Лидия Чарская
Счастливчик
ГЛАВА XIX
– Дай мне это старое перышко, тебе не надо?
– Ах, сколько у тебя грязных марок, поделись со мной!
– Слушай, эта ломаная ручка – твоя? Подари мне ее! И трамвайные билеты заодно подари. Зачем тебе сохранять трамвайные билеты?
Костя Гарцев кочует, как цыган, по классу и выклянчивает всякую ненужную дрянь у того или другого товарища.
У него оба кармана набиты доверху самыми разнообразными вещами: тут и старые поломанные перья, и испорченный ножик, и грязные марки, и засаленные картинки, и обгрызи карандашей.
Костя, как скупец, прячет и бережет свои сокровища. Если открыть ящик его стола, там можно с успехом увидеть всякую ненужную ветошь, начиная с целой коллекции старых вставочек и кончая всевозможными коробочками и даже… стоптанным каблуком.
Товарищи не любят за это Костю и называют его Скопидомом. Но Косте мало дела до этого. Лишь бы не отказывались давать все то, что может получить от них он – Костя. И он озабоченно протискивается между партами, рыженький, сгорбленный, подслеповатый, и лепечет тихонько:
– Дай то, подари другое, пожалуйста, подари.
– Цыган! Скопидом! Попрошайка! – ворчат мальчики. – И не стыдно тебе канючить!
– Не стыдно, – отвечает Костя и усиленно моргает своими подслеповатыми глазами. – Когда я наберу целый воз всякого старья, то отошлю в Китай и мне пришлют оттуда живого мальчика-китайца! Да, живого маленького китайца!
Эффект вышел неожиданный на этот раз. Поразительный эффект! Маленький живой китаец! С этим как-никак, а надо считаться! А Костя продолжает, заметив произведенное его словами впечатление:
– И он будет носить каждый день мой ранец и провожать меня в гимназию! – говорит Костя и тут же вдохновенно прибавляет с разгоревшимися глазами. – Он будет одет в длинный шелковый костюм, и у него будет коса до пяток, длиннейшая. Интересно – страсть! Все смотреть будут.
Действительно, интересно! Живой китаец! Вот так штука! И живо заинтересованный «штукой», весь класс теперь решает помогать Косте копить его сокровища. Каждому лестно иметь в своем кругу товарища, у которого есть настоящий живой маленький китаец, с косою до пят, да еще в шелковом платье.
И все тащат в ящик Гарцевав кто что может: перья, карандаши, коробки, марки, трамвайные билеты, бумагу, камни, картинки, мелкие обломки всяких вещей и игрушек.
Ивась Янко превзошел всех, решительно всех. Придя как-то утром первым в гимназию, он притащил с собою коробку от сардинок, не вполне вымытую вдобавок, и целый остов съеденного жареного гуся и то, и другое положил в ящик Косте. И от гуся, и от коробки получился такой аромат, что Дедушка, Корнил Демьянович, вошедший в класс за мальчиками, чтобы вести их на молитву, повел носом и с гримасой отвращения на лице спросил:
– Что это, крыса что ли мертвая гниет под полом, что так пахнет?
И тут же пошел наводить справки, что бы это могло быть. У парты Кости Гарцевав резкий запах точно по носу ударил воспитателя.
– Какой ужас! – произнес Корнил Демьянович и приподнял крышку.
Остатки гуся, начавшие уже портиться (гуся жарили в доме Янко дней пять тому назад), и жестянка из-под сардинок издавали самый ужасный запах.
Сконфуженный, красный до корней волос, Костя смущенно заявляет Дедушке, что все это – и гусь, и жестянка, и сам запах – ничего особенного из себя не представляет. Надо только потерпеть их немножко, потому что иначе ни за что не получить живого мальчика из Китая.
– Что такое? Какой живой мальчик? Что за глупости! – окончательно выходит из себя дедушка после слов Кости. – Что за чушь? Какой там китаец? Не китаец, а шалости у тебя на уме.
Тогда выступают Янко и Калмык, чтобы поддержать смущенного Костю. Янко заявляет, что гуся или, вернее, скелет гуся и жестянку подарил Косте он сам и что виноват поэтому он один, только один Янко. А Калмык прибавляет, в свою очередь, что, вероятно, Корнил Демьянович не знает, что делается на свете, если он никогда не слышал, как китайцы рассылают за подобные собранные для них редкие штучки своих собственных детей.
Калмык говорит дерзко, как не подобает говорить маленькому гимназисту с его воспитателем. Калмык никак не может забыть, как неделю тому назад он шествовал в виде церемониймейстера, благодаря Корнилу Демьянович, на молитву впереди класса, и всячески старается досадить за это старику.
Но Дедушка сегодня какой-то особенно рассеянный и бледный… Он точно не замечает выходки Калмыка и усталым голосом приказывает выбросить в помойное ведро и гуся, и коробку. Потом в трех словах наскоро поясняет детям, что никаких китайских детей не меняют их родители на всякий мусор и не высылают их в Россию, как товар, и спешит с мальчиками в зал на молитву.
ГЛАВА XX
– Франтик не придет. Истории не будет.
– Дал инспектору телеграмму: «Упал, мол, в ров – лежу нездоров».
– Нет, просто улетел в небо на воздушном шаре и оттуда прислал записку с посыльным: «Мысленно ставлю Янко, Подгурину и Бурьянова по картошке, ибо чувствую из своего прекрасного далека, что названные оболтусы ни в зуб толкнуть сегодняшнего урока».
Самые отъявленные шалуны, Янко, Подгурин и Калмык, знают, чем рассмешить класс, острят немилосердно. Мальчики хохочут, прыгают, бесятся, шалят, кто во что горазд, как говорится.
Последняя фраза Янко заставляет всех хохотать до упаду.
Сегодня весело. Сегодня счастливый день. Во-первых, учитель истории, строгий и требовательный с учениками, прозванный Франтиком за свой новешенький костюм, пестрые галстуки и белый жилет, не пришел на урок; во-вторых, Корнил Демьянович, озабоченный чем-то, сидит на кафедре в глубокой задумчивости, низко опустив голову к столу, и либо дремлет, либо задумался так глубоко, что точно не видит и не слышит всего того, что делается кругом.
Что с ним сегодня? Он такой сонный, усталый на вид, точно не спал всю ночь напролет или болен. Да что с ним?
Калмык, усевшийся на первой скамейке на месте Счастливчика, который играет в перышки с Янко «в раю», то есть на последней парте в углу, не сводит глаз с Дедушки.
«Вот бы проделать с ним штучку, разыграть бы на славу нашего Корнюшу», – мечтает Калмык, и его, без того маленькие, монгольские глазки суживаются еще больше и превращаются в едва видимые щелочки, которые так и блестят лукавством и задором.
С минуту Калмык подробно разглядывает Дедушку. Старик, как кажется, борется с дремотой. Его седая голова склоняется к столу все ниже и ниже, длинный тонкий нос со съехавшими на кончике его очками почти касается клеенчатой доски стола…
Еще минута, и Дедушка уснет на виду у всего класса.
Быстрая, как молния, шаловливая мысль мелькает в изобретательной голове Миши Бурьянова. Миша встает, машет классу руками, чтобы мальчики стихли, и, когда желанная тишина воцаряется в комнате, отчаянно шепчет:
– Глядите, братцы, в оба! То-то будет потеха.
Глаза Калмыка, маленькие, быстрые, горят, как два уголька, в своих щелках. Скуластое лицо пляшет от смеха. Он быстро хватает бутылку с чернилами, находящуюся на чьем-то столе, и крадется бесшумно и ловко к кафедре.
Дедушка теперь уже не дремлет, а спит. Длинный нос со съехавшими очками и седая голова его склоняются все ниже и ниже…
В классе тишина. Все мальчики до единого впиваются глазами в Мишу. Калмык на цыпочках подкрадывается к кафедре, вынимает пробку из бутылки и… бесшумно, но быстро и ловко выливает из нее все содержимое на обитый клеенкой стол кафедры, как раз на то место, куда направлен кончик носа уснувшего воспитателя.
Потом с тою же бесшумной поспешностью возвращается на место и, подавив в себе приступ бешеного смеха, ждет, что будет. Мальчики фыркают сдержанно и тихо то в этом, то в том конце класса.
Хотя Дедушка и добрый, и милый старик, но кто же откажется от удовольствия посмотреть такую забавную проделку?
А проделка презабавная – в этом и усомниться даже нельзя. Голова Дедушки все ниже и ниже склоняется к столу, к злополучной чернильной луже. И вот кончик длинного тонкого воспитательского носа безмятежно купается в ней… Получается такое впечатление, точно нос Дедушки пьет чернила.
Это так нелепо и смешно, что мальчики не выдерживают и прыскают на весь класс. – Ха, ха, ха! – несется по классу бешеный хохот.
– А, что? Где я? А? – как встрепанный вскакивает со стула воспитатель, сразу пришедший в себя от этого смеха.
Но прежде, нежели вскочить спросонок, он все еще попадает носом и подбородком в чернильную лужу и…
Боже, что за лицо!
Клякса на носу, клякса на бороде, две кляксы на щеках и одна над глазами. Вид самый необычайный и, нужно правду сказать, пресмешной.
Калмык визжит от восторга и валится на скамейку. Янко не смеется, а просто-напросто ржет, как молодой разыгравшийся жеребенок. Подгурин рыдает от смеха. Даже Ваня Курнышов, благоразумный Помидор Иванович, и тот сдержанно смеется. У Счастливчика глаза так и прыгают, а губы пляшут. По бледному кроткому личику Голубина и то проскальзывает застенчивая улыбка. Всем смешно.
Корнил Демьянович не может никак понять в первую минуту, почему смеются мальчики, почему так шумно в классе. Его высоко приподнятые брови и удивленный вид, в соединении со всеми этими кляксами на лице, вызывают новый исступленный взрыв смеха.
Тогда старый воспитатель бросает взгляд на кафедру и замечает лужу. Теперь ему все понятно, все! Лицо его багровеет, жилы вздуваются на лбу, губы трясутся.
– Это нечестно смеяться над старостью, – говорит он голосом, заставляющим сразу смолкнуть весь этот хохот, – нечестно и грешно! Я виноват, что уснул, задремал в классе. Но если бы вы знали, что пять ночей я, не смыкая глаз, дежурил у больного внука, вам бы и в голову не пришла эта нелепая мысль так подшутить над уставшим, измученным стариком. У меня нет прислуги, нет никого, кто бы мне помог ухаживать за ребенком! И вот день я маюсь здесь с вами, чтобы по возвращении из гимназии весь вечер и всю ночь до утра ходить за больным мальчиком. Стыдитесь, я знаю, кто сделал это…
Корнил Демьянович хотел прибавить что-то, но тут взгляд его упал внезапно на растворившуюся дверь класса, и он смущенно замолк на полуслове.
На пороге класса стоял инспектор.
ГЛАВА XXI
– Что такое, что с вами?
Голос инспектора, Павла Дмитриевича Огнева, тревожен и неспокоен. Он с испугом и недоумением вглядывается в это, все в красных и черных пятнах, взволнованное старческое лицо Корнила Демьяновича.
– Ничего… ничего… Это случайность… Внук болен… в тифу… пять ночей не спал у его постельки и вот вздремнул сейчас… забылся настолько, что толкнул чернильницу, разлил и вот… – смущенно лепечет Дедушка, стараясь наугад стереть черные пятна с лица носовым платком, вынутым из кармана.
Мальчики, бледные, перепуганные насмерть, облегченно вздыхают…
– Не выдал! Не наябедничал! О, милый, добрый, великодушный Дедушка! О, чуткий, сердечный, чудный Корнил Демьянович!
Жгучий стыд охватывает мгновенно все эти смущенные, взволнованные маленькие сердца… Ах, зачем они были все такие злые! У него болен внук! Он не спал ночи, а они смеялись!.. Смеялись над его несчастьем!..
Инспектор тоже смущен не меньше. Ему бесконечно жаль этого доброго старика, который, как солдат на своем посту, не оставляет долга службы даже в такие трудные минуты жизни… И в запятнанном чернилами лице Корнила Демьяновича инспектор не находит ничего смешного.
– Ступайте домой, друг мой, ступайте к больному внуку скорее, – говорит он, с тем же озабоченным видом пожимая руку воспитателя, – а мы здесь, я и классный наставник, как-нибудь справимся без вас!
Корнил Демьянович колеблется с минуту, потом решительно встряхивает своей седой, как лунь, головою и смущенно лепечет:
– Да, да… благодарю вас… Мой Коля один… один на руках квартирной хозяйки… Как она за ним смотрит – бог знает… Уж я, значит, пойду… Спасибо… Спасибо…
И, крепко пожав руку инспектора, Дедушка вышел из класса, не удостоив растерянных и смущенных мальчиков ни единым взглядом.
* * *
– Господи ты боже мой, какие мы поросята!
– Нет, хуже поросят! Мы злые, гадкие, скверные людишки!
– Бессовестные мы!
– Конечно, бессовестные! Смеялись над бедным Дедушкой, у которого лежит в тифу любимый внучек-сирота!
– И за которым вдобавок целые ночи напролет приходится ухаживать ему самому.
– А все Калмык! Все он и его штучки!
– Неправда! Все мы хороши тоже! Ржали на весь класс и никому в голову не пришло остановить Бурьянова! – послышался голос Янко, и маленький сокол пулей взлетел на кафедру.
– Братцы! Слушайте! – закричал он громко. – Мы, действительно, изрядные поросята. Сделали непростительную гадость Дедушке, а он… он чем нам отплатил? Что он – пошел ябедничать, что ли? Что он – инспектору сказал? Слышали? Нет, это не такой человек! Он ангел, а не человек, а с этого дня я предлагаю вести себя у него так, чтобы ни одного замечания, ни-ни… И слушаться Дедушку по первому слову, вот что я предлагаю, господа!
Горячие синие глаза Янко сверкали, как звезды, а милое личико мальчика пылало жарким румянцем.
– Да, да! – подхватили все остальные, окружая кафедру и во все глаза глядя на красавчика Янко. – Ивась прав… Мы должны искупить нашу вину перед Дедушкой во что бы то ни стало! Искупить! Конечно!
– А я еще предложу вам кое-что, братцы!
И с этими словами сильная коренастая фигура маленького богатыря, Вани Курнышова, не без усилий протискивается сквозь толпу и водворяется на кафедре.
– Я вам еще кое-что предложу, братцы… – слышится его громкий, звучный голосок.
Если у Янко красные щеки в эту минуту, то у Помидора Ивановича они багровые от волнения, а глаза так и искрятся, так и горят на сто малиновом лице.
– Я предлагаю следующее, – вопит Помидор Иванович, обводя весь класс своими сверкающими глазами. – Урока пения не будет. Наш Соловей (так прозвали гимназисты учителя пения) сегодня не придет. Я это узнал случайно от старшеклассников. Стало быть, уроки кончатся часом раньше. Времени терять нечего – катим, братцы, к Дедушке на дом в пустой урок. Принесем наше чистосердечное раскаяние: «Так, мол, и так, простите великодушно, Корнил Демьянович; чем мы виноваты, что уродились такие поросята». Это всем классом! Гуртом ведь дешевле… А потом… потом желающие могут остаться у Дедушки и помогать ему ухаживать за его Колей. Пускай сменяются, как на дежурстве, а Дедушка в это время выспится и отдохнет… Ну, а теперь пусть тот, что находит, что я сказал чушь и глупость, пусть попотчует меня «без права дать сдачу»! – неожиданно заключил свою речь веселой шуткой милый мальчик.
Но ни у кого не поднялась рука даже и шутя «попотчевать» находчивого Ваню. Напротив – двадцать девять пар глаз смотрели теперь с нескрываемым восторгом прямо в рот общему любимцу. Двадцать девять пар ушей жадно ловили каждое его слово.
Но едва он кончил, как веселый гомон пронесся по классу:
– Браво! Ловко придумал! – кричали мальчики и хлопали в ладоши. – Молодчинище, Курнышов, башковитый парень! Ай да Ванюша! Ай да Помидор Иванович! Ура! Ура!
И десятки рук потянулись к нему.
ГЛАВА XXII
Внизу у швейцара, в гимназической раздевальне, записаны адреса гимназистов, воспитателей, классных наставников и учителей.
Дедушка, Корнил Демьянович Веришков, живет очень далеко – в Галерной Гавани. От Невского до Галерной Гавани далеко и пешком едва ли дойти. Туда ходит трамвай. Но на трамвай у них, мальчуганов, нет денег. Нельзя же тридцати мальчикам ехать на двадцать копеек, которые нашлись в кармане Счастливчика, да и то случайно. От Невского до Гавани надо за каждого по гривеннику заплатить… Сумма не малая, а всего со всех вместе приходится, значит, три рубля, ни больше ни меньше. А три рубля – это целое богатство. Три рубля на полу не поднимешь, и вот почему после долгого рассуждения Янко предлагает отправиться «по образу пешего хождения» в Галерную Гавань на «собственных рысаках». Помидор Иванович с неунывающим видом поддерживает его.
– Валяй, братцы, каждый на своей паре! – кричит он весело. – Надежные кони, что и говорить!..
– Стройся, братцы, в пары и марш маршем вперед, как солдаты, раз, два, раз, два! – перекрикивает его Подгурин. – Итак, решено… И к чему трамвай, когда собственные ноги служат отлично.
С шумом и смехом мальчики выстраиваются в пары. Теперь уже окончательно решено идти в Галерную Гавань пешком.
– Час туда, час обратно да час для извинения, всего три часа! Засветло успеем вернуться, кроме тех, кого оставит Корнил Демьянович, – соображает Подгурин с озабоченным деловитым лицом.
– Я останусь, – решительно заявляет Калмык, – я споросятничал, я и расхлебывать стану, всю ноченьку продежурю у больного. Всю до утра. Это уж решено.
– И я!
– И я!
– И я!
– И я! – отзываются взволнованные го-лоса его товарищей.
Сердце Счастливчика екает. Через час приедет за ним в гимназию monsieur Диро и не найдет там своего Киру. Час пройдет – его нет, два – нет, и только лишь через три часа явится домой Счастливчик. Что подумают бабушка, Ляля, няня, monsieur Диро. В доме поднимется переполох… Но не идти нельзя. Отстать от товарищей – разве можно! И потом, разве он, Счастливчик, не чувствует себя виновным перед Дедушкой, как и другие? Разве он не смеялся со всеми над его вымазанным в чернилах лицом? Ну, конечно, смеялся. Значит, надо идти. К тому же, это так весело идти всем классом, выстроившись в две шеренги, растянувшись лентой по тротуару.
Помидор Иванович за старшего идет впереди и командует: «Левой-правой! Марш! Раз, два, раз, два!»
Едет какая-то дама с дочерью в санках, Янко выбегает из пар, становится сбоку и, скосив на даму с девочкой глаза, кричит задорно, поблескивая веселым взглядом:
– Гляди налево! Равняйся! Смирно! – и, сделав паузу, вытягивается во фронт, выпучивает глаза и, сделав под козырек, выпаливает как из пушки:
– Здравия желаю, ваше благородие!
Это очень забавно и смешно. Дама с девочкой на извозчике смеются. Хохочут и мальчики. Уж этот Янко!
Какая-то маленькая сгорбленная старушка при виде веселых гимназистов останавливается, смотрит на них. и спрашивает с любопытством:
– Куда это вас, маленьких, бог несет? Куда идете?
– На край света, бабушка! На край света! – отзывается Верста.
– Туда, где небо сходится с землею! – вторит ему Янко.
– В страну, где молочные реки и кисельные берега! – заканчивает Калмык.
Старушка тоже смеется.
– Ишь, какие проказники! – говорит она.
– Ваша правда, сударыня! – самым искренним тоном соглашается Янко и расшаркивается перед старушкой, точно заправский кавалер на паркете.
Незаметно между шутками и смехом проходит длинный путь. Но чем ближе к Гавани, тем тише, смущеннее становятся дети… Шуток не слышится больше, смех смолкает.
– Что-то скажет Дедушка! А вдруг выгонит, не захочет слушать! – тревожно выстукивает каждое детское сердечко…
ГЛАВА XXIII
– Кривая улица, дом № 4. Здесь. Стоп, ребята. Полегонечку входи в калитку.
Помидор Иванович старается говорить твердо, но лицо у него неспокойное, встревоженное, одним словом, смущенное лицо.
За ним и у всех двадцати девяти мальчиков лица вытягиваются на четверть аршина. Глаза испуганно бегают по сторонам.
Перед гимназистами маленький ветхий домик, окруженный садом, похожий на избушку, и покосившееся крылечко. Дверь чуть приоткрыта в сени. В окно, наполовину замерзшее, глядит чье-то незнакомое женское лицо в платочке. Глядит с минуту очень удивленно, потом скрывается и на пороге показывается пожилая женщина в теплом платке.
– Вам кого? И что это вас так много? – спрашивает женщина, подозрительно поглядывая на гимназистов.
– Нам Корнила Демьяновича. На минутку. Будьте любезны вызвать его к нам, – самым умильным тоном произносит Янко, выступая вперед.
Этот умильный тон, васильковые глаза и все красивое личико Ивася делают свое дело. Старушка в платке кивает.
– Да вы не больного ли Коленьку навестить пришли? – смягчившись, спрашивает она.
Тридцать голосов хором подтверждают ее предположение.
– Коленьке лучше сегодня! В первый раз лучше за всю неделю. Я сейчас Корнила Демьяновича кликну, – поспешно говорит она и исчезает за дверью.
Шестьдесят глаз впиваются по направлению сеней. Тридцать сердечек колотятся в груди шибко, шибко… А что, если…
Но размышлять о том, что может случиться, поздно.
На пороге сеней стоит Корнил Демьянович.
– Войдите в сени, войдите, холодно на дворе. В комнату не зову. У Коли брюшной тиф. Хоть не заразительно, как уверял доктор, а все же… Здесь в сенях печка, обогреетесь по крайней мере. – говорит Корнил Демьянович, ласково похлопывая стоявших ближе к нему мальчиков по плечу.
Что-то щекочет в горлах маленьких гимназистиков. Что-то, непрошенное, влажное, набегает на глаза.
– «Господи! Как он может говорить так с нами, злыми, негодными! Как он мог забыть так скоро!» – тревожно то бьется, то замирает каждое взволнованное сердечко…
Вдруг чье-то громкое рыдание прорывается наружу. Маленький бледный взволнованный Голубин бросается к Дедушке и лепечет, всхлипывая и прижимаясь к его груди:
– Простите нас всех… всех простите… Мы пришли… все пришли… просить… простить… забыть:., пожалуйста… глупые мы все… дурные… смеялись… а вы добрый… добрый…
– Ангел вы! – высокими нотками помимо его собственной воли вырывается из груди Калмыка, и Миша Бурьянов в свою очередь бросается к старику. – Вы ангел, – кричит он нервно с рвущимися в голосе слезами, – а я поросенок! Да, поросенок, потому что это ведь я! Нарочно… я… Прибить меня мало за это! Ах, прибейте меня!
И, неожиданно выпалив эту фразу, Бурьянов с залитым краской смущения лицом приникает губами к руке Дедушки.
Старый воспитатель смущен, потрясен, взволнован не меньше мальчиков.
«О, эти мальчики! Золотые у них сердца! Взбалмошные, шаловливые, проказливые головки, а сердечки – чистые росы в сердцевинах цветов», – невольно думает старый воспитатель и кладет на кудлатую головку Калмыка свою старчески-сморщенную руку.
Мальчики притихли. В сенях тишина. Только дрова весело потрескивают в печке.
И вот выступает Помидор Иванович и, срываясь от волнения на каждом слове, говорит – Мы пришли, во-первых, за прощением, а потом… с просьбою: оставьте двух, трех из нас, хоть меня, Янко и Калмыка… Мы самые здоровые и крепкие… Оставьте нас у Коленьки вашего… дежурить на ночь… и сейчас вечером… А вы отоспитесь… отдохните… и, ей-богу же, мы рады послужить вам, Корнил Демьянович…
Мальчик высказался и умолк. Молчали и другие. И старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы. Слезы радости, счастья, гордости за детей.
Так вот они зачем пришли, эти милые взбалмошные мальчуганы!
Сердце Корнила Демьяновича залила какая-то волна, теплая, нежная, мягкая, как бархат.
Глаза, полные слез, обегали все эти милые взволнованные личики, обращенные к нему с таким светлым выражением раскаяния, преданности, ласки… И сердце Дедушки таяло от нежности и любви.
– О, – шепчет Дедушка, протягивая вперед руки, – милые вы мои, хорошие вы мои!.. Славные мальчуганы!..
Но услуг «славных мальчуганов» Корнил Демьянович все же не может принять, Коле теперь лучше: дело идет на поправку. Опасность прошла. К тому же, инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик. Значит, днем, пока у маленького больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.
Теперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики – его милые дети обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.
И он прощается трогательно, ласково с детьми. Ему надо к Коле, который шевелится там, в их единственной комнатке, за плотно запертой дверью. Мальчики высказывают тысячу горячих пожеланий Дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.
По дороге – непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги. Решено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.
Аля, бледный, несмотря на мороз, измученный, слабенький, после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.
А все остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией шагают по пустынным улицам…
