Лидия Чарская
Вакханка
VII
Безукоризненные формы этого идеально сложенного тела еще не вполне выросшей девушки, жемчужная белизна, золотые волосы, вызывающая улыбка уже вполне созревшей женщины, все это вместе взятое взбудоражило немногочисленных гостей Фани. На минуту зрители затихли, чтобы в следующее мгновение разразиться бешеными аплодисментами. Теперь все эти горячо сверкающие глаза впились жадным взором в соблазнительную картину. Клео детально рассматривали, как вещь, и оценивали, как вещь же. Но это ничуть, по-видимому, не смущало девушку. Игра в любовь Арнольда, длившаяся чуть ли не пять лет, и его смелые ласки притупили ее стыдливость, убили в ней целомудрие. И виновник этого был здесь и с мгновенно высохшим горлом смотрел на нее.
И вдруг что-то с грохотом упало на пол. Опрокинулся один из столиков со стоявшим на нем шампанским.
– Черт знает что! Какой позор! Какая гадость! – из розового полумрака восточной комнаты послышался громкий, протестующий голос. – Чистая, непорочная девушка показывается здесь, как какая-нибудь профессиональная… Я протестую! Задерните занавес!
Это говорил Тишинский. Он был бледен. Его губы дрожали. Лицо кривилось в болезненной усмешке. И, задевая за ноги развалившихся на диванах гостей, натыкаясь на подушки, разбросанные по ковру, этот высокий и нескладный юноша, с лицом возмущенного и негодующего ребенка, зашагал по направлению отгороженного под сцену уголка залы.
Точно что ударило Арнольда. Он тут только разглядел и узнал Тишинского, которого встречал не раз за кулисами театра и в уборной Анны Игнатьевны. Что-то дрогнуло в его холодном, зачерствелом сердце. И его подбросило как на пружинах. В одну минуту он очутился подле Тишинского.
Тот взглянул на него мельком с высоты своих высоких плеч и, не кланяясь, продолжал идти своей дорогой. Об Арнольде у него было давно составлено свое собственное мнение, весьма отрицательного свойства, и считаться с мнением последнего он не находил нужным.
Сейчас оба они находились уже за шелковой занавеской перед сильно изумленной или притворявшейся изумленной Фани. Подле нее, кутаясь в мягкий восточный халатик, наскоро наброшенный на голое тело, стояла Клео. От нее пахло шампанским, и молодая девушка казалась опьяневшею.
Но впечатление от прямой красоты ее юного тела, каким оно только что выставлялось напоказ зрителям, еще далеко не рассеялось в мужском сердце. К нему прибавилось и злобное негодование на то, что не один он, Арнольд, любовался красотою этой девушки-ребенка. Не один он получал эстетическое наслаждение и испытывал страстный, хмелевой восторг…
А между тем она любила только его, его одного, – эта маленькая, рыжая вакханка, и искала его ласки, и просто навязывала ему себя. И этот дурень Тишинский смеет совать свой нос, куда его не спрашивают! О, он проучит сейчас, как нельзя лучше, этого желторотого птенца.
И прежде, чем кто-либо мог произнести слово, Арнольд очутился перед девушкой и, грубо схватив ее за руку, тоном власть имущего приказал ей:
– Что за безобразие! Вы сейчас же поедете со мною домой, Клео. Я сам отвезу вас к вашей маме. Извольте идти одеваться. Как можно скорее… Каждая минута на счету.
Его тон самым странным образом подействовал на девушку. Она вся вытянулась и обдала его ледяным взглядом.
– Кто вам дал право так говорить со мною, Максим Сергеевич? – произнесли надменно пурпуровые губки. – И потом, что это за запоздалое доброжелательство? Ведь не вы первый признали всю очевидность безобразия. Первым возмутился Тишинский. Значит, за ним и остается право везти меня домой.
– О, mademoiselle Клео!.. – вырвалось с юношеской непосредственностью из груди Мишеля.
– Постойте!.. Я еще не договорила, и ваша речь будет впереди, – остановила его молодая Орлова и подхватила снова с загоревшимися вдруг глазами: – но, уверяю вас, ехать домой сейчас у меня нет никакой охоты. Я бы с удовольствием прокатилась куда-нибудь на моторе на Острова, а там заехали бы в кабачок, в отдельный кабинет и…
– Клео! – угрожающе произнес Арнольд, и его усталые глаза вдруг расширились и, посветлев, стали как бы прозрачными от затаенного бешенства.
– Mademoiselle Клео, вы обещали… – тихо и взволнованно напомнил Тишинский.
Пред испанкой благородной
Двое рыцарей стоят… —
насмешливо продекламировала Фани, дерзко взглянув в самые зрачки Арнольду.
– Клео, – еще суровее произнес тот, игнорируя явное высмеивание Кронниковой.
Но Клео сделала вид, что не слышала его предостережения. И, мило щебеча что-то интимное Тишинскому, потащила его куда-то за собой.
Арнольд рванулся было за ними.
– Куда? Там одеваются барышни, и вход посторонним мужчинам туда запрещен, – подчеркивая слово «посторонним», загородила ему дорогу Фани.
Он дрогнул от бессильного бешенства.
– Ну, вы поплатитесь мне за это! – прошипел он, сжимая кулаки и глядя побелевшими от злобы глазами на экстравагантную хозяйку дома.
Та спокойно и насмешливо повела своими смуглыми плечами.
– Миленький, не беснуйтесь зря… Все равно – ваше дело проиграно. Сегодня Клео призналась мне, что любит Тишинского. Что же? Она по-своему права… Богатство – это также своего рода сила. И в деньгах есть своего рода обаяние. Взгляните на меня: я стою перед вами живым примером…
– А подите вы к черту с вашим примером! – забыв свою обычную сдержанность, закричал Арнольд. – Пустите меня к ней!.. Я должен увезти ее домой, потому что она сейчас невменяема.
– Увы! Вы опоздали, миленький, но если вам этого хочется непременно, я попробую пойти убедить Клео.
И, повиливая на ходу бедрами, она скрылась за дверью своего будуара… Прошло добрых десять минут, пока Фани не появилась снова перед сгоравшим от нетерпения Арнольдом и объявила с невинным видом:
– Увы, я так и знала, вы опоздали… Они уже уехали, мой друг.
Арнольд заскрежетал зубами.
Лишь только Клео впрыгнула в нарядный автомобиль Тишинского, последние силы покинули ее. Только что проведенная ею игра с Арнольдом сказалась теперь на девушке. Натянутые нервы не выдержали, и она разрыдалась.
– Господи! Господи! Что я наделала! – шептала она среди всхлипываний. – Но это Фани мне так велела поступить… Она говорила, что так будет лучше… Что он голову потеряет, если я поеду с вами и оттолкну его. Но, поймите же, я люблю его, а не вас!.. Вы так добры… Вы первый возмутились всем этим представлением… Первый хотели вытащить меня из этого омута… Ведь дядя Макс молчал и наслаждался… Вы один – благородный и честный среди всей этой толпы… О, как я вам благодарна! Я поеду за это с вами, куда хотите… Делайте со мною, что хотите… Но я так несчастна, так несчастна, боже мой!
Она была действительно несчастна сейчас, эта девочка, казавшаяся в своей беспомощности настоящим ребенком. Она безутешно рыдала, уткнувшись мокрым от слез лицом в плечо Тишинского. И эти слезы несчастного беспомощного ребенка, не успевшего еще вполне загрязниться в омуте жизни, дошли до сердца Михаила. Если при первой встрече с Клео молодой Тишинский почувствовал восторженную, бурную страсть, вызванную ее оригинальной, раздражающей красотою, то сейчас эта страсть скрылась, исчезла, и на месте ее, на благодарной почве, взрыхленной жалостью и сочувствием, в сердце юноши расцветал нежный цветок любви.
– Милая девочка, – выбивало сейчас не ровными ударами его размягченное сердце, – милая, бедная девочка! Взять бы тебя на руки и унести куда-нибудь подальше от всех этих жестоких, похотливых, безжалостных людей, стремящихся к одной цели – к обладанию твоим юным телом. Увезти бы тебя в далекую Сибирь, на прииск, в дремучие дебри, и там среди здоровой обстановки и дикой красоты края придумать для тебя новую, красивую и свободную жизнь.
Так думал Тишинский, не переставая гладить доверчиво прильнувшую к нему рыжую головку.
– Успокойтесь, милая mademoiselle Клео, – произнес он, дождавшись, когда стихли рыдания девушки. – Мне ничего не нужно от вас. Я не из тех, кто ворует, пользуясь случаем, любовь, предназначенную для другого. Вы хорошо сделали, что доверились мне. Сейчас вы будете дома, успокоитесь, отдохнете, уснете… А когда проснетесь, подумайте о Тишинском… И дайте мне мысленно слово позвать меня в трудную минуту жизни, потому что я – ваш искренний друг.
И, склонившись к бессильно опущенным на колени ручкам, он поцеловал их нежно одну за другою.
VIII
Уже с начала мая Анна Игнатьевна Орлова находилась в повышенном нервном настроении.
Дело в том, что к началу июня частный драматический театр, где она играла уже пятый зимний сезон подряд, к лету прекращал свои функции. Искать ангажемент на лето ей не хотелось. Уезжать в поездку – это значило бы расстаться с Арнольдом, что совершенно не входило в расчеты влюбленной и ревнивой женщины.
Прежде это делалось так: они нанимали дачу где-нибудь поблизости от Петрограда, и Арнольд снимал у них комнату, приезжая туда ежедневно со службы. А сама Анна Игнатьевна играла ради удовольствия и развлечения «на разовых» в пригородных дачных местностях, устраивая интересные parties de plaisir со своим любовником из этих поездок на репетиции и спектакли. Так было в дни расцвета их любви. Казалось, счастье никогда не приходит в единственном числе и постоянно влечет за собою и благополучие. Это правило оправдалось в истории любви Арнольда и Орловой. У Арнольда и его любовницы во все время их связи не переводились деньги. Кое-что давало новгородское именьице Макса. Анна Игнатьевна зарабатывала крупные суммы, получая хорошее жалованье зимою и в летние гастроли.
Теперь же картина несколько изменилась. Заметное охлаждение к ней Макса, которое она не могла не заметить в последнее время, самым удручающим образом подействовало на Орлову. У нее опускались руки. Появилась апатия. Театр, сцена вдруг опротивели сразу. Постоянные вспышки ревности, выражающиеся в сценах, которые она устраивала Арнольду, лишали последней энергии, последних сил. А тут еще поднимался ужасный призрак безденежья, с которым она не умела да и не хотела бороться. Избалованная, привыкшая роскошно одеваться и наряжать, как куклу, свою Клео, которую она любила с какою-то экспансивною нервною страстностью, свойственной женщинам-истеричкам, Анна Игнатьевна не могла представить себе, как они обе с Клео будут лишены в один злосчастный день возможности заказывать себе все эти нарядные dessous и костюмы.
– Надо достать денег… Достать во что бы то ни стало, хотя бы в долг на время у брата Федора. Потом выплачу как-нибудь. Зимою буду играть на бирже. Придумаю там еще что-нибудь. Наконец, можно уговориться выплачивать брату в рассрочку, – решила Орлова. И, позвав Клео, велела ей одеться поскромнее, чтобы сопровождать ее к дяде Федору Снежкову.
Таксомотор в несколько минут домчал их с Кирочной до одной из главных улиц Выборгской стороны, где находились огромные каменные гиганты – дома купца второй гильдии Федора Игнатьевича Снежкова, родного брата Орловой.
Сам Федор Игнатьевич представлял собою уже исчезающий ныне тип купца-старовера, верного дедовским традициям, презиравшего всякие новшества современной культуры, являвшегося типичным представителем патриархальности в домашнем быту. Старик Снежков, отец Анны и Федора, умирая, разделил между детьми все свое состояние. Два старших сына, приобретя на свои части лесные участки по Каме, гоняли беляны до Астрахани. Младший Федор, его любимец, получил лавки с товаром и дом, еще выстроенный при отце, к которому он вскоре пристроил другой, не меньший.
Анна Игнатьевна считала себя обиженной отцом. Она еще при жизни старика прогневила последнего своим своевольным браком с мазилкою, как презрительно называл зятя старик, прочивший Анну за богатого купца-старообрядца и возмущенный до глубины души ее тайным браком с художником Львом Орловым. И за это старик, умирая, отказал дочери самую незначительную сумму. Старшие братья тоже косо смотрели на брак сестры с беспутным Левкой, сделавшим, в довершение всего, жену свою актрисой. Но, когда этот беспутный Левка умер внезапно, и по прошествии нескольких лет до Снежковых дошел слух о связи Анны с волокитой-дворянчиком, братья совсем почти прервали знакомство с осрамившей их в конец, как они говорили, сестрой. Только и редких случаях появлялась Анна Игнатьевна у младшего Снежкова, теперь уже седовласого пятидесятилетнего старика, в его пропахших лампадным маслом, кипарисовым деревом и постными кушаньями горницах деревянного особняка.
Этот дом скромно приютился позади каменного гиганта, сдаваемого под квартиры, во дворе, окруженный небольшим садом с яблонями и смородинными кустами. Насколько каменный его сосед отличался последним словом техники и удобств, со своими лифтами, электричеством, телефонами, паровым отоплением, настолько его скромный сосед поражал своею примитивностью.
Здесь не было ни лифта, ни телефона, ни электричества. Анна Игнатьевна поднялась на высокое крыльцо и без звонка вошла в светлые сени-прихожую. Обе они, преднамеренно одетые во все темное, с подчеркнутою скромностью весенних костюмов и шляп, отвечая поклоном на низкий поясной поклон старухи Домнушки, вынянчившей всех детей Федора Снежкова, прошли, сопровождаемые ею, в горницу. Здесь стояла пузатая старинная мебель красного дерева, горки с фамильным серебром, во все стороны по крашеному полу разбегались белые с каймою дорожки половиков, и из переднего угла, где помещался огромный красного же дерева киот с образами в три яруса старинного византийского письма, смотрели выцветшими от времени красками лики угодников, озаренные неверным мигающим светом лампад. Отовсюду, из каждого угла этих горниц, веяло чистотою, патриархальностью и непроходимой скукой.
– Я бы, кажется, умерла, если бы осталась здесь и сутки, – шепнула матери Клео, брезгливо косясь на все эти пузатые кресла и диваны с тщательно развешанными на их спинках вязаными салфеточками и антимакасарами.
– Тише, Котенок, сюда идут, – произнесла таким же шепотом старшая Орлова.
Дверь открылась, и в гостиную вошла, вернее, вплыла толстая, рыхлая, в прямом, безо всякого фасона, темном платье с повойником на голове, женщина с тупо-испуганным лицом и пухлыми, сложенными на животе руками.
– Добро пожаловать, сестрица, здравствуй, Клеопушка!.. Редкие вы гостьи, редкие… Чем угощать прикажете, потчевать? – запела она.
– Благодарю вас, Авдотья Тихоновна, – поднявшись к ней навстречу и троекратно целуясь с нею со щеки на щеку, быстро произнесла Орлова, – мы только что завтракали. Собственно, я по делу к брату Федору Игнатьевичу.
– Сам-то уехавши. В лавки покатил. Через часок будет. Уж вы со мной поскучайте, сестрица… потому что Христинушка наша опять нынче не в себе, – пропела снова Снежкова, и вдруг тупо-испуганное лицо ее дрогнуло и все свелось в одно непрерывное сияние морщинок. Маленькие глазки заслезились, и она неожиданно горько заплакала, закрыв глаза концом шали. – У нас-то… горе… Снова с Тинушкой неладно. Накатило опять… Попа утром звали… Затихла. Да надолго ли? О Господи, чем прогневали мы Его, Милостивца! Такая девица, можно сказать, отменная, тихая, кроткая, богобоязненная, и вдруг приключилось!.. Ты бы, Клеопушка, сходила к ней, проведала ее. Теперь-то она ничего, затихла… Лежит, словно горленка в своем гнездышке, в кроватке своей белоснежной… Сходи, сходи к ней, Клеопушка, приласкай ты ее, нашу болезную, утешь… Обе вы девицы, обе молоденькие. Кому, как не вам, понять друг дружку?
– Хорошо, я пройду к Христине, – встала Клео. – А ты, мама, когда переговоришь с дядею, зайди за мной.
И ее стройная, особенно стройная в темном, строгом костюме tailleur, фигурка исчезла за дверью гостиной.
IX
Клео прошла по полутемному коридору, где, как и всюду в горницах Снежковых, все было пропитано специфическим запахом домовитости, свойственным каждому старокупеческому дому, и, приоткрыв низенькую дверцу в конце коридора, вошла в горницу Христины Снежковой, своей двоюродной сестры.
То была совсем необычная горница, напоминающая скорее светелку старых времен или келью монашенки. Огромный киот с многочисленными образами помещался в углу. Две лампады горели перед ними. Подле киота находился темный аналой с ковриком перед ним, с тяжелой книгой-фолиантом Четьи Минеи с раскрытой страницей. В противоположном углу стоял стол, простой, дубовый стол, с разложенными на нем книгами духовного содержания… По большей части то были Жития преподобных и святых мучеников. Тут же находилась за темными ширмами узкая по-спартански кровать и примитивный рукомойник. Отсутствие хотя бы какого-нибудь удобства в виде дивана, кресел, мягкой мебели вообще и зеркала поражало глаз. Каждый раз, когда Клео входила в келейку Христины, ее охватывало одно и то же чувство какого-то непонятного ей самой мистического страха.
И сейчас робко, на цыпочках, приблизилась она к постели двоюродной сестры и заглянула за ширму. Христина Снежкова лежала в постели с ледяным пузырем на голове. Ее худое, изжелта-бледное лицо не имело ничего юного, несмотря на то, что обладательница его была всего на год, на два старше Клео. Черные, суровые, слишком прямо смотревшие глаза, глаза без жизни и блеска, дополняли это впечатление. Сухое, аскетическое, маленькое личико было лицом молодой старушки. Широкая белая рубашка с высоким глухим мужским воротом облегала худое тело девушки, изнуренное постом и молитвою.
Из четырех детей Снежковых (старшие братья были женаты и жили своими домами) Христина была наиболее неудавшейся и наиболее любимой, как это всегда бывает в таких случаях, в семье. Она с детства страдала эпилепсией на почве мистической религиозности. Она постоянно стремилась к подвигу монашества, вымолила у родителей позволение поступить к восемнадцати годам в обитель, но постоянно повторяющиеся припадки тормозили отъезд девушки из родительского дома. Была и еще одна особенность у восемнадцатилетней Христины: она считалась прозорливицей, что, впрочем, самым тщательным образом скрывалось от чужих ее близкими родственниками. Стоило только сильно взволноваться девушке и ощутить в себе приближение мучительного припадка, как она начинала говорить, как ясновидящая, пугая и волнуя окружающих ее людей.
Клео Орлова знала эту особенность двоюродной сестры и вся разгоралась жгучим любопытством при мысли о возможности остаться когда-либо наедине с нею. Но до сих пор не представлялось как-то удобного случая. Их никогда не оставляли вдвоем с Тиной. Нынче же сама судьба, казалось, помогала ей. Уже уходя из гостиной от тетки и матери, Клео мельком подумала об этом. Сейчас же в комнате Тины эта мысль снова мелькнули у нее.
– Здравствуй, сестрица, – проговорила она бодрым, особенно звонким голосом, как бы желая заглушить этою непринужденностью тот мистический страх, который внушала ей личность ясновидящей, и она пожала лежавшую поверх одеяла худую, костлявую руку больной. Христина не пошевельнулась. Только большие, тусклые черные глаза пронзительно зорко уставились на посетительницу. Но вот разомкнулись ее сухие синеватые губы, и она глухо проговорила что-то вроде:
– Здравствуй, сестра, что, все беса тешишь? – скорее угадала, нежели расслышала ее сухой шепот Клео.
Гостья смутилась.
– Я тебя не понимаю… – прошептала она.
– Беса… Дьявола… говорю, тешишь, врага рода человеческого… – скоро-скоро, теперь словно бисером, посыпала словами Христина. – Откуда пришла? Что делала? Соблазнительница Вавилонская… блудница… чего алчешь? Куда грядешь? Одумайся… очнись… пока не поздно… Господь милостив. Он простит… Он тебя за молодость простит. «Аще не будете, как дети, не внидете в царствие небесное…» – шептала она все быстрее и быстрее, так что Клео едва могла разбирать теперь отдельные слова.
Теперь она вся дрожала. Зубы ее стучали, а глаза уж не могли оторваться от словно гипнотизирующего взгляда Христины… Но вот она сделала невероятное усилие над собою и, твердо глядя в лицо больной, произнесла едва не выкрикивая в голос:
– Но я же люблю! Его! Пойми. Какой же тут блуд?
Вероятно, слова ее дошли до сознания больной… Черные, тусклые, похожие на две темные впадины, глаза Снежковой вдруг широко раскрылись…
Она неожиданно легко поднялась и села на постели среди своих подушек, прямая, костлявая, жуткая, с пергаментным лицом мумии.
– Нечисто… Нечисто… Грехом смердит такая любовь… Вся грехом смердит… На блуд, на срам, на позор толкает. Беги ее, пока не поздно!.. Огради ее Спасом-Христом… Его люби… А все прочее тлен, блуд и проклятье… Пляски бесовские вижу, блудниц оголенных… Кружение дьявольское… Радость Сатаны… Ликование князя тьмы… Плачь иерихонский жен праведных… Свят! Свят! Свят!
Теперь она вся переменилась. Черные, до сих пор пустые впадины ее глаз засверкали и загорелись, как уголья. Лицо перекосило судорогой, пена выступила на посиневших губах. Она была страшна в эти минуты. Клео с ужасом отпрянула к двери и выскочила за порог кельи, не помня себя, вся обливаясь холодным потом. В тот же миг Христина со стоном повалилась на подушки и забилась в обычном припадке эпилепсии.
А в это самое время в кабинете самого завязывалась между хозяином дома и его гостьей беседа совсем иного рода.
Невольно смущаясь, Анна Игнатьевна изложила внимательно слушавшему ее брату свою просьбу. Федор Игнатьевич Снежков, высокий, худощавый, костистый мужчина с седою, лопатою, бородою, с суровым из-под нависших бровей взглядом черных и тусклых, как и у дочери, глаз, только покрякивал во время речи сестры, вертя в руках костяную разрезалку.
– Так… так… Вот оно что: деньги, говоришь, нужны, – произнес он, лишь только кончила говорить Орлова. – Так, так, а много ли нужно-то, Аннушка?
– Нужно тысячи три… четыре… – с внезапно вспыхнувшей надеждой в сердце произнесла та.
– Так. Так. А на что нужно-то?
– Как на что? На все нужно… Сейчас ведь мне жалованья не платят. Летний сезон… А расход тот же. Клеопатра вот гимназию в этом году кончила, одеть, обуть ее надо, – с горячностью бросала Орлова.
– Причина уважительная, нечего сказать, – усмехнулся Снежков, – а отцовы деньги куда же ты пропустила, Аннушка? Сначала на Льва покойного, теперь на хахаля, так что ли? – тонко прищурился он на сестру.
Орлова вспыхнула.
– Федор, не издевайся!.. Есть у тебя деньги, давай. Нет, не мучь зря, откажи… Но личностей прошу не задевать. Никого не касается то, на что пошла отцовская часть. Тем более что это были гроши, о которых и говорить-то стыдно.
– Стыдно, не стыдно, а денежки были дадены. И сама была виновата, что не больше их выпало на долю твою. Не сбеги ты в ту пору с твоим художником, да не обвенчайся с ним тайком, все бы иначе вышло. А тут пеняй на себя…
– Что же ты мне нотации читать, что ли, вздумал! – бледнея от негодования, произнесла женщина. – Говори прямо, дашь ты мне денег под вексель на три года или не дашь?
В волнении она схватила с письменного стола какую-то бумажку и лихорадочно мяла ее пальцами…
Снежков откинул голову на спинку кресла и в упор, не моргая, глядел молча в лицо сестры.
Так прошло с добрую минуту времени. Наконец он отвел глаза и, чуть усмехнувшись, проговорил:
– Нет, Анна, денег я тебе не дам, не надейся. И не потому не дам, что нет их у меня. Три тысячи во всякое время при моем обороте наскрести, конечно, можно… Что и говорить! А потому не дам, что не впрок они пойдут, все едино. На тряпки, на вертихвостничество перед молодцами, котами разными, проходимцами-разночинцами. На прельщение блудное. Смотрю я на тебя и дивлюсь. Под сорок тебе лет… Годы, слава тебе, Господи, не молодые, а в голове-то что! Тьфу! Труха! Пустота одна.
– Не твое дело, Федор. Еще раз спрашиваю тебя, дашь ли ты мне денег, или не дашь?
Голос женщины дрогнул волнением.
Снежков отвел глаза к окну, за которым сияло лазурное летнее небо, и проговорил раздельно, отчеканивая каждое слово.
– Успокойся, матушка. Денег тебе я не дам и всяким твоим мерзким делам я не потатчик.
Вне себя, вся дрожа мелкою дрожью, Орлова почти выбежала из кабинета брата, механически сжимая в пальцах бумажку. За порогом она остановилась. Поправила съехавшую набок шляпу и крикнула Клео ехать домой. Только в салоне таксомотора она почувствовала какой-то посторонний предмет, зажатый в ладони. Разжала руку и увидела бумажку, нечаянно захваченную ею с письменного стола брата. То была обыкновенная деловая записка с подписью Снежкова на имя одного из его приказчиков. Анна Игнатьевна машинально пробежала ее и так же машинально сунула в свою ручную сумочку.
В это время не менее ее самой взволнованная Клео рассказывала матери о припадке Христины и о ее зловещих предсказаниях.
