Лидия Чарская
Вакханка
IV
– Дядя Макс! – протягивая вперед тонкие розовые руки еще не вполне сформировавшейся девушки, прошептала с истомной нежностью Клео и зажмурила глаза.
Луч солнца скользнул по рыжей головке, и короткие кудри девушки загорелись под ним червонным золотом. И вся она казалась какою-то сверкающей, золотою, сияя вошедшему Арнольду счастливой, влюбленно-разнеженной улыбкой.
Он подошел к ней медленно, словно крадущейся походкой, не отводя от нее вопрошающего зоркого взгляда. Она ждала, вся замирая, все еще с закрытыми глазами, с протянутыми вперед дрожащими руками. Арнольд, не спеша, приближался, высокий, худощавый, изящный, с его гладким без тени растительности лицом английского денди, с безукоризненным пробором тщательно причесанных волос, в таком же безукоризненном смокинге, с ищущим и одновременно холодным взглядом, показавшимся особенно значительным вследствие темных колец, окружающих глаза. Строго сомкнутые губы угрюмо и значительно молчали.
Он подошел к кушетке, мягким ленивым движением опустился на нее подле гибкой полудетской-полудевичьей фигурки и уверенным движением захватил обе руки девушки в свои.
– Итак, Клео, – произнес он насмешливо, коснувшись губами ее тонких пальчиков, – maman желает, чтобы вы стали достойной супругой этого достойного молодого миллионера? – Он коротко и сухо рассмеялся.
Клео вздрогнула от первых же звуков этого странного недоброго смеха, и вдруг волна отчаяния захлестнула ее душу.
– Дядя Макс, не смейте смеяться надо мною! Вы же знаете: я люблю вас, и только вас, – и не буду ничьей женою.
Ее личико мгновенно побледнело. Настоящая страсть созревшей женщины зазвенела слезами в ее еще детском голосе… Лицо вмиг потухло и осунулось сразу. И сама она сразу вся потускнела как-то и теперь казалась почти дурнушкой.
Арнольд хладнокровным взглядом оценщика смотрел на нее.
– Нет, она положительно некрасива, бедняжка, ей далеко до матери, – мысленно резюмировал он, – у Анны есть тонкая острота и умение вести игру, у этой малютки сразу сказывается натура… Кусок бифштекса здесь – и чуть испорченный рябчик там, я гурман и предпочитаю последнее.
И лицо его приняло скучающее выражение.
Чисто звериным инстинктом Клео угадала его мысли… Внезапно потухли печальные огоньки в глубине ее кошачьих глаз. Ее взор ожил и прояснился. Грациозным движением, вернее прыжком, поднялась она с кушетки и прежде, нежели Арнольд успел опомниться, закинула ему обе руки на шею и прильнула к нему всем телом.
– Я люблю вас, дядя Макс… Разве вы не видите, как я люблю вас!.. – залепетала она теперь. – Я все знаю… Я знаю, что вы только так, просто, называетесь женихом мамы, для того чтобы… ну словом pour conserver les apparances, как говорят французы… Но вы не женитесь, ни за что не женитесь ни на маме, ни на ком другом… Ах, дядя Макс! Вы никого не любите в сущности… Вы не умеете любить… Таким уж создала вас судьба – жестоким, холодным и прекрасным. И, может быть, вот за эту-то холодность вашу, за жестокость эту самую я так и люблю вас… Полюбила, еще пять лет тому назад, еще когда была совсем ребенком… Тогда бессознательно, теперь сознательно, страстно, безумно… Я люблю вас, дядя Макс, больше, чем мама… О, гораздо больше, чем она… У нее есть помимо вас и другие интересы: ее театральные успехи, ее сцена. У меня – ничего нет. Я живу только вами, я дышу только вами. Поймите же, милый, нельзя безнаказанно шутить с огнем! Что вы делали со мною все эти годы? Вы исподволь, ради забавы, ради пустой прихоти или от скуки разжигали во мне то женское, что должно было бы еще спать во мне, не пробуждаясь годы, десяток лет, быть может… А вы зажгли меня, вы бросили в мою душу зерна чувственности, и они вырастили мою огромную, мою огневую страсть… Вы сами виноваты теперь, если я не могу жить без вас, если я хочу вас… если я каждую минуту готова отбить вас у матери и стать вашей любовницей… Ну да, стать вашей любовницей, отдаться вам, как вещь, которую вы можете сломать и выбросить на другой же день в окошко… Но в этот миг, сейчас, по крайней мере, вы мой, дядя Макс… Нет, не дядя, а просто Макс, чудный, желанный мой, дивный!
В начале этой горячей, влюбленной, волнующей речи Клео казалась несколько робкой и смущенной, но с каждым новым словом, с каждым новым мгновением стыд и робость исчезали куда-то, и перед изумленным Арнольдом предстала маленькая вакханка с помутившимися от страстного желания глазами, с льнущим к нему раздражающе гибким телом. Теперь ее тонкие, еще так молодо-розовые руки змеями обвивали его шею. Горячее дыхание жгло лицо… Помутневшие глаза опаляли нездоровым огнем…
Не было ничего трезвого и в ее прерывистом шепоте. И Арнольд скорее угадал, нежели расслышал слова, повторяемые бессчетно:
– Я люблю тебя… Макс! Бери меня… Губи меня… Убей меня… Я люблю тебя пламенно… Я умираю без твоей ласки… Слышишь? Зачем ты будил мою страстность? Зачем с детских лет распалял мою душу? Мне ничего не надо. Я ничего не хочу, не требую взамен. Только ласки. Только любви твоей. Или я хуже мамы? Но ведь она старуха передо мной. А я… я…
Она не договорила… Она, казалось, задохнулась под волной захватившей ее страсти. Маленькая гибкая рука все сильнее и сильнее сжимала шею Арнольда, а пряный, острый, как нож, аромат мускуса начинал кружить ему голову. Ученица превзошла, по-видимому, в науке страсти своего учителя. И уже вполне оправдала все его ожидания. Действие от тех раздражающих, чувственных поцелуев, которыми он вот уже скоро пять лет, как покрывал эту белую, как жемчуг, шейку и розовое детское личико, сказалось теперь. Он во всей его потрясающей силе отравил ядом знойной похотливой любви этого ребенка, и мог теперь пожинать плоды рук своих.
Но Арнольд медлил… Эта девичья страсть не могла не захватить даже такую пресыщенную натуру. Слишком непосредственно и искренно вырвалась она наружу. Но что-то более сильное удерживало его в границах… Может быть, то были обломки благородных традиций. Может быть, где-то на дне души притаившаяся щепетильность. Владея телом матери, он не хотел опускаться до гнуснейшей из измен – связи с ее ребенком. К тому же Клео была слишком молода. А в глубине души своей, помимо всего остального и едва ли не главным образом, Арнольд все-таки боялся ответственности. Мог выйти грандиозный скандал. Он знал свою Анну, суровую и в любви и в ненависти. Последнее особенно сильно противодействовало его желанию, заставляя его думать о последствиях.
Он опомнился первый. Осторожным, но сильным движением оторвал впившиеся в его шею руки и, мягко отстранив от себя трепещущее и тянувшееся к нему тело девушки, произнес своим обычным небрежно-шутливым тоном:
– Ну довольно, Котенок… Подурила и будет. Взгляни лучше на меня повнимательнее: разве можно любить такой обворожительной девушке такого старика! Ну да, я был не прав перед тобою. Я был дурак в то время, когда играл с таким горячим огоньком. Но кто же знал, что у нашего Котика такой бурный темперамент. Что? Не вздумаешь ли ты отрицать этого? Поцелуй же меня, как брата или как старика дядю, моя маленькая рыжая Кошеч…
Он не договорил. Клео стояла теперь перед ним, вытянувшись во весь свой невысокий рост, странная, напряженная, прямая, как стрелка… И глаза ее метали молнии.
– Вон! – произнесла она раздельно, отчеканивая каждое слово. – Подите вон, господин Арнольд… И знайте, что вы мне гадки за все ваши подлые поступки со мною!
И дождавшись, когда он, отвесив ей насмешливый, преувеличенно низкий поклон, скрылся за дверью, она с размаху кинулась с истерическим криком на кушетку и разрыдалась сухими, тяжелыми рыданьями, рвущими грудь…
V
– Что я наделала, Фани! Что я наделала! Он никогда не простит, никогда не забудет! Подумай: наговорить ему гадостей, выгнать его вон из комнаты, как какого-нибудь мальчишку! О, Фани, этого он мне никогда не простит!
– Ты дура, Клео… Набитая дура… И когда ты научишься ценить сама свою собственную особу! Не мы для мужчин, а они для нас. Эти животные, казалось бы, созданы исключительно для нашего благополучия, а они только являются источником нашего несчастья. А почему? Потому что наша сестра глупа, как этот окурок, а их брат жесток и чудовищно бессердечен.
И с этими словами худая до карикатурности Фани, вернее Ефросинья Алексеевна Кронникова, двадцатидвухлетняя жгучая брюнетка негритянского типа, с преждевременно увядшим лицом рано познавшей тайны жизни особы, с каким-то ей одной свойственным шиком отбросила через плечо недокуренную пахитоску.
Она и Клео курили, развалившись на диване в непринужденных позах в большом кабинете молодой хозяйки, похожем скорее на гарсоньерку молодого холостяка, нежели на комнату барышни. Удобная кожаная мебель, шкуры зверей, разбросанные на полу, картины и статуэтки фривольного жанра, коллекция оружия, развешанного по стенам, все это мало гармонировало с обычными женскими привычками. Но Фани Кронникова была, можно сказать, исключительная женщина. Ее родители умерли давно, оставив огромное состояние дочери, тогда еще девушке-подростку. Была назначена опека, от которой всего лишь год тому назад избавилась Фани, и теперь, по окончании гимназии (она кончила курс ученья только на два класса раньше Клео, тогда как была старше на целых шесть лет), молодая Кронникова пила жадными глотками жизнь. Поселив в своем собственном доме-особняке полуслепую старую деву – тетку и сделав этим уступку общественному мнению, Ефросинья Алексеевна не обращала с тех пор никакого внимания на свою родственницу.
В этом доме-особняке с утра до вечера на половине молодой хозяйки толкалась молодежь; устраивались еженедельно едва ли не самые забавные в столице вечера. Сюда приглашались с большим выбором молодые люди, преимущественно из золотой молодежи, кутящие сынки видных аристократических фамилий или молодые коммерсанты и подруги Фани, любившие повеселиться и не особенно строгие в выборе способов этого веселья.
Злые языки говорили, что в роскошной экзотической гостиной молодой Кронниковой, устроенной по образцу древних индийских гаремов, происходили афинские, или же эротические, сеансы, изобретательнице которых позавидовала бы любая гетера древности.
Некрасивая, похожая на негритянку, смуглая, черноволосая, с вывороченными ноздрями и до безобразия чувственными губами, Фани имела, несмотря на свою внешность молодой гориллы, положительный успех у мужчин. Испорченная, утонченно-порочная, она покоряла своей распущенностью, цинизмом и вульгарной простотой. Ей приписывали любовников десятками, но никто с уверенностью не мог бы назвать ни одного. Всегда ярко и пестро одетая, залитая бриллиантами, пропитанная насквозь каким-то пряным, ей одной известным ароматом, Фани действовала возбуждающе на толпу теснившихся вокруг нее друзей-мужчин. И терпеть не могла поклонения и лести… Она сама присматривала, выбирала себе любовника. Разнузданно-откровенная, она всегда имела про запас готовую фразу, которую и бросала с ей одной свойственным цинизмом:
– Не старайтесь обхаживать меня, миленький. Не стоит труда. Все равно не выгорит. Терпеть не могу никаких подходцев. Я с батькиным миллионом сама могу прекрасно и выбирать, и покупать, и ко всем чертям послать в преисполню. Поняли, душенька? И зарубите это у себя на носу.
Но даже такая грубость ей прощалась.
– Хамка, мужичка, – процедит только сквозь зубы обиженный ею юнец и все же не находит в себе достаточно силы уйти из дома Кронниковой, таящего в себе какую-то притягательную грешную силу, не будучи в состоянии расстаться с ее утонченно задуманными экзотическими вечеринками.
К Клео Орловой Фани Кронникова питала какую-то исключительную нежность, выражаемую, впрочем, довольно своеобразно. Клео у нее из дур не выходила, и Фани ругала девушку, по ее собственному выражению, как «Сидорову козу». Но дружба ее с юной Орловой не прерывалась.
– Мы прекрасно дополняем одна другую, ты не находишь! – часто говорила она подруге, дымя неизменной пахитоской, – ты белая, рыжая, маленькая красавица; я – негритянка, черная горилловидная уродка. Но на фоне твоей красоты мое уродство кажется острее и заманчивее, а твоя красота от него только выигрывает. И поверь мне, нам положительно глупо расставаться.
И девушки не расставались, несмотря на то, что Анна Игнатьевна Орлова строго-настрого запретила своей Клео входить в сношения с «гориллой» Кронниковой.
Сейчас, в этот майский вечер, когда в открытые окна дома врывались вместе с ароматом весеннего воздуха и зацветающей черемухи гудки автомобилей и гул трамваев с Каменноостровского, в конце которого находился особняк молодой миллионерши, Клео рассказала подруге подробно всю происшедшую между нею и Арнольдом размолвку.
– О дура! Трижды дура! – взвизгнула Фани. – Ведь создает же таких Господь!.. Ну что ты выиграла тем, что прогнала его?
– Да ведь он же подло поступил со мною, Фанечка!
– Подло? Ничуть… Каждый мужчина сделал бы не лучше. Конечно, ты была ребенком и попалась, как кур во щи, на эту удочку. Но все еще можно поправить, уверяю тебя.
– Я люблю его, Фани!
– Qu’ est ce que ca «люблю»? Объясни, я что-то не понимаю. Ты его хочешь, моя милая. Хочешь? Желаешь и только… Ибо любви на свете нет, есть одно желанье. У умных людей оно развивается в меньшей степени, у таких, как ты, в большей, потому что ты совсем не умеешь обуздывать себя!
– Я его люблю…
– Люблю… – передразнила ее Фани, – люблю. Заладила, как хороший попугай, одно и то же, а что толку? Послушай, Клео, взгляни на меня: ведь я такой мордоворот, что небу жарко, а смотри, сколько мужчин сохнет по мне. А ты – красавица! Ну да, красавица сущая. Не отнекивайся, не терплю ломанья: ведь сама знаешь, что хороша. А только что пользы от твоей красоты-то, глупенькая? Когда в гимназии была, лучших поклонников у нас отбивала, письма какие тебе «стоящие» кавалеры писали, на уголках тебя поджидали… Млели и таяли, а ты что? Ты прилипла к своему Максиньке, а он, как видишь, плевать на тебя захотел.
– Мне… мне казалось, что он… он любит меня немного.
– Лю-би-ит… Как бы не так! Осталось у них место для любви в сердце-то… Небось, все излюбил, гаденько, мелко, пошло, ничтожно! Слушай, Клеушка, ты не реви. Ей-богу, не стоит… Хулиганы они все, выражаясь литературно-художественным слогом. Но если уж ты так его любишь, так можно и ему хвост прихлопнуть, небось из такого же теста замешан, как и все.
– Фани, что ты говоришь, милая! – так вся и оживилась Орлова.
– То-то милая. Была милая, да вся вышла. Вот что, Клеопатра. Фу, черт, и имя у тебя физиономии под стать. Ведь создает же природа таких кралей… Кабы ума тебе при этом – умирать не надо, ей-богу.
– Фани! Ты хотела помочь мне, кажется, – снова взмолилась Клео.
– И помогу. С радостью помогу. Из одного антагонизма ко всей их подлой братии помогу. Ты только скажи, любишь ты его вправду, или упрямство это у тебя больше?
– Какое уж тут упрямство! Ты же сама видишь: никто и ничто меня не интересует, только он.
– И на все пойдешь ради этой твоей страсти? Не побоишься?
– На все. Собакой его буду.
– А мать?
– Что мать?
– Да ведь шуры-муры у него с нею, сама знаешь.
– А мне что за дело! – Глаза Клео загорелись внезапным злым огоньком. – Что мать? Она свое взяла от жизни. Достаточно попользовалась всеми ее благами, ее песенка спета. Дорогу нам, молодости! За нами права и сила. Право свежести, юности и красоты.
– Верно. Молодец. Давно бы так! А то вздумала рюмить. Заруби ты на своем хорошеньком носу раз и на всю жизнь, душечка: ревущая баба для мужчины полбабы… Умирай, давись, задыхайся, но при них ни единой слезы. Помни твой девиз, наш девиз, вечно женский: обаяние и сила в жестокости; излишняя сердечность – гибель. Между нами и ними вечный поединок, и храни нас Господи уступить. Поняла? А теперь бери бумагу и пиши сначала Арнольду. Взяла? Так! Теперь слушай, я диктую:
«Дядя Макс. Я была глупа и раскаиваюсь в моей глупости. Больше не повторится ничего подобного. Забудьте мою вспышку и простите вашего Котенка. А в знак прощения приезжайте в субботу на последнюю перед разъездом вечеринку на дачу Фани Кронниковой. Я обещаю вам нечто в вашем вкусе, и вы не раскаетесь, приняв это приглашение.
Клео.
Р.S. Разумеется, секрет от мамы».
– Написала? Прекрасно, А теперь давай я напишу этому твоему новому поклоннику Тишинскому.
– Зачем? Не надо звать этого желторотого птенца.
– Не будь идиоткой! Пойми одно: ты заполучишь твоего Макса через Тишинского. Вот смотри, что я напишу ему.
«Monsieur Мишель! Одна молодая особа, чувствуя себя немного виноватой перед вами, хочет загладить свою вину и доставить вам некоторое развлечение. Приезжайте в субботу в особняк Кронниковой. Каменноостровский, N°… чтобы видеть то, что вряд ли увидите когда-либо в жизни.
Подруга Клео».
– Finita la comedia! Теперь утешься, милая дурочка, и поцелуй меня. Твой Макс будет у твоих ножек не позже этой субботы…
VI
Веселый май-жизнедатель смотрит в окна небольшого красивого особняка на Каменноостровском. Легкие голубоватые сумерки улыбаются голубому весеннему небу, зелени садов и шумной, радостно настроенной толпе, спешащей на Стрелку. Нарядные автомобили, собственные экипажи, шикарные одиночки, лихачи – все это спешит, перегоняя друг друга, туда, где под кущами Елагинского парка шикарные дамы полусвета и порядочные особы состязаются между собою в искусстве вербовать в свою пользу мужские сердца и нервы крикливой роскошью весенних нарядов. Стоя на балконе, затянутом какою-то пестрою заграничной материей, Фани Кронникова, куря неизменную пахитоску, разглядывала проезжающую и проходящую внизу толпу.
На ней был экзотический наряд, облегающий ее смуглое мускулистое тело. Смесь желтого, синего и красного – цвета мулатки. И свои короткие жесткие кудри она завила в мелкие кольца, под стать волосам негритянки, перехватив их золотым обручем с крупным солитером посередине. Огромные золотые же серьги с тяжелыми бриллиантовыми подвесками довершали эту яркую крикливость убора женщины экзотических стран. С плотно стянутыми пестрым полосатым шарфом индийской ткани бедрами ее яркая фигурка невольно притягивает оттуда, снизу, взоры проезжающих мужчин и женщин. Ее, несомненно, принимают за кокотку высшего полета, и это льстит этой своеобразно привлекательной женщине. Она хохочет, широко открывая свой негритянский рот с белыми, как кипень, зубами. Ей делают какие-то знаки снизу, она отвечает на них воздушными поцелуями.
– Фани, добрый вечер, вот и я, – слышит Кронникова за собою знакомый голос. И, живо обернувшись, видит Клео.
– Черт возьми, как ты хороша, цыпка! – с искренним восхищением срывается с ее губ. Действительно, подруга Фани нынче хороша, как сказка. На ней род простой белой греческой туники, надетой прямо поверх трико на тело, не стянутое корсетом. Розовым перламутром отливают ее обнаженная шея и руки. Золотые волосы стянуты греческим узлом. Обнаженные ножки в сандалиях поражают своей молочной белизною. И вся она точно сквозит под своей воздушной туникой, очаровательная, хрупкая и изящная, как севрская статуэтка.
– Тебе не хватает бриллиантов. Вот надень, на… – говорит быстро Фани, отколов от своего пояса сверкающую драгоценными камнями пряжку, искусно прилаживая ее к рыжим кудрям подруги.
– Смотри, не потеряй только. Восемь тысяч заплачено, – прибавляет она с алчным блеском в глазах.
Фани скупа, как девяностолетняя ростовщица, и Клео знает это, чуть-чуть презирая молодую миллионершу. Но сейчас она пропускает ее замечание мимо ушей. Рыжая девственница нынче вся в каком-то напряженно-приподнятом состоянии. И та программа, которую для нее начертала ее старшая подруга, волнует, пугает и радует одновременно Клео. Она знает уже, что ждет ее нынче. Это не ново для нее… Уже не раз в розовом особняке на Каменноостровском у Фани устраивались такие вечера – с экзотическими живыми картинами, с экстравагантными плясками и целыми небольшими пьесками весьма недвусмысленного содержания, предназначенными для того, чтобы бить исключительно на чувственность мужчин.
Ведь в качестве исполнительниц этого рискованного жанра выступали не патентованные кокотки, не артистки, а молодые девушки, веселые прожигательницы жизни, поставившие себе девизом познать до замужества все яркие наслаждения культа запрещенной любви.
Но тогда Клео участвовала в этих экзотических вечеринках Фани ради развлечения. Теперь же это был своего рода поединок. Это была игра в «быть или не быть». Человек, в которого она была страстно влюблена с одиннадцатилетнего возраста, должен был увидеть ее нынче совсем в ином свете, обольстительно прекрасной самкой, искусно бьющей своей юной красотою по нервам домогавшихся ее самцов.
Фани слишком хорошо успела изучить мужчин, несмотря на всю свою молодость, и знала, что требовалось для полной победы над непонятным упрямством Арнольда.
В экзотической гостиной, насквозь пропитанной каким-то крепким одуряющим куреньем, царит приятный розовый полумрак. Широкие низкие диваны, с набросанными на них мехами, тонут в розоватой полумгле от затянутых красными тафтяными абажурами электрических ламп. С конфорок, прилаженных на высоких треножниках, вьется голубоватый дымок ароматического куренья. В пушистых коврах тонут ноги. Кое-кто из приглашенных друзей Клео развалился на диванах, кто-то просто устроился на полу, среди мягких валиков и подушек, на коврах и звериных шкурах. Здесь были представители золотой столичной молодежи, лицеисты, правоведы, студенты и статские. По большей части это молодые люди, поклонники Фани и ее подруг. Все эти горящие нетерпением глаза устремлены в угол восточного зальца, где колышется легкая, расписанная лотосами, чудовищными орхидеями и какими-то мистическими птицами занавеска. Сейчас из-за нее доносятся рыдающие аккорды невидимой арфы. Тихо вторят ей певучие струны скрипки, и словно пламенный ночной любовник – певец соловей – томится корнет-а-пистон в чарующих трелях.
Арнольд занял ближайшее место к сцене, если можно было так назвать место, скрытое за колеблющейся занавеской.
Он не долго раздумывал, получив записку Клео. Конечно, соблазн был слишком велик для того, чтобы игнорировать приглашение девушки. Он достаточно знал экстравагантность Фани и смелую решительность Клео, чтобы не догадаться отчасти о том приятном сюрпризе, который мог его ожидать здесь. Его притупившаяся чувственность жаждала новых впечатлений. И вот он здесь. Пожав руки трем-четырем приятелям, лица которых он с трудом различал в розовом полумраке, Арнольд пробрался к облюбованному им месту, опустился на тахту среди пестрых мягких подушек и стал ждать.
Ждать пришлось недолго. Аккорды арфы зазвучали тише, словно замирая вдали. Теперь на смену им понеслись веселые звуки танго, выбрасываемые клавишами рояля.
Тафтяная занавес раздвинулся, словно разорвалась надвое. И среди рододендронов и латаний на сцене заметалась огненно-пестрая полуобнаженная фигура Фани в объятиях высокого господина во фраке, присяжного тангиста, приглашенного на этот вечер за крупную сумму из петроградского кабачка-виллы. То было самое разнузданное, самое непозволительное исполнение из тех, которое видел когда-либо в своей жизни Арнольд. Извиваясь змеей, носилась Фани по ковру с такими жестами, с такими взглядами, на которые едва ли бы отважилась профессиональная танцовщица.
Занавес задвинулся под оглушительные, пьяные от возбуждения крики, и снова раздвинулся еще и еще раз… Фани бисировала до бесконечности, пока не упала с громким хохотом к ногам своего кавалера… Тот не растерялся. Быстро нагнулся и, высоко подняв ее на вытянутых руках, унес за кулисы, под новые неистовые аплодисменты гостей.
Эту пару сменила пантомима. Двое молодых людей, прелестная девушка и юноша, разыграли перед зрителями историю любви аркадских пастуха и пастушки, опошлив ее как только можно. Им аплодировали не менее, чем танцорам.
Атмосфера сгущалась. Нездоровым огнем загорались глаза зрителей, а дорогое шампанское, приобретенное за бешеные деньги Фани к этому дню и расставленное на маленьких скамеечках-столиках у каждой ложи, дополняло опьянение.
Но вот приближался «гвоздь» программы. И у Арнольда сердце невольно дрогнуло предчувствием, а кровь сильнее застучала в виски.
Занавес снова медленно раздвинулась под звуки арфы… Среди лилий, пурпуровых, розовых и белых роз, на тигровой шкуре, с венком из виноградных гроздей на растрепанных рыжих кудрях, с амфорой в руке, с бесстыдно вызывающим взглядом и в такой же позе возлежала полуобнаженная юная вакханка, сверкая перламутровыми оттенками своего почти совсем нагого тела.
Сердце Арнольда дрогнуло и замерло в груди.
В прелестной юной вакханке он узнал дочь своей возлюбленной, Клео Орлову.
