Лидия Чарская
За Веру, Царя и Отечество
Относительно Жоржика, которого она, кстати сказать, боготворила с детства, Лелечка была совершенно спокойна. Выпущенный в гвардию, Жоржик никак не мог быть взятым сразу на театр военных действий. По слухам, гвардия пока что оставалась в Петрограде. Правда, на долю Жоржика выпала тьма работы по приему и сдаче запасных, бесконечное сиденье над записями в канцелярии воинского начальника, и только поздно вечером, и то редко, Лелечке удавалось мельком повидать брата, когда тот, полуживой от усталости и голода, приезжал домой перекусить и отдохнуть немного, чтобы снова с рассветом мчаться туда, где лихорадочно кипела работа и люди не спали над записями возвращающихся из запаса в действующую армию запасных солдат целую долгую ночь. Но все же Лелечку бодрило и радовало сознание, что Жоржик здесь, около нее, дома, что он жив, здоров, вне всякой опасности и находится под родной кровлей.
И Лелечка засыпала спокойная за своего любимца-брата в эти ночи.
Лелечка воспитывалась на казенный счет в институте как дочь героя, павшего на войне. Отца своего она помнила прекрасно. Ей было уже около пяти лет, когда она его потеряла. Никогда не забудет, она, Лелечка, того ужасного дня, когда ее мать, вернувшись однажды из главного штаба, куда ездила ежедневно за справками об отце с самого первого дня войны и его отъезда на Дальний Восток, вошла в гостиную с белым как мел лицом. В гостиной сидели тогда две тетки – тетя Юля и тетя Зина; маленький Жоржик, которому тогда было всего девять лет, и она, крошка Лелечка. Мама вошла и, прошептав беззвучно: «Молитесь за папу, дети, его уже нет в живых», – без чувств грохнулась на пол. Лелечка смутно помнит, что было потом. Тетки Юля и Зина, поминутно впадая в слезы, хлопотали около матери. Прислуга бегала и суетилась с нашатырным спиртом и водою. Сама же крошка Лелечка, забившись куда-то в угол, повторяла, плача больше от страха:
– Папочка! Папочка! Я хочу папочку!
И тогда-то Жоржик, большеглазый, хрупкий, как девочка, белокурый Жоржик, подошел к сестренке, положил ей на плечи свои худенькие ручки и, заставив поднять малютку залитое слезами лицо, произнес строго и серьезно, тоном вполне взрослого человека:
– Перестань плакать сейчас же, слышишь? Папочку жалко, а только и мамочку пожалеть надо. Видишь, какое с нею случилось. А если кричать и плакать будешь, то и она умрет.
Что-то было такое в тоне и голосе этого девятилетнего малютки, от чего мигом высохли слезы Лелечки, и она доверчиво прижалась головкой к плечу брата. С этого самого дня и началась между малютками самая нежная, самая трогательная дружба, окрепшая с годами. В доме же со смертью отца, пошла совсем новая жизнь. Мать как будто закаменела в своем горе и не пролила ни одной слезинки по дорогому усопшему. Только строже и замкнутее стало ее бледное, похожее теперь на мраморное, с застывшими чертами, лицо. И тетки притихли, нося теперь в сердцах постоянную горечь потери. Затаил в себе что-то с этого дня и маленький Жоржик. Он стал просить взять его из Анненской школы, где учился в младшем классе, и перевести в корпус. Теперь Жоржик бредил боями, стычками и маршами, распевал боевые песни и мечтал о войне. Забавный, остриженный наголо, со своими корпусными любимыми кадетскими выражениями и словечками, с бесконечными рассказами о том, как они «разыграли» нелюбимого преподавателя или как имели счастье лицезреть обожаемого Государя и заслужить в Его приезд Царское спасибо, Жоржик проводил теперь с сестрою только редкие часы досуга. Но его рассказы о корпусной жизни, о товарищах-кадетах и успехах ловились на лету жадными ушами Лелечки. И кадет-братишка представлялся девочке каким-то высшим, необыкновенным существом. Потом и Лелечку отдали в закрытое учебное заведение. Каждый праздник можно было наблюдать марширующего по направлению института Жоржика, спешившего на прием к сестре. И опять шла бесконечно милая болтовня между ними вплоть до самого звонка, возвещавшего о прекращении воскресного свидания с родными, и брат с сестрою с грустью расставались, обещая встретиться снова в первый же праздничный день. Дети подрастали, и с каждым годом крепла их трогательная, задушевная дружба. Жоржик прекрасно кончил свое образование в корпусе и поступил в юнкерское училище, ни на один день не забывая своей дружбы с сестрой.
* * *
– Завтра с восходом солнца мы выступаем!
Казалось бы, молния, внезапно упавшая с неба, не могла сильнее испугать и ошеломить четырех сидевших за чайным столом женщин, нежели это внезапное известие.
А неожиданно появившийся на пороге комнаты Жоржик весь так и сиял молодым радостным оживлением. Сияли голубые Жоржикины глаза, сияла светлая улыбка, сияли как будто и коротко остриженные волосы. Бросив на стул фуражку, он бодрыми уверенными шагами подошел к сидевшей у самовара матери:
– Благословите, мамочка! Завтра выступаем в поход.
– Но ведь гвардия…
– Вся гвардия как высочайшей милости просила Государя Императора двинуть ее в первую голову, чтобы дать нам возможность послужить Царю и Родине.
– Куда… вас отправляют?
– Неизвестно. Решено даже не опубликовывать в газетах маршрутов и расположения войск. Слишком много было несчастий в последнюю японскую войну благодаря доставлению мельчайших сведений публике о ходе военных действий. Теперь правительство решило поступать иначе и не оповещать население о событиях. Так будет лучше. Об убитых и раненых своевременно опубликуют в газетах. Можно будет узнавать о них и в главном штабе… Да все это мелочи по сравнению с тем взрывом патриотического восторга, который наблюдается нынче в народе, и сейчас у нас в Петрограде Бог знает что делается! Манифестация за манифестацией. «Ура» и «Боже, Царя храни» то и дело сменяются одно другим. К сербскому посольству по три раза в сутки ходят, кричат «живио»! Посланник выходил благодарить. Офицеров качали на всех перекрестках. Мы с Неверовым на моторе ехали; так остановили, сняли с мотора. Хотели мы было убежать от незаслуженной чести – куда там! Минут десять качали, подбрасывали. И лица у них всех такие праздничные, счастливые, хоть сейчас занести любому художнику на полотно. Самого председателя Думы в толпе заметили у посольства; наравне с простыми манифестантами «ура» кричал и пел гимн. А Белград-то все еще держится. Такие молодчинищи, эти сербы! Герои! Богатыри! Ну, да теперь скоро конец их муке. Идем на помощь. Завтра будет опубликован один манифест; а там, даст Бог, скоро выйдет и другой. Готовим подарки колбасникам. Всем по заслугам. Лопнуло терпенье; забурлила славянская кровь. Поздравляю всех вас с войною!
