Лидия Чарская
Юркин хуторок
И вот, после целого часа ожидания раздался, наконец вдали этот долго ожидаемый звон и по хуторской дороге гулко зазвучали копыта лошадей.
– Наши едут! Ура! Наши едут! – вскричали мальчики хором и подбросили вверх свои фуражки.
Действительно, это были Юрий Денисович, Лидочка и князь Виталий; они подъехали к крыльцу в коляске, запряженной тройкой. Юрий Денисович быстро вышел из экипажа и обнял разом всех троих мальчуганов, которых не видел такое долгое время. Лидочка с помощью князя Виталия тоже вышла из коляски и бросилась к братьям.
Мая, в первую минуту застенчиво скрывшаяся за спиною своего первого друга Юрика, выдвинулась вперед, подавая букет Лидочке, произнесла своим звонким голоском:
– Как я рада, милочка, снова увидеть тебя! Жаль, что ты не можешь видеть этих прелестных цветов, которые я для тебя нарвала!
При последних словах девочки по лицу Лидочки проскользнула чуть заметная улыбка, и она поспешила погрузить свое вспыхнувшее румянцем личико в душистый букет, поданный ей Маей. За обедом Фридрих Адольфович рассказал про Юркин геройский поступок, и Юрий Денисович, взволнованный, потрясенный до глубины души, крепко обнял и поцеловал своего смелого, умного и энергичного мальчика. В голубых глазах Лидочки блестели слезы, когда она в свою очередь обнимала брата. За обедом пили вино за здоровье Юрика и кричали в честь его «ура» и взрослые, и дети. Но полное веселье наступило тогда, когда появился лесничий и крестьяне. Фридрих Адольфович позвал детей переодеться, а взрослых пригласил в сад, где на площадке перед искусно устроенной при помощи простынь декорации стояли стулья и скамьи для зрителей.
– Жаль, ты не можешь увидеть живых картин, моя бедная, слепенькая сестричка, – успел шепнуть на ухо сестре Бобка, – но я расскажу тебе о них вечером, когда ты будешь лежать в постельке, как, бывало, помнишь, рассказывал тебе все, что видел особенно интересного за день.
Лидочка ласково кивнула брату головкой и снова загадочная улыбка скользнула по ее милому личику.
Через полчаса в саду за декорациями дрогнул колокольчик, и занавес, сшитый искусными руками нянюшки, раздвинулся на две стороны. Задняя стенка сцены была сделана из простынь, и на нее накололи ветки папоротника и лопуха, чтобы придать ей какое-нибудь сходство с лесом.
Первым на сцену вышел Бобка и прочел немецкое стихотворение. Стихотворение было очень трудное, и Бобка приложил много стараний, чтобы выучить его. Теперь он вспотел даже, силясь запомнить все слова по порядку и произнести их с подобающим выражением, как учил его Фридрих Адольфович.
– Ишь ты, как лопочет-то, а сам гляди-кось, какой малюсенький! – одобрительно говорили в задних рядах крестьяне, ни слова, конечно, не понявшие из того, что декламировал барчонок.
Но вот Бобка закончил свое стихотворение, лихо шаркнул ножкой и ушел за кулисы.
– Браво! Браво! – кричали ему разом и Юрий Денисович, и князь Виталий, и дедушка Май. – Браво! Молодец, ай да Бобка!
И мальчик, совсем счастливый, скрылся за декорацией.
Но вот послышались звуки гармоники и Сережа в сопровождении Митьки выбежал на сцену. Сережа живее заиграл на гармонике, а Митька, лихо подбоченившись, встал в позу.
– «Ах, вы, сени мои, сени!» – выигрывал Сережа и сам притопывал и приплясывал на месте, в то время как Митька выделывал такие уморительные коленца ногами, что едва можно было удержаться от смеха, глядя на него. Шапка у Митьки упала, белобрысые вихры растрепались и встали дыбом, сапоги скрипели так, что, казалось, заглушали самые звуки гармоники. Сам Митька так и вился вьюном, так и вертелся на месте, и вдруг, недовольный, должно быть, тяжестью своих скрипучих великанов-сапог, он неожиданно бухнулся на землю, стащил их и пустился, уже босой, вприсядку.
– Ай да лихо! Ай да парень! – кричали крестьяне, в то время как в первом ряду, где сидели хозяин с дочерью и гости, послышался дружный взрыв хохота.
Занавес опустили, а Митька, расходившийся не на шутку, все еще продолжал прыгать и вертеться, как волчок.
Едва-едва уговорили его прекратить пляску и дать место другим.
Следом за Митькой вышли на площадку все дети, одетые маленькими мужичками, и встали вокруг Май, наряженной русской крестьяночкой, с душистым полевым венком на голове и с граблями в руках. И все они хором пели русские песни, вороша сено граблями и приплясывая кто как умел.
Картина называлась «Уборка сена» и ею закончилось первое отделение праздника, о чем торжественно заявил Фридрих Адольфович, просунув свое потное, красное лицо в щель занавеса.
– Только шетыре минутка антракт! – произнес он, улыбаясь нетерпеливо ожидающей нового зрелища публике.
Действительно, ровно через четыре минуты, как было сказано, занавес снова раздвинулся, и публика увидела потешного седенького старичка в парике, сделанном из ваты, с очками на носу, одетого в клетчатый пиджак и полосатые брюки Фридриха Адольфовича. В этом старичке едва было возможно узнать шалуна Юрика. Он изображал учителя и держал книгу в одной и линейку в другой руке. Перед ним стоял ученик, Митька, и как бы отвечал урок учителю. На Митьке был надет старый костюм Сережи, а на лице и пальцах виднелись чернильные кляксы, нарочно насаженные ради смеха.
– Ишь ты, барчуком обрядили Митьку хуторского! – загудели со смехом внимательно следившие за представлением крестьяне.
– Митька! Митька! Плут вихрастый! – послышался звонкий голос одного из деревенских мальчишек в заднем ряду скамеек.
Митька, которому и дети, и Фридрих Адольфович строго-настрого наказывали стоять неподвижно в живой картине, в одну минуту позабыл все их предостережения. Он быстро повернул голову в ту сторону, откуда слышался детский голос, и высунул язык своему деревенскому приятелю, вдобавок погрозив еще кулаком в его сторону.
– Я ж тебе задам трепку! – крикнул он в ряды скамеек своим звонким, задорным голосом.
Впечатление получилось неожиданное, но картина не удалась. Митька совсем некстати оживил ее. Но от этого неудачного зрелища дети развеселились, казалось, еще больше.
Снова раздвинулся самодельный занавес, и на этот раз Юрик, одетый маркизой, в подоткнутой со всех сторон Евгешиной юбке, в парике, сделанном из пакли искусными руками Фридриха Адольфовича, сидел в кресле в мечтательно-задумчивой позе, а Мая, в костюме пажа, тоже наскоро сооруженном из шелковых платков, набранных со всего дома, подавала ему букет, став перед ним на одно колено. Эта картина могла бы считаться самой удачной из всех и на нее возлагались все надежды доброго Фридриха Адольфовича, если бы…
Ах, это если бы!
Еще вначале представления в саду за искусно задрапированной и перевитой зеленью задней декорацией слышалось изредка какое-то подозрительное мычание. Это заявлял о своем существовании сын Буренки, привязанный на длинную веревку и щипавший траву на садовой поляне за площадкой, предназначенной для представления. Длинная веревка позволила ему подобраться к самой сцене вплотную, и в ту самую минуту, когда Юрик-маркиза с любезной улыбкой принимал букет от пажа-Маи, задняя стенка неожиданно распахнулась и в нее просунулась недоумевающая, любопытная голова с маленькими рожками и чрезвычайно глупыми глазами, глядевшими на всех с таким явным недоумением, что и публика, и артисты разразились дружным взрывом хохота. Этот хохот, казалось, ободрил теленка; он храбро шагнул на сцену, просунул голову между прелестным пажом и очаровательной маркизой, и – гам! – душистого букета как и не бывало. Теленок быстро выхватил его из рук пажа и уничтожил в одну минуту с поразительным аппетитом. Тут уже хохот среди зрителей и актеров достиг высшего предела. Хохотали хозяева, хохотали гости, хохотали крестьяне. Занавес сдвинулся под оглушительные взрывы этого хохота.
Красный, взволнованный Фридрих Адольфович, не на шутку рассерженный неожиданным появлением незваного гостя, стал изо всех сил гнать злополучного теленка со сцены, а тот, думая, что с ним играют, скакал такими уморительными прыжками, убегая от своего преследователя, что чуть не уморил детей со смеха.
Наконец теленка убрали, к общему благополучию; дети заняли свои места и занавес снова раздвинулся, для последней картины.
На этот раз Сережа изображал маленького нищего, заблудившегося в лесу, а над ним стоял в белой одежде, с крыльями за спиною, его ангел-хранитель – Бобка.
Это было такое трогательно-прелестное зрелище, что публика мигом забыла свой недавний хохот и приключение с теленком. Зрители, казалось, были растроганы до слез. Бобка со своими рыженькими кудельками, с поднятым к небу милым личиком, действительно как нельзя более, всем своим внешним видом походил на маленького ангела.
Бобка старался не двигаться и стоял как вкопанный. Ему было приятно сознавать, что на него обращены взоры зрителей, что им любуются, что он очень мил в эту минуту.
И вдруг до ушей мальчика донесся нежный, милый голосок, воскликнувший с восторгом:
– Милый мой Боби! Дорогой Боби! Как ему идет этот костюм! Он настоящий маленький ангел!
Что возглас этот принадлежал Лидочке, Бобка не сомневался, но каким образом могла Лидочка видеть его, Бобку, в его костюме маленького ангела, этого уже мальчик понять не мог. Он быстро взглянул в ту сторону, где сидела слепая, и… даже дыхание захватило от волнения и неожиданности в груди ребенка.
Прелестные, кроткие глаза Лидочки, с самой восторженной радостью, поблескивая слезами, смотрели на него прямо в упор, смотрели так ясно, светло и определенно, как не могли бы смотреть слепые, незрячие глаза. И в одно мгновение Бобка сообразил и понял все. Сомнений не было: Лидочка прозрела! Лидочка не слепая больше. Ей вернули зрение в губернском городе!
И в одну секунду мальчик с громким радостным криком бросился в публику, расстроив картину, и, путаясь в своей длинной белой рубашонке, кинулся к сестре и замер в ее объятиях.
Остальные дети последовали его примеру. В одну минуту окружили они Лидочку, целовали ее наперерыв, закидывали вопросами. Но Лидочка ничего не могла отвечать от волнения, она только с восторгом вглядывалась в дорогие ей личики братьев, осыпая их горячими, нежными поцелуями. Вместо нее Юрий Денисович решил рассказать сыновьям о новом радостном событии.
– Да, дети, Лидочка не слепая больше, – начал Юрий Денисович глубоко растроганным, счастливым голосом, – она прозрела с Божией помощью, Господь послал своего доброго ангела спасти ее от слепоты. Князь Виталий, по приезде нашем в город, после трудной, серьезной операции вернул зрение вашей сестрице. Поблагодарите же его хорошенько, дети. Он добрый волшебник нашей семьи. Он избавил нас от большого несчастья.
Едва Юрий Денисович успел произнести последние слова, как мальчики в одну минуту окружили князя. Бобка вскарабкался к нему на колени и буквально душил поцелуями. Его старшие братья жали руки молодого доктора и со слезами на глазах называли его спасителем Лидочки.
Но князь Виталий отклонил от себя все эти благодарности.
– Вы ошибаетесь, друзья мои, – сказал он, – если считаете добрым волшебником меня… Не будь у вас одного прекрасного, чуткого и доброго человека в семье, я бы никогда и не узнал о вашем несчастье и не мог бы вылечить вашу сестрицу. Но один человек писал мне отсюда, усиленно прося приехать к вам и совершить доброе дело. Этот человек предлагал мне даже деньги из своих скромных сбережений на дорогу и молил меня в письмах испробовать все средства, чтобы спасти маленькую слепую для ее семьи, которую он, этот добрый человек, успел так горячо полюбить. Знаете ли, о ком я говорю, милые дети?
И дети разом поняли, о ком говорил князь Виталий.
Добрый маленький человечек, скромно приютившийся тут же в сторонке, молча улыбался издалека.
Что-то кольнуло прямо в сердце Юрика при виде этого милого, кроткого лица, этой чудной, ласковой улыбки.
«А мы-то смеялись над ним! – вихрем пронеслось в его головке. – Мы смеялись над ним, а он… он… добрый, чудный, великодушный, чем он отплатил за все обиды…»
И с брызнувшими из глаз слезами он бросился на шею толстенького маленького человечка, сделавшего такое доброе дело и, обливая слезами его лицо и руки, шептал:
– О, как я люблю вас, мой милый, добрый Фридрих Адольфович!
* * *
Быстро, как сон, пролетело лето. Сколько веселого, грустного, доброго и хорошего пришлось пережить детям Волгиным в это первое лето на их новом хуторке!
В день отъезда – чудный, ясный августовский день – вся хуторская семья с Дмитрием Ивановичем и Маей, пришедшими проводить Волгиных, и князем Виталием, их попутчиком до губернского города (князь в этот день уезжал за границу), сидели в последний раз за завтраком на террасе.
– Прощай, милый хуторок! – прошептал Сережа, оглядывая грустными глазами сад, поля и ближние пристройки усадьбы.
– Прощай до будущего лета! – вторил брату Юрик.
– Папа! Папа! А как же мы назовем его, наш хуторок? – неожиданно обратился с вопросом к отцу Бобка.
– Правда, правда! – подхватили хором остальные дети. – Ведь у него нет названия, у нашего хуторка!
– Нет, друзья мои! Я давно подыскал ему название, – произнес с значительной улыбкой Юрий Денисович, – название в честь его спасителя: нам надо твердо помнить, что кто-то, рискуя жизнью, спас от пожара ваш хуторок. Не правда ли?
– Да! Да! – горячо подхватили дети. – Ты прав, конечно! Юрка спас хуторок, пусть хуторок и будет называться его именем – Юркин хуторок! Юркин хуторок! Ах, как это звучит славно и красиво!
Юрка не проронил ни слова. Весь красный от смущения, он только горячо обнял отца.
– Как мне будет скучно без вас! – проговорила Мая, печально взглядывая на своих отъезжающих друзей.
– Мы приедем весною снова, не грусти, фея Мая! – утешали ее мальчики.
– Почему вас называют феей, милое дитя? – вмешался в разговор князь Виталий.
Ему объяснили, почему Маю называют феей.
– Вы, конечно, добрая фея при этом? – спросил князь Виталий снова, улыбаясь девочке своей доброй улыбкой.
– Не… не знаю… – смутилась та. – Должно быть, добрая… Я пою мои песенки…
– И какое же добро приносят они людям, ваши песенки? – спросил князь Виталий с прежней улыбкой.
Мая сконфузилась, отлично сознавая, что песни ее не могут принести никакого добра и пользы и что название доброй феи к ней поэтому не идет совсем.
– Не смущайтесь, дитя мое, – ободрил ее князь Виталий. – При малейшем вашем желании вы можете сделать много добра.
– Как? – с недоумением сорвалось с розовых губок девочки.
– Вы говорите сами, что за ваши звонкие песенки вас прозвали окружающие феей… Ну, а если вы будете приносить добро, например, помогать бедным семьям крестьян, обшивать их детишек, учить их грамоте, забавлять малышей, когда родители их заняты работой, – так не прослывете ли за это добрым ангелом среди них?
– Ах! – воскликнула Мая. – А я никогда не думала об этом…
– Да и вам самой покажется веселее и короче скучная зима в лесном домике за пошивом теплых юбочек и платьиц и за обучением грамоте ребят. Ведь вы умеете шить, Мая?
– Э, да! Я шью для моих кукол и читаю, как взрослая. Дедушка выучил меня читать и писать.
– Ну и прекрасно! А вы, в свою очередь, научите других грамоте. И вам будет веселее, да и пользу принесете ближним!
Мая молча взглянула на князя благодарными глазами, решив в глубине души исполнить его совет во что бы то ни стало.
* * *
Динь! Динь! Динь! – звенит, заливается колокольчик.
Топ! Топ! Топ! – гулко звучат по дороге копыта лошадей, и тройка бодрых, сытых лошадок уносит из хутора милую, дружную семью Волгиных.
Эта семья обогатилась теперь еще одним новым членом: Фридрих Адольфович Гросс уезжает вместе со своими воспитанниками в далекую столицу, чтобы уже никогда не разлучаться с горячо привязавшейся к нему семьей Волгиных.
А на крыльце хуторского домика стоят приказчик Андрон, лесничий и Мая.
Они машут платками и глядят вслед отъезжающей тройке, пока та совсем не скрывается из вида на повороте.
На этом повороте стоит столб с прибитой на ней дощечкой, обращенной к хутору.
А на дощечке выведено крупными черными буквами:
УСАДЬБА
ТАЙНОГО СОВЕТНИКА
Ю. Д. ВОЛГИНА
«ЮРКИНЪ ХУТОРОКЪ»
