Лидия Чарская
Счастливчик
ГЛАВА XV
– Ай, да овечка!
– Ай, да девчонка!
– Молодец, овечка!
– Молодец, девчонка!
– Ура, Лилипутик!
– Не Лилипутик, а герой!
– Молодчинище, герой! Постоять сумел горой!
– Не выдал товарищей!
Все эти крики, сыпавшиеся со всех сторон, едва не оглушили Киру.
Мальчики теперь гурьбой толпились вокруг него, воспользовавшись минутой, когда директор вышел из класса в сопровождении Дедушки, которого он позвал за собой.
Кто-то полез на стол, потянулся к лампе и, стащив с нее костюм Счастливчика, подал его ему.
Опять проворные руки стали суетливо хлопотать вокруг мальчика, быстро одевая его.
Помидор Иванович, Янко, Гарцев, Голубин, черненький, как цыганенок, Малинин – все наперебой старались услужить ему.
– Если еще кто-нибудь когда-нибудь осмелится проделать с ним что-либо такое, я так отпотчую, что… – с пылающими щеками кричал неистово Ваня Курнышов.
Ваня не кончил. Кто-то отстранил его от Счастливчика, встал на его место и ударил легонько Киру по плечу.
Счастливчик поднял глаза. Перед ним стоял Подгурин. За ним Калмык, красный, как морковь, со смущенно бегающими маленькими глазками.
– Ты уж того… брат… прости, Лилипутик… – ронял смущенно Подгурин, – мы, брат, не знали, что ты такой рубаха-парень и герой.
– Лихой, брат, товарищ! – вторил ему и Калмык, просовывая под чьим-то плечом свою скуластую физиономию.
– Ты, брат, не взыщи, – ронял снова долговязый Подгурин, – прости… Не ладно у нас это вышло и с завтраком, и с костюмом. Или вот что, дай мне хорошего тумака, а я ни-ни… сдачи… Вот и будем квиты.
– И мне тоже! И мне тоже! – обрадовался Бурьянов.
Но Счастливчик никак не решался исполнить эту оригинальную просьбу. Между тем десятки рук успели одеть его, привести в порядок.
– Ну, вот, – как ни в чем не бывало радовались мальчики. – Ну, вот! Ну, вот! Теперь хоть не только директор входи, а и сам министр. Милости просим! Все в исправности!
– Братцы! Я предлагаю качать Раева за его товарищеский поступок! – звонко воскликнул Помидор Иванович и, прежде нежели Счастливчик успел опомниться, подхватил его на руки.
Десятка четыре рук, маленьких и средних, чистых и грязных, щедро отмеченных чернильными пятнами, потянулись к Счастливчику. Его осторожно подбрасывали и раскачивали в воздухе и припевали со смехом и визгом:
– Слава – Лилипутику, слава! Слава – кудрявому, слава!
Счастливчик, смеющийся, повеселевший, с растрепанными локонами и пылающим лицом принимал все эти знаки восторга.
Вернувшись с monsieur Диро домой, Счастливчик, не желая волновать бабушку и Лялю, рассказывая о первом, проведенном в гимназии, дне, умолчал об истории с костюмом и завтраком.
Одному только Мик-Мику, пришедшему к нему вечером репетировать уроки, поведал он все до капельки. Мик-Мик внимательно слушал своего маленького ученика и заставлял его повторять по несколько раз, что сказал директор, как отвечал ему Счастливчик, как его «чествовали» всем классом.
Счастливчик не скрыл ничего от Мик-Мика. Мик-Мик не выдаст, Мик-Мик не пойдет испуганный к бабушке, не захочет вступаться за него, Счастливчика, или жаловаться на негодных мальчуганов, как это, наверное, сделал бы monsieur Диро. Мик-Мик непременно желает видеть в Счастливчике маленького мужчину и всячески поддерживает это сознание и в самом Кире. Вот почему так любит Счастливчик своего молодого учителя, так искренен и откровенен он с ним.
В этот вечер, уставший от массы разнородных впечатлений, перенесенных за день, Кира уснул скоро, но тревожно. И снились ему веселые, шумные мальчики, длинный Верста, тихий Голубин, веселый, смеющийся Янко и милый, смелый и умный Помидор Иванович, с его открытым, честным, краснощеким лицом…
ГЛАВА XVI
Зима… Снег падает большими хлопьями… Точно большие белые птицы летают по воздуху и, бессильно распластав крылья, шлепаются на землю…
Разгуляй запряжен в санки и мчится, как бешеный, по мягкой, рыхлой санной дороге. Счастливчик едет в гимназию. На нем теплое, на беличьем меху, форменное пальто с огромным барашковым воротником. Воротник поднят, фуражка с выстеганным ватою дном нахлобучена на самые брови. Сверх фуражки и поднятого воротника еще башлык. Из-под них выглядывает, как гном из пещеры, крошечный, закрасневшийся на морозе, носик. Так укутала Счастливчика няня по приказанию бабушки.
Monsieur Диро тоже в теплой шубе. Но ему все-таки холодно. Он не привык к морозам. В Париже нет таких крепких, трескучих морозов.
И monsieur Диро зябко кутается в шубу, прячет свой длинный тонкий нос в ее воротник и то и дело ворчит недовольно, почему-то по-русски:
– Ой, этить рюской холодник!.. Совсем защиплевал мой носик!
Счастливчику делается ужасно смешно от этого замечания. Андрон же фыркает у себя на козлах.
Разгуляй думает, что это относится непосредственно к нему, машет хвостом и прибавляет ходу.
– Тпру! Чего ты! Блинов объелся, что ли! – кричит Андрон на Разгуляя.
Счастливчик хохочет неистово. Как тут не смеяться, посудите сами – видали ли вы лошадь, которая ест блины?
Вот и гимназия. «Тпрууу!» – особенно лихо осаживает Разгуляя Андрон. Потом перевешивается с козел и откидывает полость.
– Счастливо, барин! С богом! – говорит Андрон.
– До свидания, мой мальшик! – бросает ласково monsieur Диро.
Счастливчик ловко выскакивает из саней, кивает головою и исчезает в подъезде.
Швейцар улыбается, встречая мальчика, и торопливо помогает ему раздеться.
Ранец отстегнут, пальто сброшено, башлык и фуражка тоже.
Но что это сделали со Счастливчиком? Где его густые длинные волосы?
Локонов нет. Волосы выстрижены под гребенку, вследствие чего голова получилась круглая, смешная, как у галчонка, личико малюсенькое, а глаза огромные-преогромные, как две черные вишни.
Теперь Счастливчик не похож ни на овцу, ни на девочку, ни на болонку. Он настоящий маленький мужчина.
– Раев, здравствуй! Здорово, Лилипутик!
Это кричит во все горло Ваня Курнышов, пулей влетевший в швейцарскую. Он в осеннем стареньком пальто, без башлыка и в плохенькой. помятой фуражке. Счастливчик знает, что Ваня очень бедный и что пальто и все то, что на нем надето, – все приобретено по дешевой цене на рынке у старьевщика. Но Ване не холодно, несмотря на трескучий мороз. Его щеки точно два цветка мака. И запыхался он от быстрого бега. Пыхтит, как паровоз. Еще бы не разогреться! Ванин отец живет на конце города, и оттуда Ваня ежедневно совершает свою прогулку в гимназию, по его же словам, «на собственных рысаках», то есть попросту пешком.
– Все уроки выучил? – осведомляется у Счастливчика Ваня. – Небось, с репетитором? – помолчав секунду, прибавляет он лукаво.
Счастливчик кивает и краснеет. Если бы не Мик-Мик, разумеется, он не знал бы ни одного урока.
Мальчики вбегают на лестницу, прыгая через две ступеньки.
– Здорово, братцы! – слышится за ними. Это Янко. Веселый, радостный, как всегда, он весь так и сияет улыбкой.
– Арифметику не кончил. Задачи не понимаю. Дай списать, Помидорушко, у тебя, – просит он умильно Ваню.
Помидор Иванович упрямо крутит головою.
– Списать ни-ни… Это обман. А вот объясню тебе с удовольствием.
Три мальчика входят в класс. Еще рано. До молитвы остается еще целых четверть часа. Но в классе, против обыкновения, уже набралось много народа. В углу класса за доской движутся чьи-то ноги. На доске написано крупными буквами:
«Фокусник и чревовещатель.
Прием от 8 1/2 до 8 3/4 утра».
Весь класс собрался у доски. Хохот, возня, возгласы удивления.
– Это еще что за выдумки?
Из-за доски вылезает Бурьянов. Лицо торжественное, как перед учителем во время ответа. Над губою наведены углем усы, на щеках намазаны баки. Глаза выпучены, точно у рака. На голове колпак с кисточкой из бумаги. На колпаке с неподражаемым мастерством нарисованы чертики. Калмык мотает головой так, что кисточка трясется и танцует. Он отдувает выпачканные щеки, еще сильнее таращит глаза и выкрикивает густым басом:
– Честь имею представиться: фокусник и чревовещатель. Кто хочет видеть, как из одного перышка можно сделать двадцать?
Мальчики хохочут, сдвигаются в кучку, окружают Бурьянова. Всем хочется видеть, как из одного пера выходит двадцать.
– Покажи! Покажи! – пристают они к Калмыку. У Калмыка на ладони лежит стальное перо. Все смотрят на него с заметным любопытством.
– Давай другое, братцы, это не годится! – командует Бурьянов и протягивает руку вперед.
И вмиг в его руке очутилось другое перышко. Кто-то кладет третье, четвертое. Бурьянов сосредоточенно смотрит, считает и мотает головою:
– Не то, не то… Надо острее… Еще острее… Чуточку только, – мычит он своим деланным басом.
Мальчики разгораются любопытством. Действительно, презабавная штука, из одного пера можно сделать двадцать!
Когда маленький Голубин кладет на ладонь Калмыка свое самое хорошенькое желтое, точно золотое, перышко, по счету двадцатое, Бурьянов неожиданно срывает с головы свой бумажный колпак, насмешливо раскланивается перед огорошенными зрителями и пискливым голосом визжит:
– Вот каким образом из одного пера можно сделать двадцать! Вот каким образом один умный человек может провести тридцать наивных!.. А теперь честь имею кланяться, господа! До приятного свидания!
И зажав в ладонь полученные двадцать перьев, Бурьянов скрывается за доской. Мальчики хохочут. – Аи, да Калмык!
Действительно, Калмык сумел провести их всех – и презанятно. В другой раз они не будут простофилями и не дадут себя дурачить таким образом, а пока…
Звонок к молитве… На пороге класса стоит Дедушка, вернее Корнил Демьянович Вершиков, воспитатель.
– На молитву, дети, на молитву! – кричит он, хлопая в ладоши, и вдруг, заметив необычайное оживление у доски, проходит туда.
Как ни близорук и ни подслеповат Корнил Демьянович, однако он замечает все, что ему надо.
– Чьи это ноги? – строго обращается он к гимназистам.
Подавляя смех, Подгурин отвечает беспечным тоном:
– Это не ноги, а сапоги.
– Сапоги без ног, – вдохновенно прибавляет Янко.
– Сейчас подать мне эти сапоги! – сердится воспитатель. – Я знаю, кто там спрятан!
– Там фокусник, – снова отзывается длинный Верста замогильным басом.
– И чревовещатель, – подпискивает чей-то голос сзади.
– А вот посмотрим.
Дедушка не без труда пролезает за доску и вытаскивает оттуда смущенного и красного, как кумач, Калмыка. Колпак он успел сбросить в угол, щеки вытереть носовым платком, но усы остались, придавая ему уморительный и глупый до чрезвычайности вид.
– Ха, ха, ха, ха! – не могут удержаться от смеха мальчики при виде этих усов и этого глупого вида.
– Очень хорош! Безобразник этакий! – сердится Дедушка. – На час в гимназии останешься после уроков, а теперь ступай впереди класса на молитву с этим самым украшением на лице.
Калмык испуган. На молитве его увидит вся гимназия, инспектор, может быть, директор… Ужас! Ужас!.. Мальчики тоже не смеются, притихли…
Быть грозе!
Молча становятся в пары. Идут тихо в зал. Калмык впереди, красный, смущенный, с потупленными глазами, с черными огромными усищами, нарисованными над верхней губой.
– У «мелочи», глядите, братцы, церемониймейстер! – кричит кто-то из старших в коридоре и все указывают пальцами на Калмыка.
Инспектора в зале нет. Слава богу! Гроза миновала. Но зато сколько насмешливых взглядов и замечаний приходится вынести Калмыку!
О, он не простит этого Дедушке!.. Никогда не простит, отплатит ему, припомнит…
Сердце Калмыка исходит от злости. В голове роятся беспокойные мысли, как бы отомстить…
Молитва кончена. Звонок, и мальчики расходятся по классам.
ГЛАВА XVII
В первом младшем классе, у «мелочи», идет урок географии. Географию преподает классный наставник, болезненный, раздражительный, худенький человечек с козлиной бородкой. Зовут его Петр Петрович Пыльмин; гимназистики прозвали его Петухом. Петух терпеть не может лености и щедро сыплет на своем уроке единицы и двойки. Учиться у него претрудно: все наизусть, все наизусть. Реки наизусть, горы наизусть, моря наизусть, страны наизусть, словом, весь мир наизусть буквально, точно «Отче наш» или «Богородицу». А чуть переврал что-нибудь– пара. Еще переврал – кол. Еще – картошка. Так называют двойки, единицы и нули на языке гимназистов.
Сегодня Петух сердится больше обыкновенного. Голова ли у него болит или зубы, бог знает, но он поминутно хватается то за щеку, то за лоб.
– Сегодня Петух злой, – шепчет Калмыку его сосед Подгурин.
– Подгурин, молчать! – услыша этот шепот, замечает строго классный наставник. – А впрочем, ступай сюда. Назови реки южной Америки. Они заданы к сегодняшнему дню? Дежурный!
Рыженький Костя Гарцев, близорукий, с золотушными подслеповатыми глазками, только что разбиравший на коленях под партой старые марки и коночные билетики, встает со своего места.
– Да, Петр Петрович, сегодня реки, – раздается его ответ, причем и марки, и билетики сыплются на пол дождем.
– Подгурин, отвечай! – не замечая беспорядка, приказывает классный наставник.
Верста нехотя поднимается со скамейки, таращит глаза, делает глупое лицо и молчит. Урока он не выучил, а что знал, то успел позабыть с прошлого года.
Петр Петрович сердится.
– Ну, что ж ты нем, как рыба! Отвечай! Верста молчит.
– Что ж ты молчишь?
По лицу Подгурина проползает лукавая улыбка.
– Как же мне отвечать, когда вы молчать велели, Петр Петрович! – тянет он плаксиво, как будто собираясь реветь.
– Ты глуп! – сердито замечает учитель. – Какая главная река Южной Америки?
Подгурин хмурится, собирает свой, и без того маленький, лоб в морщины, причем делается ужасно похожим на плачущую обезьяну, и… молвит, стараясь припомнить всеми силами, какая главная река Южной Америки.
– Амазонка! Амазонка! – усердно подсказывает с первой скамейки Малинин.
– Амазонка! – шипит и Янко с последней парты. Другие мальчики тоже усиленно подсказывают Подгурину.
Но Подгурин туг на оба уха. Он стал плохо слышать после скарлатины в прошлом году.
«Онка… Онка… Гонка… Конка»… – едва-едва разбирает он и вдруг широко улыбается… Услышал!
– Картонка! – уверенно сообщает учителю Подгурин. – Главная река Южной Америки – Картонка.
Класс фыркает и заливается смехом. Учитель краснеет, сердится.
– Сам ты картонка! – бросает он гневно. – Второй год в классе сидишь, а Америки не знаешь. Стыдись!
И он ставит Подгурину единицу.
– С колышком вашу милость поздравить извольте! – смеется Янко, который не терпит Подгурина.
Верста показывает Янко исподтишка кулак и с угрюмым видом садится на место.
– Раев! Назови мне реки Южной Америки, – слышит Счастливчик голос учителя.
Кира встает, берет линейку и выходит на середину класса к географической карте, которая висит на доске.
Счастливчик знает урок, отвечает бойко. Вчера он все реки Америки прошел с Мик-Миком.
Лицо Пыльмина проясняется.
– Хорошо! – говорит он с довольной улыбкой, отпуская Киру на место.
– Бурьянов! – вызывает он Калмыка.
Калмык, посвятивший все утро на устройство «фокусов и чревовещания», не успел повторить урока. Реки выскочили у него из головы, и он начинает бормотать себе что-то под нос.
Учитель сердится снова.
– Лентяй!.. Лентяй!.. – ворчит он с кафедры.
С последней скамейки приподнимается кто-то и протягивает руку, не особенно чистую, в чернильных пятнах. Это Янко. Он тоже не знает из заданного урока ни полслова и, боясь, что его сейчас вызовут, решается на хитрость:
– Господин классный наставник! У Янко живот болит. Можно ему пойти в приемный покой к доктору? – говорит сам Янко, пряча за головами товарищей свое смеющееся лицо и стараясь подражать голосом и произношением Подгурину.
Но Петра Петровича обмануть трудно. Он отлично понимает и кричит:
– Янко! В угол к печке ступай. А за неуменье держать себя в классе ставлю тебе единицу по поведению.
Пристыженный Янко шествует со сконфуженным видом к печке.
Чья-то предательская нога выставляется в проходе между партами. Янко не видит ноги, не чувствует хитрого умысла сделать ему «подножку», цепляется за ногу и стремительно летит на пол.
– А чтоб вас, – красный от неожиданности бормочет Янко, – и дойти-то как следует парубку до печки не дадут. Эх-ма!
Это выходит так неожиданно смешно и забавно, что все хохочут. Даже строгий учитель не может удержаться от улыбки. У Ивася Янко, маленького хохла, есть драгоценная способность привлекать к себе все сердца добродушием и заразительной веселостью.
– Ну-с, ступай на место и не шали больше, – уже милостиво говорит учитель.
– Вот спасибо! – радуется Янко. – И живот прошел, не болит нисколько, – тихонько добавляет он, оборачиваясь лицом к товарищам и строя уморительную гримасу.
Звонок. Урок окончен. Классный наставник расписывается в журнале, сходит с кафедры и читает отметки.
У Подгурина единица, у Янко единица, у Малинина три, у Раева пять.
– Берите пример с него, – заканчивает Петр Петрович, закрывая журнал. – Самый маленький среди вас, но учится лучше всех.
– Пять! Пять! – радуется Счастливчик. – Бабушка-то обрадуется. Ах, хорошо!
За каждую пятерку Кира получает от бабушки рубль. За каждую четверку – полтинник. Такой обычай бабушка завела с первого дня поступления Счастливчика в гимназию, не обращая внимания на слова Мик-Мика, который старался доказать, что выдавать деньги за хорошие отметки неуместно.
Рублей и полтинников уже много набралось в копилке Киры. Когда их будет еще больше, он купит себе часы, настоящие, золотые, закрытые часы, как у взрослого. Это уже решено давным-давно у них с Мик-Миком. И больше никто, ни одна душа не знает об этом.
ГЛАВА XVIII
Большая перемена.
Мальчики завтракают. Обычных шуток и шалостей не слышно. Челюсти, зубы и губы ушли в работу. Кира стоит у окна. С ним Помидор Иванович. Немного поодаль Аля Голубин. Аля не завтракает. У него грустное личико и печальный вид. Он усиленно занят оттачиванием карандаша и весь, как кажется, ушел в свою работу. Но это только кажется, а на самом деле не то. Голубые глазенки Али то и дело скользят по окружающим его мальчикам, которые с таким усердием уничтожают свои бутерброды. Под ложечкой у Али сосет. Он голоден. Ему хочется кушать. Ах, если бы хоть кусочек булки с колбасой! Но увы – у него нет ничего.
Мать Али бедная, очень бедная вдова Она бывшая учительница музыки. Но сейчас у нее совсем нет заработка. Она отморозила как-то себе руки, бегая по урокам, и с тех пор ее пальцы потеряли необходимую для игры гибкость и быстроту. С тех пор она живет с сыном исключительно на пятнадцать рублей пенсии. Это очень-очень трудно. Тут и комната, и обед и чай и стирка. Одним словом, все. Разумеется, давать на завтраки сыну не из чего, и бедная мать со стесненным сердцем отпускает своего Алюшку впроголодь в гимназию. О, как болит и томится ее душа при этом! Ведь он такой худенький слабенький, ее Аля, такой малокровный. Легко ли ему пробыть натощак с самого утра до трех часов дня, пока он не возвратится из гимназии к их скромному обеду? Но что будешь делать. Из пятнадцати рублей восемь идут на уплату за комнату, семь на все остальное. Едва-едва возможно жить впроголодь на эту сумму… До завтраков ли тут еще! Маленький Голубин отлично понимает это. И все-таки ему страшно хочется есть. И зависть берет глядеть на мальчиков, которые с таким аппетитом уничтожают свои бутерброды.
Счастливчик тоже завтракает с большим удовольствием. Мик-Мику удалось, наконец, убедить бабушку не снаряжать, как в дальний путь для мальчика целую корзину с провизией Ему дают вместо нее французскую булку, разрезанную вдоль, намазанную маслом, с начинкой из ветчины или рябчика, или куска телятины, или отбивной котлеты.
И от пилюль Мик-Мик избавил Счастливчика.
– Помилуйте, – говорил он бабушке, – да его с вашими пилюлями засмеют мальчики.
И пилюли отменили. Но зато…
Зато вместо пилюль в ранец Счастливчика няня каждое утро умудряется всовывать тщательно закупоренную и обвязанную в вату бутылку с горячим какао и маленький эмалированный стакан. С этим еще туда-сюда можно примириться, тем более что к какао прилагаются всегда и очень вкусные сладкие бисквиты.
Каждый раз, из боязни, что Счастливчик не выпьет какао, няня перед отъездом в гимназию спрашивает:
– Кирушка, мой батюшка, а ты сам ли пьешь-то какао?
– Сам, нянечка, сам!
– Мальчикам не даешь ли?
– Не даю, няня.
– То-то, мой батюшка, кушай на здоровье, мальчишкам не раздавай. Им што? Они рады у маленького отнять – обидеть ребенка.
– Да никто не обижает меня, няня, что ты! – уверяет няню Счастливчик.
Итак Счастливчик, стоя у окна, с большим аппетитом уписывает свой завтрак и запивает его какао. Дома Счастливчик так не ест. Дома его насилу уговаривают съесть за обедом котлетку или крылышко цыпленка, а здесь, при виде завтракающих с таким удовольствием мальчуганов, Кира и сам чувствует особенный аппетит и желание основательно покушать. Около него стоит Помидор Иванович. У Вани Курнышова в руках вместо бутерброда огромная краюха черного хлеба, густо посыпанная солью.
Ваня, красный, довольный, с полным удовольствием уписывает за обе щеки.
Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов.
– Не хочешь ли половину моей булки? – предлагает Счастливчик товарищу, с которым он успел очень сойтись за последнее время.
– А там что у тебя за птица? – осведомляется Ваня. – Небось, котлетка – маленькая, точно конфетка, соус труляля, готовил повар, а есть нечего, потому что воздух один, мальчик-с-пальчик, а не котлетка, с мизинец ростом.
– Ха-ха-ха! – заливается на замечание Вани Счастливчик.
– Кушайте сами, а мы своей краюхой премного сыты и довольны, – дурачится Помидор Иванович и так хрустит белыми, как миндалины, зубами, разжевывая поджаренную корку хлеба, что любо и слушать, и смотреть.
Однако не доесть Ване своей краюшки, как и Счастливчику не доесть своей булки. Оба положили оставшиеся куски на подоконник и отошли от окошка. Аля Голубин видел, как отошли Счастливчик и Ваня, видел и лежавшие на окне куски.
Под ложечкой у Али засосало сильнее. Глаза невольно так и косятся на злополучное окошечко, на бутерброд.
– Господи! Господи! Хоть бы один кусочек! Хоть бы краюшечку попробовать только, – томится Аля. – Только бы попробовать, только бы заморить немножко червячка.
Желание есть, голод сильнее мальчика… Попросить товарищей? О нет, он не попросит никогда! Он, Аля, не нищий, милостыни ему не надо. Его мама говорит так часто своему мальчику: «Бедняк должен быть горд, Аля: бедняка обидеть легче всего».
О, он отлично понимает это! О, он гордый! Он никогда ничего ни у кого не просит, как и его мама. Никто и не знает, как он бывает голоден ежедневно. Никто и не подозревает, что он приходит каждый день без завтрака в гимназию. Когда все мальчики закусывают в классе, он уходит. Уходит в коридор, на лестницу, в залу. А сейчас он остался. Голод сильнее, чем когда-либо, мучит его сегодня. Его так и тянет посмотреть, только посмотреть, как кушают другие… И вот этот кусочек хлеба на окне и четвертушка французской булки с маслом и котлеткой!.. Ах, господи, да разве это дурно взять их себе?.. Ведь никому больше не принадлежит это. Все равно сторож выкинет эти остатки завтрака в грязное ведро… Аля живо окидывает глазами класс. Никто не смотрит, никто не видит. Один Раев, Кира, Лилипутик, стоит поблизости, но и он не видит его, задумался и смотрит в окно своими черными глазами. Аля делает шаг… другой… третий. Протягивает руку… Хватает куски хлеба и булки, подносит их ко рту… и ест… Ест быстро и жадно, как маленький проголодавшийся зверек.
Бедный Аля! Бедный Голубин!
Когда злополучные куски съедены и от них остались одни только крошки, Аля, как вор, бочком пробирается на свое место. Там на скамейке уже сидит его сосед, Счастливчик. Лицо у Счастливчика грустное, расстроенное. Глаза смотрят печально и смущенно.
Он вскидывает на Алю взглядом, полным такой жалости и ласки, что у маленького Голубина сердце екает в груди.
– Видел! Он все видел! – трепещет напуганная душа Али, и он бросает, в свою очередь, молящий взгляд на Счастливчика. – Не выдавай меня! Не выдавай меня, ради бога, Счастливчик! – малиновый от стыда, испуганно шепчет несчастный Аля.
Сердце Счастливчика буквально рвется от жалости и любви… Он хочет произнести слово и не может. Слезы щекотят ему горло. Они готовы брызнуть из глаз.
А Аля все шепчет и шепчет:
– Молчи, молчи, Счастливчик… ради бога… Никому не говори. Мне хотелось кушать… Я не мог сдержаться… У меня мамочка бедная… Денег нет… Завтраков нет… Мы и то кушаем только раз в сутки…
Счастливчик молчит. Только горло его сжимается от желания заплакать, зарыдать громко, неудержимо… Так жаль этого милого бледненького голодного Алю, так мучительно жаль!..
Но надо успокоить Алю, надо во что бы то ни стало… В ушах Счастливчика вдруг раздается знакомая фраза Мик-Мика: «Старайся быть маленьким мужчиной, Кира!»
Да, да, он им будет! Он должен быть маленьким мужчиной. И делая невероятное усилие над собой, Счастливчик берет за руку Алю и говорит тихо, но твердо, голосом, не допускающим возражений.
– Мы с тобой товарищи и соседи. И со мной ты не должен стесняться… Я был гадкий, потому что не замечал того, что делается у меня под самым носом. Не замечал того, что ты никогда не приносишь завтраков с собою… Прости, милый, и если ты простил и не сердишься на меня, то мы… мы… мы с тобой будем каждый день кушать мой завтрак. Понял? Мне одному дают слишком много, не съесть даже, а ты… а ты…
Тут Счастливчик замолк, заерзал по скамейке и заморгал своими огромными черными глазами. Лицо у него получилось самое смущенное, самое просительное, точно не он делал одолжение другому, а сам просил о милости и одолжении. И взглянув на это милое, смущенное личико, Аля схватил Счастливчика за руку, мотнул головою и, проглотив скатившуюся по щеке слезинку, шепнул чуть слышно:
– Спасибо тебе, спасибо, ты добрый, о, какой ты добрый, Лилипутик!
И мальчики обнялись, как братья.
