ясак, – мехами, медом и лошадьми, – чего при булгарах в заводе не было, но даже это не особо напрягало: по достоинству оценив боевые характеристики «волкоголовых», Орда всячески поощряла поступление башкирских стрелков на ханскую службу, давая им возможность и лихость проявить, и добычей разжиться. Самым же достойным даровалось звание «тархана», автоматически возносящее владельца в элиту родовой знати, поскольку герой переставал платить ясак, а вместе с ним от уплаты налогов освобождался и весь клан. В общем, для башкир Золотая Орда злой мачехой не была, а после ее падения, когда мелкие ханства попытались объявить себя «владыками жизни и смерти», попытка сорвалась. Против службы на старых условиях «волкоголовые» ничего не имели, а вот за нахальство наказывали жестко: в случае малейшего насилия батыры собирали ватаги и, как сказано в тюрэнче «Кузы-Курпяч», – «приводили безумных в ум». В итоге новым как бы хозяевам, – ханам Казани, Сибири и Ногайской Орде, – башкиры не платили даже ясака, ограничивая службу (если ханы хорошо себя вели) поставкой конных стрелков. Одна беда: новые ханства постоянно враждовали, в связи с чем, впервые в своей истории, башкирским воинам, мобилизованным под разные стяги, пришлось воевать друг с другом, разоряя кочевья друзей и родственников, – что, разумеется, изрядно напрягало.
В связи с чем, после серии «казанских войн» и взятия русскими войсками Казани, когда Иван Грозный предложил башкирам присягнуть ему, как «царю Казанскому», пообещав сохранить прежние права и привилегии, его послание выслушали с интересом. А затем, тщательно обсудив, – в тюрэнче сохранились краткие изложения выступлений биев и батыров, – пришли к выводу, что Россия более надежна, чем мелкие ханы. Так что, хотя ногайские мурзы и крымские дервиши изо всех сил запугивали народ, призывая и даже пытаясь силой вынудить их уйти на Кубань, служить крымскому хану, башкиры их прогнали и присягнули «белому царю». Добровольно и без принуждения. Сперва «малой» (заочной) присягой, а затем, в 1557-м, уже и «большой», в самой Москве, взамен получив жалованные грамоты, четко фиксирующие права и обязанности сторон. «Волкоголовые» обязались платить ясак (в знак признания Москвы прямым наследником Великой Орды), поставлять всадников в русское войско, «не воевати» царских данников и разрешить ставить на своих землях «царевы городки» (точные места расположения указывались). Царь же «на вечные времена» закрепил права башкир на их «отеческие земли и веру», а также «старые права» (самоуправление). Это вполне устроило и биев, и батыров, и мулл, и «черную кость», так что спустя 40 лет, после присоединения Сибири, восточные башкиры, отказав в поддержке Кучумовичам, охотно, без сопротивления признали власть Москвы на тех же условиях.
Обострение
Ну и зажили. Причем совсем недурно. На «договорных» землях поставили несколько городов, один из которых – Уфа – стал центром Уфимского уезда, разделенного на 4 «дороги» (не в том смысле, что пути сообщения, а в соответствии со старым устройством, когда от имени мелких ханов ясак собирал «даруга»): Казанскую – на западе, Сибирскую – на востоке, Ногайскую – на юге и в центре, Осинскую – на севере. «Дороги», в свою очередь, делились на волости (уделы кланов и племен), во главе которых стояли все те же бии, в русских документах именуемые «старшинами». Бии отвечали за порядок на территориях и сбор ясака, а главным арбитром (без права вмешательства во внутренние дела племен) считался уфимский воевода. В целом несколько десятилетий все было идеально. Мелкие сложности быстро сходили на нет, а на агитацию ногайских мурз, беглых сибирских «царевичей» и крымских проповедников башкиры не реагировали. Даже в годы Смуты, когда все Поволжье полыхало огнем, башкирские земли оставались островком покоя. Однако с воцарением Романовых ситуация осложнилась. Пустая казна вынуждала Москву, практически не выплачивавшую аппарату жалованье, сквозь пальцы смотреть на коррупцию, расцветавшую повсеместно. В том числе, разумеется, и в Уфимском уезде. Служилые люди, не ограничиваясь поместьями на «договорных» землях, самовольно учреждали «слободки» на территориях кланов, произвольно увеличивая размер ясака. Начались конфликты. Нельзя сказать, что башкиры были правы всегда, но русским было куда жаловаться, а башкирам нет: немалая часть «сверхприбыли» аккуратно отстегивалась воеводам, и те, получая челобитные, вели себя соответственно. Впрочем, даже чудом дойдя до Москвы, жалобы хода не получали, о чем заботилось лобби знаменитых «царевых добытчиков» Строгановых, стремившихся вести на целинных башкирских землях поиски полезных ископаемых. Серьезную проблему «волкоголовым» создавали монастыри, учреждаемые (на предмет обращения язычников, – мари и удмуртов, – в христианство) хоть и не на их территориях, но в близком соседстве. Чьи земли «языческие», а чьи «договорные» святых отцов не интересовало, а найти на них управу было невозможно в принципе: тяжбы на эту тему, оказавшись в судах, рассматривались десятилетиями. Неудивительно, что теперь бии, тарханы, муллы, да и «карачу», куда теплее принимали гостей из Крыма, говоривших от имени уже не только Бахчисарая, но и Стамбула. В 1645-м в крае случились даже небольшие беспорядки, вскоре, впрочем, угасшие. А в середине XVII века возникла проблема, обострившая обстановку до синего звона, и называлась она «калмыки».
Следует сказать, что обязательство «не воевати» царских данников, взятое на себя биями и батырами, как естественное, изрядно их тяготило. Отказаться от привычки к набегам, грабежам и уводу полона с последующей его реализацией в Крым, оказалось совсем не просто, нападать же на тогда еще очень сильное Казахское ханство, – что Москва не запрещала, – было опасно, а башкирские старшины, при всем бесстрашии, умели соразмерять выгоду с угрозой. В связи с этим появление в Великой Степи первых беженцев из Монголии, раньше других сообразивших, что воевать с Цинами чревато гибелью, «волкоголовые» встретили едва ли не с восторгом. Пришельцы были слабы, разрозненны, деморализованы (великий исход джунгар еще не начался), а следовательно, казались идеальной добычей, не взять которую просто грешно. И брали. Пока калмыцкие князьки-тайши, оказавшись между двух огней (казахи рассуждали точно так же, как башкиры), не сообразили послать в Москву ходоков, присягнувших на верность «белому государю», в итоге оказавшись в списке тех самых «царских данников», которых «нельзя воевати». Башкирские же старшины мало того что лишились приработка, так еще и получили приказ вернуть еще не проданный полон, а попытка сделать вид, что не поняли, привела к тому, что уфимский воевода, стольник Алексей Волконский, исполняя прямое повеление царя, послал в кочевья отряды «имщиков», приступивших к изъятию живого товара. И рвануло…
Если Белый Отец не слышит нас…
Да, рвануло. Стольника, гордеца, взяточника и так далее, башкиры и раньше не любили, но его «товарищу» (заместителю) Федору Сомову, считавшемуся человеком справедливым и умевшему дружить с «волкоголовыми», до сих пор как-то удавалось улаживать конфликты, а теперь возможности не было. Летом 1662 года отряды башкир атаковали слободки и села, основанные без их разрешения, некоторые захватили, штурмовали даже вполне законный Катайский острог, а когда тобольские отряды полковника Полуектова разбили их близ озера Иртяш, в относительном порядке отступили на север, – и уж там-то развернулись вовсю. Пали неплохо укрепленные Кунгур и Степанов острог, Воздвиженский и Рождественский монастыри, были разорены практически все «незаконные» русские деревни на реке Сылва. При этом единого центра у бунтовщиков так и не возникло, отдельные отряды возглавляли местные авторитеты, да и убийств, надо сказать, было совсем немного: башкиры в основном удовлетворялись изгнанием ограбленных до нитки «пришельцев», при этом постоянно сообщая в Уфу, что хотят мира, но только если прибудет арбитр из Москвы. На что Алексей Волконский, естественно, согласия не давал, поскольку рыльце у него было в пушку по самые брови, а казанский воевода Федор Волконский всячески покрывал кузена. Лишь после того, как мятежники, осадив Уфу и Мензелинск, объявились в окрестностях самой Казани, власти, наконец, спохватились. Федор Волконский, явившись под Уфу с войском, снял осаду, разослал по краю летучие отряды и предложил мятежникам сесть на кошму переговоров. Те охотно согласились, однако дело кончилось ничем: одним из главных их условий было убрать из Уфы воеводу-беспредельщика, заменив его Федором Сомовым, а такая кадровая рокировка была невозможна без согласования с Москвой, в результате чего Алексей Волконский неизбежно получил бы взыскание, чего Федор Волконский допустить не хотел.
В итоге весной 1663 года затихший мятеж полыхнул с новой силой. Давать крупные сражения башкиры уже не решались, но партизанили на коммуникациях столь эффективно, что в итоге, – когда на русских землях появились беглые Кучумовичи, надеявшиеся поймать в мутной воде хоть какую-то рыбку, – информация все-таки дошла до Белокаменной, откуда грянуло указание: желаем выслушать, чего мятежники хотят. В начале февраля 1664 года видные полевые командиры Димаш Юлаев и Актай Досмухаметов отправились в Москву, где изложили свои претензии Думе в присутствии Государя, были признаны правыми и вернулись домой с жалованной грамотой, добившись назначения арбитром тобольского воеводы Степана Аргамакова, также слывшего «справедливцем». По итогам разбирательства причиной волнений были признаны злоупотребления на местах. Москва официально подтвердила вотчинное право «волкоголовых» на землю, Алексей Волконский был отозван и сослан, а на его место назначили «справедливца» Сомова, быстро и по-честному решившего все частные вопросы. В частности, и наказав дворян, позволивших себе особые нарушения. Со своей стороны, башкиры выдали властям несколько отморозков, запятнавших себя кровью мирного населения.
На том все и завершилось.
Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, ненадолго…
