Лилия Михайловна Кузнецова
Химия жизни
Папа
В Кислянку стали возвращаться уцелевшие солдаты. Вернулись три Михаила – Кузнецов, Тихих и Когут. И однажды вечером в наш дом пришёл Михаил Кузнецов. Красивый, невероятно обаятельный, интересный. Много рассказывал, уж и не помню о чём. Я сидела где-то в уголочке и млела от удовольствия. И думала: вот бы этот дядя и завтра пришёл.
Михаил Гаврилович Кузнецов
А он пришёл и завтра, и на следующий день, и на следующий, и каждый день. Он приносил с собой аккордеон и играл на нём. Когда он в первый раз стал играть, я была поражена его умению. С тех пор я обожаю аккордеон.
Инструмент Михаил привёз с войны как трофей. Оказалось также, что он с детства играл на балалайке, аккомпанировал девкам на вечеринках. Играл виртуозно. Голоса не имел, но вместо него использовал балалайку. Мог не только играть известные мелодии, но и аранжировать их. До сих пор в моей музыкальной памяти хранится его аранжировка песни «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина».
Позднее он рассказывал о встрече с нашей мамусей. Первым делом по приезде пошёл в школу. Ведь он был учителем. Его взяли преподавать в начальные классы.
Когда он вошёл в учительскую, то был сражён красотой мамуси. Она стояла у окна в накинутой на плечи белой шали из овечьей шерсти. Открытое, яркое, но печальное лицо поразило Михаила. А ведь все считали, что он будет женихом для Татьяны Михайловны – учительницы русского языка. Но он прямо приклеился к нашей красавице-мамусе. Об этом перешёптывались с осуждением в коллективе. Мать Михаила, бабушка Мария, плакалась по деревне, что сын ухаживает за «хохлушкой», да ещё с двумя детьми. Плелись интриги.
Однако любовь была настолько сильна, что разорвать союз сердец Анюты и Михаила никто не был в состоянии. Так у нас появился папа.
Классный руководитель Михаил Кузнецов (справа от аккордеониста) со своим классом, Михаил Когут с аккордеоном, слева от него Валя Галисиевич – пионервожатая школы. Ниже Кузнецова сидит Майя Полянская, а слева от неё Шурейка Кулагина – мои подружки
Я помнила, что у нас есть свой отец. О нём ничего не было известно. Говорили, что он попал в плен. И когда мамуся у меня спросила, хотела бы я, чтобы у нас был отцом Михаил Гаврилович, я возразила, что у нас есть свой, несмотря на то, что этот солдат мне очень понравился.
Конечно, меня никто слушать не стал. Так наша семья стала полной. Не сразу мы стали называть Михаила папой, но он так любил детей, что трудно было не подпасть под его обаяние. Семья оказалась под защитой и заботой мужественного младшего сержанта Михаила Гавриловича Кузнецова, много повидавшего, много перенёсшего, хотя в 1946 году ему исполнилось всего двадцать шесть.
Был он трудолюбив, смекалист, инициативен. Он взял в свои твёрдые и уверенные руки руководство семьёй.
Вырастили кабанчика. Помню утро, в которое нужно было заколоть его. Конечно, это должен был сделать папа. Но наш воин, прошедший войну, не мог зарезать живое существо. Пришлось ему брать винтовку в военном кабинете школы и стрелять в кабана.
Во всяком случае, он всегда помогал по хозяйству своей тёще, которую называл мамашей.
Летом по вечерам он катал нас с Аллочкой на велосипеде по очереди с условием, чтобы мы пели ему песни. Сколько времени поёшь, столько длится поездка. Потом папа стал учить нас петь частушки «Подружка моя», а он аккомпанировал на аккордеоне. Он знал множество частушек. Вот мы и распевали не только дома, но потом и на сцене.
Вдруг получили письмо от дяди Саши – старшего сына Василисы и Кузьмы. Ему на войне не повезло. Он окончил институт в Полтаве и работал директором школы. В 1939 году его призвали в армию. Поскольку он был учителем математики, то его определили на учёбу в Смоленское артиллерийское училище. Он его окончил в 1940 году. Вой ну встретил младшим лейтенантом. Воевал на Брянском направлении, очень скоро в брянском котле попал в плен и всю войну провёл в плену. У него остались рубцы на спине от побоев и шишка на правом виске от горячей смолы, которую ему плеснул в лицо немец. Освободили его американские войска в Австрии.
Саша писал, что женился. Её звали Нина. Мама Василиса её немного знала. Договорились, что Саша продаст наш дом в Бахмаче и переедет с женой к нам.
И вот они приехали. Это была большая радость. Хоть один сын вернулся с войны к матери.
Поскольку он был в плену, то его не брали учителем. Ему предоставили работу агронома в соседней деревне за семь километров от Кислянки. Она называлась Кременовка – деревенька на берегу озера. В озере водилась рыба, её ловили сетями, а сети плели сами. С тех пор я знаю технологию плетения сетей.
Тётя Нина получила среднее медицинское образование, была по специальности хирургической сестрой, имела хороший опыт. Поэтому работала она в Кременовке фельдшером и заведовала медпунктом. Она была хорошим медиком, многим помогала. Люди ей были благодарны. Когда Аллочка заболела дифтеритом, тётя Нина спасла её, вылечила в домашних условиях, хотя при такой болезни полагалось ребёнка отправить в больницу.
Тем временем папу взяли работать учителем младших классов. Но его невероятная энергия и инициатива не позволяли оставаться на низкой должности под руководством женщин. И он решил поискать место под солнцем в другом месте. Они с мамусей уехали в Копейск. Там папа устроился на хлебозавод, а мамуся не работала.
Мы остались с мамой Василисой. Я продолжала учиться в третьем классе, Аллочка, в свой черёд, подрастала. Помню, что мы стали жить как на отшибе, никому не нужные и не интересные. Проявилась элементарная женская зависть по отношению к мамусе. Мужчин в деревне было мало, а женщины в самом соку. Каждой хотелось иметь мужа. Тут появляется единственный мужчина в коллективе, но достаётся приезжей хохлушке. А вот Гильда Христиановна, немка, воспитывающая двоих детей своего брата, таких чувств не испытывала. Она приходила к нам проведать нас, читала нам с Аллочкой сказки Андерсена.
У дяди Саши в Кременовке
Но однажды пришла директор школы Ольга Ивановна. Она сказала, что нам надо выселиться, потому что жильё служебное, а в школе никто из семьи не работает. Нам пришлось переезжать к дяде Саше в Кременовку. Там я пошла в школу совсем другого рода.
Тётя Нина и дядя Саша с детьми Светой, Толиком и Люсей
Кременовка – деревня небольшая, детей мало, и школа была малокомплектная и только начальная. В ней было две большие классные комнаты и две учительницы. В каждой комнате одновременно учились по два класса: в одной – первый и третий, в другой – второй и четвёртый.
С позиций моих теперешних педагогических знаний я осознаю, что было много полезного в такой учёбе. Наша учительница занималась в основном первым классом, а мы работали самостоятельно, что и помогало в учёбе.
У дяди Саши и тёти Нины я научилась тому, что мне потом пригодилось в МГУ. Я помогала дяде Саше определять всхожесть семян. Мы с ним на большом блюде по влажной материи раскладывали зёрна пшеницы, проращивали, а потом подсчитывали, сколько проросло. А тёте Нине я помогала сворачивать конвертики. Она получала порошки, и их надо было разложить на кусочках кальки, а затем свернуть особым образом. Таким же образом нужно было потом сворачивать конверты для образцов почвы, пожнивных и корневых остатков, когда я делала курсовые и дипломную работы на почвенном факультете.
Тётя Нина забеременела, и зимой ей пришло время рожать. Помню, как у неё болел живот, и она прижималась им к стене печки. Может быть, не надо было этого делать, не знаю, только роды оказались тяжёлыми.
Вызвали из Кислянки акушерку, но она не смогла ей помочь. Решили везти её в Усть-Уйку в районную больницу. Родилась девочка. Я попросила назвать её Валей. Через некоторое время дядя Саша поехал забирать мать с ребёнком. Усть-Уйка неблизко, километров пятьдесят. На улице лютый мороз. Ребёнок маленький, долго ли до беды. Наша Валечка надышалась морозного воздуха и заболела воспалением лёгких. Совсем неокрепший организм не выдержал, и Валечка умерла. Тяжело вспоминать её смерть, беспомощность и обречённость родителей, их слёзы. К счастью, молодой организм тёти Нины справился с бедой, и она не потеряла способности к рождению детей. Позднее она родила Свету, Люсю и Толика.
Мы с Аллочкой очень скучали по родителям, и однажды они позвонили в сельсовет. Только там был единственный на всю деревню телефон. Мама Василиса и мы пришли в сельсовет, дождались звонка и поговорили с мамусей. Какая это была радость! Вскоре мамуся с папой приехали в Кременовку, решили вернуться.
В это время мамусе пришло письмо из Воркуты. Оказалось, отец Антон сидел в лагере за то, что попал в плен. Он написал о себе мамусе, а отдельно мне. Потом я всегда помнила, что он сидит в холодном краю, представляла себе холодные вьюги. Поэтому выбегала на мороз раздетая из солидарности с отцом, как будто этим могла ему помочь. Те же чувства я испытала, когда читала Солженицына, его рассказ «Один день Ивана Денисовича».
Папа пошёл в Кислянку устраиваться заново в школу. Вскоре мы снова вернулись в наш маленький уютный домик, а я – в свою школу уже в четвёртый класс. Аллочка тоже очень хотела в школу, хотя ей было только шесть лет. Я уже научила её читать, и было решено отдать её в первый класс. Несколько дней она проучилась. Помню день, когда к нам пришла завуч с тем, чтобы Аллочку в школу не принимать. Она беседовала с Аллочкой, объясняла, почему это не разрешается, но та сильно огорчалась и даже плакала. Фактически советский закон был совершенно справедлив. Теперь я знаю, что ещё швейцарский психолог Жан Пиаже доказал, что у детей в семилетнем возрасте меняется стиль мышления. Вот тогда и нужно начинать обучение.
Мой сыночек до школы хорошо развивался. Он брал книжки в детский сад и там читал.
Детский сад, в который его отдали, был передовым. В нём детей учили по программе Даниила Эльконина. Да и я сама учила сына. Оказывали на него влияние и мои родители. Так что он оперировал в уме двух- и трёхзначными числами, поэтому я хотела отдать его в школу с шести лет. Но одна знакомая из роно сказала мне:
– Он у вас очень здоров? Не лишайте его детства, пусть физически и психологически окрепнет.
Я до сих пор благодарна этой женщине за совет, который остановил меня. Позднее в педагогической практике я встречала детей, которые учились не по возрасту рано. Преждевременная учебная нагрузка не лучшим образом сказывается на здоровье и академических успехах ребёнка. Так что спасибо завучу, которая не пустила Аллочку в школу. Не надо срывать яблочко, пока оно не созрело.
Недолго на этот раз мы прожили в Кислянке. В 1948 году мы выехали на родину, на Украину.
Глава 2. Дорога домой
Возвращение
Опять прицеп на полозьях – едем на станцию Шумиха, теперь в обратную сторону. В Шумихе погрузились в поезд, но уже не в товарный, а в пассажирский. Ехали долго, может быть, неделю. Помню, как проезжали Харьков. Вокруг руины и колонны пленных, как и на других станциях. Украина освобождена, но разрушена! Пленных немцев использовали на отстройке городов и селений.
Приехали в Бахмач. С нами вернулось и семейство Божко, но без маленького сына. Осталась у них только дочь. Сын был моложе нашего Стасика, на фронт его не забрали. Но война его всё равно достала. Прогуливался с друзьями по полям, нашли неразорвавшуюся мину. Любопытно стало, что-то с ней начали делать, и она взорвалась. Подросток погиб. Таких случаев на территориях, которые побывали под немцами, было много.
Наш дом был занят, поэтому мы жили у сестры деда Кузьмы, пока родители устраивались на работу. У них семья большая, но нас приютили. С бабушкой Фионой жили двое дочерей. Надежда незамужняя, а Манюська (так называли Марию) была замужем за Алексеем. У них были две маленькие дочери. Кроме них, у Фионы жила внучка Майя – дочь старшей из её дочерей Натальи. Сама Наталья уехала искать счастья в Сибирь. Я её никогда не видела. Только знаю, что судьба её сложилась несчастливо. Майя была старше меня на пару лет. Она отлично училась и очень хорошо пела.
В доме было всего две комнаты. На Украине в селе строили дома по одному образцу. В общем пространстве дома отделялось хозяйственное помещение (кладовка), остальное пространство – жилое. Оно делилось на две части русской печкой с перекатом. Перекат – это длинная стена, шедшая от печки, отделяющая нары – ложе за перекатом от «хаты» – основной комнаты. Спали на печке и за перекатом на нарах. В передней комнате стояла кровать. Вот такие спальные места. Как мы там помещались вместе с хозяевами – загадка. По пословице: «В тесноте, да не в обиде». Тогда народ радовался друг другу и делил хлеб и кров с удовольствием. Радовались, что пережили войну, что остались живы, радовались, что снова встретились, общению друг с другом.
Мы с мамой Василисой стали навещать старых знакомых и соседей. У кого-то осели какие-то наши пожитки, такие как посуда, кое-что из мебели (венские стулья), наши довоенные фотографии. Люди, которые знали меня маленькой девочкой, разочарованно произносили: «Это Лиля?» Мама рассказывала, что я была очень красивым ребёнком, а теперь стала гадким утёнком в свои десять лет. Эти замечания оставили впечатление на всю мою жизнь, поэтому я всегда считала себя некрасивой, особенно по сравнению с Аллочкой. Видимо, и это сказалось на моей судьбе.
Тем временем мамуся с папой отправились в роно и получили направление в Плиски. Вот туда мы и поехали.
Плиски
Это большое село с большой средней школой. Главный корпус построен в 1913 году. В нашу школу поступали ученики из окрестных сёл, в которых были только семилетки. Поэтому в восьмых – десятых классах было много учеников, по два класса в параллели.
Субботник по очистке ставка. На противоположном берегу два корпуса школы и дом, в котором жили мы в последние годы в Плисках (белый)
На окраине села в сосновом парке находился санаторий для больных костным туберкулёзом. Черниговская область в отношении туберкулёза была неблагополучным местом. Заведовал санаторием толстый доктор по фамилии Кисель. Его дочка на год младше меня выросла в первую красавицу школы.
В селе был парк, его называли сад Конецького. Видимо, до революции селом владел польский пан. Сохранился панский дом. Теперь в нём располагалась больница. В саду Конецького был ещё один большой дом. В нём располагался колхозный Дом культуры. Папа получил в нём должность заведующего. Пользовалась я этим от души: бесплатно смотрела все кинофильмы. Тогда демонстрировали много трофейных европейских и американских фильмов.
По воскресеньям в саду были гулянья. По длинной главной аллее сада над прудом молодёжь ходила «в проходки». Выстраивались в колонну, как на демонстрации, и шли так из конца в конец с песнями. Украинский народ очень музыкальный и певучий. Пели украинские песни и новые советские. Они лились над селом прекрасными мелодиями. Советских песен в ту пору было очень много, и все они были прекрасны. Как и в Кислянке, новые песни выучивали по радио.
Колонна была праздничной. Все наряженные, иногда в украинских костюмах. Прямо выставка невест и женихов. Мы, малышня, пристраивались сбоку и наблюдали: кто с кем, кто в чём. Позднее подросли и сами влились в нарядную колонну.
После проходок с песнями начинались танцы. Гармонисты растягивали гармошки, играли вальсы, краковяк, кадриль, тустеп (называли его карапет) и другие. Это было не только зрелищное, но и волнующее празднество. Соединялись пары, возникала любовь, а по осени играли свадьбы.
Мы с Аллочкой на эстраде Конецького сада
Часто были концерты. Мы с Аллочкой всегда принимали участие. Нашими коронными номерами были две песни, которые мы пели на два голоса, как принято на Украине, «На опушке леса» и «Пшеница золотая»:
На опушке леса старый дуб стоит,
А под тем под дубом партизан лежит!
Он лежит не дышит и как будто спит,
Золотые кудри ветер шевелит.
Перед ним старушка-мать его сидит,
Слёзы проливает, сыну говорит:
«Я тебя растила, я ль не берегла,
А теперь могила стала мать твоя».
Когда мы стали матерями, воспроизвести эту песню не могли от слёз.
Вторая песня Матвея Блантера о сияющей послевоенной жизни на стихи Михаила Исаковского. И звучала она очень красиво:
Мне хорошо, колосья раздвигая,
Сюда ходить вечернею порой.
Стеной стоит пшеница золотая
По сторонам дорожки полевой.
Село делилось на две части речушкой, через которую возведён мост. Речку запрудили и получился ставок – небольшой пруд. Он весь зарастал травой и водорослями. Уткам было раздолье, а для купания ставок не годился, но на лодках по нему плавали.
В селе было несколько больших улиц: Власовка, Бойкивка, Пидгаи, Большая и Малая Гаценковка. Большая Гаценковка вела к станции. Ещё был Оверкиев хутор. Он находился за железнодорожной станцией. На каждой улице был свой колхоз. Всего в Плисках было пять колхозов. Позднее их объединили и стало два колхоза. Колхозы выращивали сахарную свёклу, пшеницу, рожь, в меньшей степени – другие культуры. Школьники летом ходили на прополку сахарной свёклы, осенью помогали собирать картошку, свёклу, кукурузу. И я, конечно, во всём принимала участие.
Прогулка по ставку с одноклассниками. Сзади правит веслом Григорий Иванович – любимый учитель физкультуры
Станция у нас была примечательная. Она знавала художника Николая Ге, Льва Толстого, Илью Репина. Недалеко от нашего села Николай Ге купил усадьбу на хуторе. Этот хутор так и назывался – хутор Ге. К нему приезжали в гости Толстой и Репин. Они выходили на станции, а до хутора их вёз кучер Клим. Клим был ещё и портным. У него Толстой заказывал кафтан.
Когда мы приехали в Плиски, Клим был совершенно седым, но ещё крепким стариком. В нём угадывалось некое благородство, что отличало его от других крестьян. Папа дружил с ним и много беседовал. Он подарил папе фотографию Толстого с автографом. Дед Клим получил её от самого писателя за ловко сшитый кафтан. Эта фотография теперь хранится в музее Нежинского пединститута.
Военные воспоминания папы
Длинные зимние вечера освещались светом керосиновой лампы. Только в 1952 году в селе появился электрический свет. Но керосиновая лампа создавала особый уют. Мамуся с папой обычно составляли поурочные планы на следующий учебный день, а дальше начинались вечерние посиделки. Папа был выдумщик на разные игры. Он также любил почитать нам стихи. Особенно часто читал Маяковского и нам привил любовь к этому поэту. А теперь, с высоты своего опыта, я ещё больше ценю поэзию Маяковского. В студенческие годы мне пришлось соприкоснуться с его личностью ближе через человека, который знал его лично. Но об этом речь позднее. А сейчас – о папиных военных рассказах.
Папу призвали в армию в 1939 году. Служил он в артиллерии на западной границе Украины. Он участвовал в присоединении Бессарабии и Буковины. Противно слушать теперешнее верещание об оккупации Советским Союзом этих областей. Не было боёв, чтобы называть это оккупацией. Население встречало Советскую армию с радостью. Никто ни на кого не нападал. Просто те части России, которые по Брестскому миру отошли другим государствам, вернулись домой.
Первый день войны был большой неожиданностью для частей Красной амии, которые располагались рядом с границей. Начался артиллерийский обстрел. Папу поразила картина, когда разорвался снаряд и одному бойцу оторвало голову. Мы теперь знаем, как силён был напавший враг. Нашим войскам пришлось отступать с боями. Сопротивление наших солдат не могло остановить фашистов. Так враги дошли до Киева. На этой территории воинские части, где служил и наш папа, попали в окружение. Окружение заняло огромную территорию, которую потом назвали Киевским котлом. Вот в этом котле оказался и папа.
Он рассказывал, что они залегли с оружием, готовые к обстрелу, ожидая фрицев. И вдруг сзади себя услышали «Хенде хох!» Оказывается, они уже находились в окружении. Папа вспоминал это мгновение как одно из самых тяжёлых: сдаваться – хуже смерти, застрелиться – рука не поднимается. И до конца жизни он колебался: правильно ли он поступил, сдавшись в плен. Но дальнейшие события показали, что он был прав. Пока жив – можешь действовать, можешь найти выход.
Колонну пленных красноармейцев фашисты погнали, видимо, вглубь занятой территории. Нельзя было споткнуться и упасть, сделать лишнего движения, высунуться из колонны – стреляют наповал. Есть не давали, отдыхать не давали. На ночь загнали в бывший свинарник. На полу лежали доски, видимо, свиней держали культурно, а между досками – упавшие зёрна кукурузы. Эти зёрна бойцы доставали и ели, чтобы хоть бы как-то утолить голод. Когда я это слышала, сердце сжималось не только от жалости, но и от уязвлённой гордости: в каком униженном положении оказались папа и другие бойцы.
Папа всегда был наблюдательным. И тогда тоже это качество ему помогло. Однажды на привале он заметил, что часть красноармейцев лежат отдельно, и их охраняют меньше. Оказалось, что немцы отделили больных. Инфекций они сильно боялись.
Среди поляны стоит котёл с водой. С одной стороны поляны – здоровые пленные, а с другой больные. Между этими группами ходит часовой. Папа увидел, в какой момент часовой поворачивается к ним спиной. Он улучил момент, шмыгнул от одной группы к другой и лёг рядом с больными лицом вниз. С папой побежал ещё один пленный – молодой чувашский поэт Иванов, но он задержался на старте. Его заметил часовой, когда он бежал мимо котла, и застрелил.
Так папа оказался в менее охраняемой группе. Колонну пригнали в Кременчуг и поместили в лагерь, огороженный высоким забором. Здоровых поместили в большое здание, а больных – во флигель. Папа и вправду заболел дизентерией. Во флигель немцы не заглядывали, боясь заразиться. Вместе с пленными там находилась старушка-еврейка. Она в консервной банке кипятила воду и давала папе в качестве лекарства.
Каким-то образом папа установил контакт с местной женщиной. Она приходила, видимо, на работу к немцам. Папа переговорил с ней, узнал, где она живёт. У него зрел план, как вырваться из плена.
Шёл ноябрь – самые тёмные ночи. Он сговорился с двумя пленными бежать. Разузнали, как постовые охраняют флигель: они ходили от главного корпуса к флигелю и обратно. И однажды отчаянные парни решились на побег. Когда часовой отошёл от флигеля и пошёл к главному корпусу, они выскочили и побежали к забору. Двое были ростом выше и физически крепче папы, поэтому они подсадили папу, он оказался на заборе. И тут часовой, судя по шагам, повернул в их сторону. Они притихли, а папа повис животом на заборе и застыл, притаился. Когда часовой повернул от флигеля, папа соскочил на другую сторону забора. Он не знает, последовали ли за ним те двое.
Папа пошёл в темноту. Нигде ни огонька, никто и ничто не шевелится – комендантский час. Сколько шёл – он не помнит. В такой темноте и время кажется бесконечным и опасным: если его обнаружат в солдатской форме, будет лихо. Вдруг в глубине двора мелькнул огонёк. Папа пошёл на него. Подошёл к небольшому домику. Свет просачивался сквозь щели в ставнях. Тут открылась дверь, и на крыльцо по нужде вышла старушка. После повернулась было обратно к двери. Тут папа с ней заговорил и вошёл в дом.
На столе горела керосиновая лампа, за столом сидела женщина. И каково же было удивление, когда он увидел ту самую женщину, с которой договаривался. Та вскрикнула: «Как ты меня нашёл?» Женщины приютили молодого бойца, переодели, и он через некоторое время отправился в путь на восток, к линии фронта.
Путь был неблизкий. Шёл по Украине, заходил в хаты, его кормили, укрывали. Со своей дизентерией он совсем разболелся. После голода нельзя было наедаться, но щедрые украинцы от души делились миской борща в первом же доме, в который папа заходил. В последний дом деревни он снова просился, и его снова кормили. Наконец дальше идти не мог. В одном доме старик со старухой просили его остаться у них, пока наши не вернутся. Но папа рвался вперёд.
Наконец он перешёл линию фронта и, конечно, попал на проверку в Смерш – орган борьбы со шпионами. Не знаю, как его проверяли, он рассказывал об этом только мамусе. Наконец, повели к тому месту, где подозреваемых в шпионаже расстреливали. Папа затылком чувствовал пулю, которую в него выпустят, и норовил повернуться виском. Он сам не знал, почему не хотел получить пулю в затылок. Когда дошли до места, особист сказал: «Всё, Кузнецов, проверку ты прошёл, свободен».
Дальше он опять попал на фронт. Теперь его определили в разведку. Он всегда производил впечатление на людей: умный, сдержанный, трезвомыслящий, интеллигентный, прекрасно владевший русским языком. Видимо, поэтому попал в разведку. Ему дали подразделение, которым он и командовал.
Наши всё отступали. Переправились через Хортицу, Медведицу, Дон. И остановились под Сталинградом. Их части подошли к уже окружённому городу, то есть замыкали кольцо.
Подробностей папа как-то не рассказывал, кроме одной. Немцы то ли сами сдавались в плен, то ли их ловко захватывали. Пришлось и папе конвоировать одного. Враги уже давно испытывали всяческие тяготы окружения: холод, голод, лишения. Вызывали уже не ненависть, а жалость. Папа, видимо, зная, что такое плен, посочувствовал конвоируемому, отдал свою пайку хлеба. Тот жадно съел. Потом сел на обочину дороги, снял сапог и вынул карманные часы. Отдал папе в знак благодарности. Они у нас долго хранились, хотя уже и не шли.
Дальнейший путь воина – знаменитая Прохоровка на Курской дуге. Под Прохоровкой были самые страшные танковые бои. Но и тут папу Бог хранил. Танковыми частями руководил знаменитый гитлеровский генерал Гудериан. Он получил отличное военное образование… у нас, в СССР: окончил Казанское танковое училище. Так что сопротивление было мощное. Но, как известно, и здесь наша армия одержала победу.
Через некоторое время части, где служил папа, попали в Псковскую область – исконную русскую землю, которой через много десятилетий руководил мой сын Михаил Кузнецов, внук моего отца Кузнецова Михаила. По одному эпизоду сужу, что военные пути солдата шли через Невель.
Закончил войну папа в Прибалтике. Здесь она шла и после объявленной победы. После плена самых высоких наград он не получал, хотя солдаты его подразделения награждались больше. Папа же получил Орден Красной Звезды и ряд медалей.
На берегу Балтийского моря он нашёл том Пушкина в коленкоровом переплёте. Книга долго хранилась у нас. Я её любила читать, начиная с третьего класса. Как и фотография Толстого, эта книга также хранится в Нежинском пединституте.