Лев Вершинин
«Русские идут!» Почему боятся России?
Конь блед
В конце концов, воинские команды согнали-таки табун в четыре тысячи голов. Больше, как и предупреждали старшины, просто не было. И лишь тогда полковник повернул на Уфу. Но, поскольку шли в спешке, – лошадей нужно было сдавать срочно, а Сергеев привык исполнять инструкции в точности, – более тысячи были загнаны насмерть, в связи с чем было решено восполнить потери, прогулявшись на Ногайскую дорогу, уже успевшую (слухи о художествах полковника разлетелись быстро) сдать все, что требовалось. Тут, однако, вышла неувязка: большинство аборигенов, прослышав о предстоящем визите, бросили все и бежали за Яик, – так что восполнить недобор не удалось. Зато в тылу, на Казанской дороге, начались беспорядки. Позже, уже на следствии, Александр Сергеев честно признал, что с тарханами вел себя чересчур круто. И в самом деле, первым, кто решился призвать разогретый добела народ к мятежу, оказался Дюмей Ишкеев. Тот самый разоренный старшина, слывший ранее «надежным и благонравным». По всему Закамью загорелись русские села, начались стычки, далеко не всегда заканчивавшиеся в пользу драгунских отрядов, а затем, после первых успехов Дюмея, некий Иман-батыр, тоже имевший зуб на Сергеева (ему не повезло быть среди «гостей» полковника в Уфе) последовал его примеру уже на Ногайской дороге.
Впрочем, события эти были пока еще локальны. Поскольку поддержать бунт большинство башкир, еще не пришедших в себя, опасалось, обоим протестующим, и Дюмею, и Иману, пришлось вооружить «припущенников», не особо того хотевших. Судя по всему, оба смельчака сознавали, что раскачать край будет сложно, и свой расчет строили на опыте предыдущих мятежей, исходя из того, что правительство, уразумев возможную перспективу и не желая доводить дело до крайности, пойдет на переговоры. Логика в таких рассуждениях была. Однако, на свою беду, насмерть обиженные и готовые добиваться своего тарханы не понимали, что мир изменился и теперь все будет совсем иначе…
Глава IХ. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (4)
Москва слезам верит
Происходи все лет на двадцать раньше, местные власти, возможно, попытались бы скрыть от Москвы нюансы и решить вопрос своими силами. Но с Петром шутить такие шутки было себе дороже. Пришлось информировать, и новости царя не порадовали. Тем паче что война со шведами легче не становилась, и на окраинах все чаще звучали призывы «перевести бояр, подъячих и прибыльщиков», усугубленные агитацией староверов против Царя-Антихриста, своими нововведениями, – табаком, бритьем, немецким платьем, – «рушащего дотла веру христианскую». В июле 1705 года в Астрахани вообще начался стрелецкий бунт, причем разведка доносила, что мятежники намерены соединиться с приволжскими кочевниками и «йти Стенькиной дорогой, на верховые города», – то есть вверх по Волге. Неспокойно было и на Дону, где, правда, беспорядки пока что ограничивались грызней «разбойника (еще даже не вора) Кондрашки Булавина» с Изюмским полком, но слишком явно назревало нечто очень неприятное. Рисковать в такой ситуации утратой связи с Сибирью и уральскими заводами (что башкиры вполне могли устроить) было совсем не с руки. В связи с чем Петр, верный привычке не рубить сплеча, не разобравшись досконально, направив умирять Астрахань фельдмаршала Бориса Шереметева, в честности которого не сомневался абсолютно, поручил ему заодно побывать в Казани и выяснить, что там стряслось.
Уже 18 декабря (бунт в крае тлел, не разгораясь) Борис Петрович прибыл в Казань и, не слушая объяснений местных чиновников, вызвал на встречу башкирского старшину Усея Бигинеев, недавно вернувшегося с фронта, где он служил под личным руководством фельдмаршала. Судя по всему, разговор был долгим и откровенным. О чем говорили, неведомо, но по итогам высокий гость, «крепко изругав» коменданта Кудрявцева, приказал выпустить на волю башкирских старшин, арестованных Сергеевым, объявил об отмене всех новых налогов, начале следствия над «злыми» прибыльщиками и «государевом изволении принять челобитную». В качестве жеста доброй воли уфимским воеводой был назначен недруг Кудрявцева и Сергеева дворянин Александр Аничков, которого башкиры знали и уважали. Все это, безусловно, произвело впечатление. Правда, приехать в Казань на переговоры, как призывал фельдмаршал, мятежные и старшины все-таки не рискнули, но задумались всерьез, о чем и сообщили в Казань. После чего Шереметев, укрепив гарнизон на всякий случай четырьмя полками и «крепко указав» местному начальству работать с бунтовщиками мягко, уговорами и мелкими уступками, «ни за что не применяя огня», отбыл усмирять Астрахань, а старшины, от своих людей в Казани прознавшие об этих распоряжениях, собравшись на общий сход, приняли решение идти на мировую.
Напиши мне письмо
Требования, изложенные в челобитной, были просты: официально подтвердить, что знаменитый «Указ из 72 статей» – фальшивка и наказать полковника Сергеева за «злое самовольство». На всякий случай разработали и версию, убедительно объясняющую причины возмущения: дескать, Сергеев, находясь при исполнении, приказывал всем называть его не Александром Саввичем, за что грозился повесить, но «царевичем», будучи всего-навсего «кабашниковым сыном», а «башкирцы и татары прознав, что он назывался облыжкою, разбежались в свои деревни и сказали, что не царевич, и оттого де от башкирцов и татар весь бунт зачался». Задумка была, что и говорить, неплоха: самозванство любого вида в те времена считалось серьезным государственным преступлением, очиститься от подозрений в котором считалось почти невозможным, а отказ подчиниться самозванцу, наоборот, мог быть зачтен как очень веское смягчающее обстоятельство. Однако казанское руководство, не чая для себя от следствия ничего доброго, тоже принимало меры.
В первую очередь были отправлены письма «отцу и благодетелю» Александру Меншикову, единственному, чье слово могло перевесить слово Шереметева. Затем Никита Кудрявцев, своей властью и в нарушение приказа фельдмаршала, отменил назначение Аничкова, послав вместо него в Уфу своего ближнего человека Льва Аристова, одновременно запретив башкирам везти царю челобитную, а всем грамотеям Казани, под страхом смерти, писать ее. Тем не менее жалоба, – при помощи Аничкова, расправиться с которым у коменданта были руки коротки, – была составлена, переведена, переписана, и депутация из восьми уважаемых старшин во главе с уже известным нам Дюмеем Ишкеевым отправилась в путь. Однако не прямо в Москву, а в Астрахань, поскольку весь левый берег Волги был перекрыт постами напуганного и озлобленного Кудрявцева. Добрались благополучно и были тепло встречены Борисом Петровичем, который, добавив к челобитной письмо царю с просьбой помочь башкирам, поскольку правда на их стороне, направил ходоков в Москву безопасной дорогой, для верности обеспечив их охраной.
В чужом пиру похмелье
Казалось, все идет как нельзя лучше. Посланцы без приключений добрались до столицы, были мило приняты в нескольких приказах, повидались с думными, у них приняли и челобитную, и письмо фельдмаршала, твердо обещав, что все будет передано адресату, однако с самим Петром, находившимся в тот момент в Смоленске, повидаться не вышло. Забегая вперед, отмечу: и челобитная, и письмо Бориса Петровича до Государя все же дошли. Он их прочитал и срочно вызвал к себе, в штаб действующей армии, обоих фигурантов, Кудрявцева и Сергеева, устроив им жестокий разнос и приказав немедленно отменить фальшивый «Указ», а прибыльщиков примерно наказать, «чтобы оные воры башкорцы довольны были». Вариантов не оставалось. Немедленно по возвращении в Казань комендант запросил старшин о встрече, а получив отказ, отважился поехать в Уфу сам. Но было уже поздно. Говорить с генералом башкиры не собирались. У переправы через Ик сильный отряд башкир перекрыл Кудрявцеву дорогу, передав ему, что на другом берегу его ждет смерть.
«Волкоголовые» уже не хотели мира, и причина на то была крайне веская: делегация Ишкеева так и не вернулась домой. Судьба несчастных сложилась по классической формуле «Жалует царь, да не жалует псарь» – они, прибыв в Москву, сами того не понимая, угодили в жернова разборок между группами поддержки «полудержавного властелина» и фельдмаршала, и «меншиковское лобби» оказалось сильнее. Пока челобитная добиралась до Смоленска, все восемь ходоков были арестованы, закованы в цепи и отправлены в Казань, где «заводчика и ослушника Димейку», как следует помучив, публично повесили перед кремлем, а остальных, тоже помучив, закрыли в подвалах. Никакой вины правительства в случившемся не было, позже виновные были даже наказаны, но в тот момент вера башкир в справедливость властей рассыпалась в прах и по всем четырем дорогам пошли разговоры о том, что «от русских людей нам, башкирам с татарами, жить обидно».
Практика большого взрыва
Все началось осенью 1707 года, и началось всерьез. Получив от кого-то сообщение, что уважаемый тархан Алдар-батыр Исекеев и другие старшины Ногайской дороги поддерживают контакты с Крымом, уфимский воевода Лев Аристов послал в конце ноября на юг отряд князя Ивана Уракова, приказав проверить, насколько информация соответствует реальности. А она, как оказалось, соответствовала с лихвой: в имении батыра аккурат праздновали прибытие почетных гостей-Чингизидов – муллы Султана-Хаджи с Кубани и каракалпакского «царевича» Мурата, по ходу тоя обсуждая вопрос об «выходе из-под руки белого царя». Русских, соответственно, приняли неприветливо, и в итоге имение сгорело дотла, однако заговорщики, прикрывшись охраной, сумели уйти, и очень скоро Алдар-батыр объявил «священную войну», двинувшись во главе ежедневно растущего воинства на Уфу. Полк Петра Хохлова, брошенный на перехват, 4 декабря попал в засаду у горы Юрак-тау и был разбит наголову, потеряв две трети личного состава (900 из 1300). В руки башкирам попали обоз, 5 пушек, боеприпасы и полковая казна, но главное, в ходе боя на сторону Алдара перешло вспомогательное ополчение «верных» башкир, возглавляемое Кусюмом Тюлекеевым, сыном Тюлекея, четвертью века ранее моджахедившего вместе с Сеитом и повешенного. По мнению ряда историков, он тоже участвовал в заговоре, но умело шифровался.
Разгром Хохлова, а вслед за ним и неудачи (хотя и не такие беспросветные) полков Ивана Рыдаря и Сидора Аристова, брата воеводы, взорвали край. Войско Алдара и Кусюма множилось, и не только за счет башкир: восстали все, у кого были хоть какие-то претензии к властям, а претензий хватало. В такой радостной обстановке Алдар и Кусюм приняли решение о восстановлении Казанского ханства, объявив ханом того самого «царевича» Мурата, немедленно отправившегося в Крым просить признания и помощи (до его возвращения «малым ханом» был назван Султан-Хаджи, «муж мудрый, блистающий ученостью»). Торжественное провозглашение ханства подбросило в огонь дополнительных дровишек. В начале декабря мятежники (общим числом уже свыше 40 тысяч сабель) вышли к Каме, осадили Мензелинск, штурмовали Билярск, взяли Заинск и десяток городков поменьше, после чего местным воеводам, до тех пор боявшимся сообщать царю, что происходит, стало ясно, что шутки кончились.
Полный пердимонокль
26 декабря в Москву примчался Кудрявцев, сделавший на следующий же день подробный доклад о «воровстве диких и кровожадных врагов христианского мира». В некоторых источниках упомянуто, что царь был крайне «гневен», справедливо считая генерала, по беспределу повесившего беднягу Дивея, главным виновником обострения, однако разбираться в нюансах у царя не было времени. Его крайне беспокоили данные разведки, из которых неопровержимо следовало, что «царевич» Мурат уже в Крыму, а «батыри Алдарко, Кусумко, Уразайко и всех дорог башкирцы (…) начали мыслить к воровству тому четвертой год, чтоб им всем под рукою и под волею великого государя не быть. И для того посылали к салтану турецкому и к хану крымскому (…), чтоб им дал кому ими владеть. И те их посыльщики привезли с Кубани Салтан-Хазю, что называетца ханом, и все ему куран целовали… и все башкирцы за святого его почитают и воздают ему честь…». Оставив оргвыводы на потом, царь 30—31 декабря провел экстренное совещание, повелев направить «для отпору башкирцов» дополнительно 5 полков, тысячи ружей, созвать дворянское ополчение, «охочую вольницу» и вызвать яицких казаков, поручив командование талантливому полководцу Петру Хованскому.
Кроме войск, однако, князь получил «особое повеление» сделать все, чтобы уладить конфликт мирно, поскольку сил на все фронты не хватает. Во исполнение чего, прибыв в Казань под конец января 1708 года, командующий первым делом сообщил повстанцам, что он «от великого государя милость привез», приказав немедленно отозвать из Уфимского уезда всех прибыльщиков. Ответа, однако, не последовало: дела у мятежников казались слишком хороши, чтобы мириться. Они наступали по всем фронтам, а в феврале 1708 года, прорвав Закамскую линию, подошли, наконец, и к вожделенной Казани, где в какой-то момент началась форменная паника. Войска Хованского были еще в пути, а сил гарнизона, даже усиленного полками, оставленными Шереметевым, хватало лишь на то, чтобы отгонять «дикие» ватаги бунтовщиков. Всем было ясно: начни Алдар и Кусюм штурм всеми наличными силами, города не удержать.
Давайте жить дружно
И здесь следует отдать должное Никите Кудрявцеву. Говно-человек, как администратор и военный в этой непростой ситуации он проявил себя наилучшим образом (хотя, если подумать, особого выбора у него и не было: царь всерьез подумывал о том, чтобы его повесить, а попади казанский комендант в руки башкир, дело, пожалуй, одной виселицей не ограничилось). Как бы там ни было, укрепляя город, генерал творил чудеса. Под ружье встали все, способные держать оружие. При этом, что нельзя не отметить, татарское «дворянство» отозвалось на призыв охотно, заявив, что «клялись белому царю на коране и клятвы не сломаем», зато пресечь бегство горожан, и татар, и русских, уже загружавших телеги, удалось только после того, как, – «ради надежной охраны от всякой опасности», – из слобод были согнаны в тюремные дворы их жены и дети. В итоге возникло несколько «охочих отрядов» и оборонять город до прихода государевой подмоги стало кому. Генеральный штурм теперь был невозможен, а к началу последней декады февраля, дождавшись подхода основных частей, вступил в дело и Хованский. Умело оперируя 15 полками (около 9 тысяч солдат, драгун и казаков), он двинулся против главных сил мятежников, понемногу заставляя их отходить в Уфимский уезд. По его следам двигались и «охочие отряды», щедро вознаграждая себя захватом пленных на продажу в мятежных селах (к слову сказать, еще одна разумная идея Никиты Кудрявцева, правильно рассчитавшего, что бунтовщики, прослышав о судьбе семей, покинут мятежников и кинутся спасать близких, – что и произошло). Полки же Хованского, не быстро, но неуклонно, ломая сопротивление, дойдя до западного берега Камы, с переправой на «договорные» земли спешить не стали. Мелкие стычки не прекращались, но теперь башкирские командиры уже были согласны говорить.
А говорить было о чем. С одной стороны, успокоить край поскорее требовал царь: на Дону уже вовсю гулял Булавин, открыто похвалявшийся, что «он божиею помощью состоит в союзе с башкирцами», и проверять, так ли это, душа не лежала. С другой стороны, скверные вести получили и вожди мятежа. Как раз в это время вернулись несколько нукеров Мурата, сообщив, что в Бахчисарае и даже в Стамбуле «царевича» приняли с почестями, но помочь войском или хотя бы признать «башкирским ханом» не пожелали. Все, что удалось, – доносили очевидцы, – это собрать полторы тысячи кубанских татар, но попытка открыть второй фронт под Терским городком провалилась и бой с астраханскими стрельцами проигран, так что теперь «Мурат-хан» в плену и живым его едва ли кто-то увидит. Особо печально для Алдара и Кусюма было то, что в одну из ночей исчез и «малый хан»: не желая рисковать, ученый Султан-Ходжа по-тихому покинул ставку и ускакал на родимую Кубань.
В мире, в мире… Навсегда?
При таком раскладе не договориться умным людям было просто невозможно, а люди с обеих сторон были умные. Тем паче башкиры многого и не требовали: их устраивали условия, согласованные в свое время с Шереметевым, плюс наказание казанских властей и прибыльщиков за произвол. Хованский признал претензии башкирских вождей приемлемыми и справедливыми, правительство утвердило его решение, понизив в должности Кудрявцева, а против Сергеева, Жихарева и Дохова возбудив уголовные дела. «Пущим же заводчиком всей смуте» (то есть основным козлом отпущения) оказался несчастный каракалпак Мурат, доставленный в Казань и торжественно подвешенный перед кремлем за ребро. На том, в общем, и поладили. Правда, искры носились в воздухе еще года два, грозя новым пожаром. В 1709-м и 1710-м башкиры опять бунтовали, протестуя против попыток все того же Кудрявцева, хоть уже и всего лишь вице-губернатора, саботировать пакт «Хованский – Алдар и Кусюм». Но вспышки эти были локальными, в сравнении с прошлыми незначительными, и новому казанскому боссу, Петру Апраксину, удалось убедить недовольных действовать по закону, самых же упорных уговорили не выпендриваться всадники хан-тайши Аюки, уже постаревшего, помудревшего и теперь служившего «белому царю» верой и правдой. Последняя попытка возобновить «священную войну», предпринятая с помощью каракалпаков, захлебнулась летом 1711 год под Уфой, – не в последнюю очередь потому, что Петр сдержал обещания. Ни один из лидеров мятежа, вплоть до (объективно) предателя Кусюма, не подвергся преследованиям; Кудрявцев, к конце концов, получил полную отставку без пенсиона, а процесс по делу «обидчиков», хотя и затянулся надолго, завершился в 1721-м самым лестным для башкир образом: прибыльщики Дохов с Жихаревым и каратель Сергеев были признаны виновными, осуждены и пошли на эшафот. Желать большего никто и не смел, и в 1725-м, вернувшись из казахских степей, на верность России присягнули самые непримиримые.
На том все и завершилось.
Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, опять ненадолго…
Глава X. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (5)
Время-Не-Ждет
Констатируем факт: байки о «жестокой и беспощадной российской экспансии» и «угнетении Москвой коренных народов» и есть байки. Все без исключения бунты башкир были вызваны исключительно злоупотреблениями на местах, и во всех без исключения случаях вмешательство Москвы восстанавливало порядок силой не столько оружия, сколько закона, даже тогда, когда нарушение закона пошло бы на пользу власти. Лучшее свидетельство – результат бунта 1705—1711 годов. Петр был жесток, Петр ставил державный интерес превыше всего, Петр не прощал мятежников, тем паче если их действия играли на руку врагу, – и все-таки требования башкир были удовлетворены как законные, и никаких репрессий не последовало. А тем, кто скажет, что Петру было важно любой ценой закрыть проблему, в связи с чем он и пошел на уступки, отвечу: будь так, император, умевший помнить и добро, и зло, расплатился бы с бунтовщиками сполна, когда война со шведами завершилась победой. Однако случилось совсем иначе: в 1721-м на виселицу пошли не Алдар и не Кусюм, а зарвавшиеся прибыльщики и даже полковник Сергеев, всего лишь позволивший себе, исполняя цареву волю, слишком зарваться. А это говорит само за себя, и спорить не получится. И тем не менее…
Тем не менее жизнь не стоит на месте. Право правом, но России были необходимы заводы. А значит, и залежные уральские земли, о богатствах которых ходили легенды. Россия выходила в Великую Степь. А значит, не могла обойтись без строительства новых форпостов, обеспечивающих покой новых вассалов и караванных путей. И всему этому мешали башкиры, согласные жить только по жалованным грамотам Грозного, и никак иначе. Собственно говоря, в новых условиях башкиры со своими вольностями были анахронизмом, что понимали все, кто хоть как-то занимался проблемой, от управленцев и военных до геологов и геодезистов. Скажем, Артемий Волынский, один из умнейших людей своего времени, в бытность свою казанским губернатором (1730-й) составил специальную аналитическую записку, полностью посвященную башкирскому вопросу, указывая, что вопрос этот рано или поздно придется решать, поскольку «наш век иной, нежели век минувший, и по-старому жить никак не выйдет, хоть лоб разбей. Потому уповаю я неправильным, что не совершенно известно о состоянии башкирского народа, который мы внутри государства, почитая себе подданными, имеем, а имеем ли, то Бог весть». Вскоре на стол императрице лег и доклад Ивана Кирилова. Обер-секретарь Сената указывал, что в связи с появлением в Степи нового, неизвестного и очень воинственного народа (джунгар) и просьбой Абулхаира, хана Младшего казахского жуза о приеме его в подданство, остро необходимо поставить в устье реки Орь «сильную крепость с торгом», следствием чего, по его мнению, в будущем могло бы стать покорение ханств Средней Азии. Эту идею поддержали решительно все советники, с мнением которых императрица считалась, и в конечном итоге Анна Ивановна, все обдумав, изволила 1 мая 1734 года начертать: «Город при устье реки Орь строить и дать ему имя впредь Оренбург». Также указывалось определить места и для других «должных крепостей, равно и заводов». Мгновенно выделили средства, а для исполнения монаршего повеления создали особую Оренбургскую экспедицию во главе с (назвался груздем, полезай в кузов) Иваном Кирилловым, в помощь которому был придан князь Алексей Тевкелев, лучший специалист Империи по восточному вопросу.
