Лин Яровой
Зазеркалье
Посвящается Кире, Алисе, Андрею
День первый
В спальне пахло рекой и рассветом.
Лида сидела ко мне спиной – расчесывала волосы перед старым трельяжем, отражаясь в трех зеркалах. Я смотрел в то, что посередине. Украдкой следил за её движениями, притворяясь что сплю, пока Лида притворялась, будто не замечает моих дрожащих ресниц.
Нежная, тёплая, заспанная…
– Я умру в воскресенье, – сказала она.
После этих слов мы закончили притворяться, и наши взгляды встретились в отражении. Лида виновато улыбнулась и пожала плечами. Мол, прости, так уж вышло.
Издав дурацкий смешок, похожий на кваканье жабы, я поудобнее взбил подушку и повернулся на другой бок, сладко зевнув. «Странный сон, – пронеслась мысль. – Совсем как взаправду». Примерно с минуту я ждал, когда сновидение сменится, но мир так и остался плотным и недвижимым.
Запах воды полз по комнате. Топил её, словно река, заливающая рощу в весеннее половодье.
Я раздраженно откинул одеяло и огляделся. Сон никуда не исчез. Лида всё так же расчёсывала волосы перед зеркалами. Волосы вились, упрямились и пушились. Чёрным каскадом лились по шёлку ночной рубашки.
«Всё такое живое, настоящее… – подумал я. – Как мне проснуться?»
Лида повернулась и взглянула, будто в ожидании важных слов. Я вспомнил. Вспомнил, что сегодня наша двенадцатая годовщина. Вспомнил о серьгах, лежавших в кармане ветровки.
– Давай уедем за город? – сказала Лида. – Поближе к лесу. Подальше от шума. Проведем вместе эти три дня.
В комнате нестерпимо несло рекой. Я вспомнил, что не чувствую запахов в сновидениях.
Ущипнул себя за живот. Больно. Потом стало ещё больнее.
– Ты прости, что так неожиданно. Но у меня нет сил это растягивать и смягчать. Все эти разговоры… Лучше так. Сразу.
Под солнечным сплетением качнулся маятник. Сначала вниз… Воспоминания пронеслись застывшими образами, словно снимки в фотоальбоме. Пустая квартира. Тишина. Детские вещи. И вновь этот чертов запах реки. Затем остановился и полетел вверх. Обратно к сердцу. Я уловил в воздухе ароматы хвои… Чёрные волосы, ночная сорочка. Янтарные радужки глаз. Лида здесь. Сидит перед старинным трельяжем. Живая.
«Трельяж… – вспомнил я, и маятник замер. – Зеркала».
Маятник задрожал, натянулся.
А затем оборвался и рухнул вниз.
***
Первую брачную ночь мы провели в съёмной квартире.
Там был ободранный пыльный диван, от которого чесалась спина, и огромные деревянные окна, рамы которых растрескались, наверное, ещё при Союзе. Сквозь щели могли спокойно пролетать комары – те самые, огромные, которых в народе почему-то зовут малярийными. Под утро, когда на улице похолодало, и сквозняки в квартире начали встречаться друг с другом, в комнату залетела синица. Оказалось, что мы забыли закрыть на кухне окно, когда в очередной раз курили.
Вместе с Лидой мы лежали под одеялом и смеялись, глядя, как наглая птица скачет по коробкам со свадебными подарками. Её надутая грудка, рассечённая чёрной полоской, была похожа на спелый лимон, к которому ради смеха приделали крылья. Синица крутила головой, клевала обёрточную бумагу. Напоминала о скором приходе зимы и о том, что позади праздник осеннего равноденствия. День свадьбы.
В то утро я смотрел на залетевшую в квартиру синицу, и она казалась мне символом новой жизни. Мы с Лидой гладили ладони друг друга, и задерживали подушечки пальцев, когда касались обручального золота. Прятались под одеялом от сквозняков. Целовались и любили друг друга, совсем не стесняясь крылатой гостьи.
В то утро Лида сказала, что видит смерть в зеркалах.
Это длилось всего секунду, может, меньше. Лишь сжатый до мысли миг. Но я и вправду поверил дурацкой шутке. Потом, когда трезвый ум вернулся, я подумал, что у моей жены странное чувство юмора. А ещё через мгновение и вовсе позабыл о словах Лиды. Все мысли вытеснил восторг, захлестнувший меня, когда я понял, что могу называть Лиду женой.
Жена. Моя жена. Я пробовал это слово на вкус, и оно мне безумно нравилось. Потом вспомнил, что вообще-то и сам теперь зовусь мужем, но слово «муж» не казалось мне таким сладким. Бытовое, обычное слово. То ли дело «жена». Же – на. Я ущипнул себя и когда понял, что всё происходит по-настоящему, то чуть не захлебнулся от нахлынувшей эйфории. Стало так радостно и светло, что казалось, я улечу сейчас в космос – просто так, без инженеров, диспетчеров и ракет. На одном только счастье.
– Я серьёзно, Андрюш, – сказала Лида, вернув меня обратно на землю. – Когда мне было шестнадцать, мама лежала в больнице. В её палате висело зеркало – напротив кровати. Каждый раз, когда я приходила, то видела в нём женщину. Точнее девушку. В белом сарафане. Таком, знаешь… что-то между свадебным платьем и медицинским халатом. Она сидела на стуле рядом с постелью, но только в отражении. Когда я поворачивалась к маме, стул был пустым. Мама ещё просила сесть на него, спрашивала: «Лидонька, почему ты не подходишь? Знаю, от меня пахнет сыростью. Рекой. Могилой. Но посиди же рядом. Пожалуйста». А я смотрела и боялась сказать, что это пахнет вовсе не от неё, а от женщины в зеркале.
В то утро я не поверил. Как в такое можно поверить? Всю жизнь я был материалистом, а работа следователем и вовсе сделала из меня законченного скептика. Почти каждый день я встречался со смертью – шёл за ней по пятам, пока смерть незримо ходила за мной, и ни разу, заходя в запущенные квартиры и тёмные перелески, я не видел рядом с трупами никакой девушки. Только кровь, обезображенные тела и следы. И никогда воздух не пах никакими реками и могилами, а лишь трупным ядом, железом и почти всегда алкоголем.
Лида хорошо меня знала. Поэтому нисколько не удивилась, заметив мой скепсис.
– Так и думала, – улыбнулась она. – Знала, что ты не поверишь. Но ты помни эту историю. И не слишком удивляйся, если я всё-таки уйду из академии.
***
Через два года после свадьбы Лида забрала документы из медицинского вуза. На последнем курсе. Мне казалось это сущим безумием. Я не понимал, как жена может оставаться спокойной, после того, как похоронила пять с половиной лет учёбы.
– Мне не нужен диплом, чтобы лечить, – улыбнулась она тогда. – Вот увидишь, люди сами будут идти ко мне.
Так и вышло.
Каждый день они приходили в наш дом – кто с больным сердцем, кто со спиной, кто с онкологией в последней стадии. Люди шли сами и приводили с собой детей. Моя жена смотрела их, давала травы и что-то шептала. Затем улыбалась и отпускала.
Я был уверен, что она занимается шарлатанством. Из-за этого мы вечно ругались.
В один из вечеров я вернулся с работы раньше обычного и увидел, как из нашей квартиры выходит старик. Похожий на моего отца, только ссутулившийся и с тонкими руками. На нём было драное пальто и мятые брюки. Ботинки, наверное, застали ещё Горбачёва. Старик держал пакет с продуктами.
– Возьми, родная. Возьми. Здесь гостинцы, покормишь дочку. Спасибо тебе за всё, золотая. Храни тебя Господь!
Лида взяла пакет, игнорируя мой взгляд.
Когда дверь за стариком захлопнулась, я сел в прихожей, не разуваясь. Кинул папку с документами на пол и долго смотрел в одну точку. Лида стояла рядом. Она опиралась плечом о стену, держала в руках пакет и глядела на меня с усмешкой. Ждала, что я скажу.
– Зачем? – спросил я, не поднимая глаз.
– Потому что он так хотел.
Я опустил ресницы и глубоко вдохнул.
– Тебе не хватает денег?
– Хватает.
– Тогда зачем ты берёшь у них?
Жена улыбнулась и спокойно ответила:
– Потому что это подарки.
– Я спрашиваю, зачем ты их принимаешь?
– Разве не в этом заключается суть подарков?
– Лида…
– Я не прошу ничего. Тем более не беру деньги.
Я резко встал и пнул валявшуюся под ногами папку с документами.
– Какая разница? Какая, на хер, разница, деньгами они несут или так?! Зачем ты взяла у него пакет? Тебе есть нечего?
– Не смей повышать на меня голос. И вообще, не ори. Алису разбудишь.
– Просто ответь. Как тебе хватает совести?
Лида усмехнулась, но уже по-другому. С пренебрежением во взгляде.
– Считаешь, твой труд важнее, чем мой? – спросила она. – Думаешь, я не имею права на благодарность?
– Благодарность? – я начал выходить из себя. – Лида… Хочешь скажу, как называется то, что ты делаешь?
– Ну-ка, скажи.
– Это называется мошенничество. Именно таких жуликов я закрываю каждый день.
Лида не ответила. Она молча бросила мне в ноги пакет с продуктами. Затем развернулась и заперлась в детской.
Я не слышал, плачет ли она. Но даже, если б услышал, то не почувствовал бы себя виноватым.
***
Спустя две недели после той ссоры я приехал к отцу. Тогда он ещё жил в Роще, в старенькой, но ладной избе, окруженной березами. Лида осталась в городе с дочерью, и у нас с отцом наконец появилось время, чтобы поговорить начистоту, по душам. Такое случалось редко. Наверное, поэтому, мы так долго и не могли раскрыться. Пока чистили снег у двора, лишь обменялись пустыми новостями да обсудили слухи, о которых забыли минуту спустя. И только вернувшись с мороза в дом и выпив по рюмке, мы посмотрели друг другу в глаза и кивнули, словно поздоровались по-настоящему.
Отец всё понял без слов. Хмыкнул и покачал головой. Затем скорее по привычке, чем из любопытства, спросил:
– Что стряслось?
У него был хриплый, прокуренный, но вместе с тем сильный голос. Проработав сорок лет в милиции, отец выучился говорить так, что любой человек, сидя перед ним, чувствовал себя нашкодившим пацаненком. Ростом отец был на голову ниже меня, но глядя на его жилистые руки и крепкую спину, я знал, что если потребуется, он скрутит меня в момент. Не позволит даже пошевелиться. Всю жизнь отец прожил в деревне, врос в неё корнями, и никакая сила уже не могла повалить его на землю.
– С Лидой проблемы, – признался я. – Бросила институт. Занимается шарлатанством. Кажется, мы с ней на грани.
Отец хмыкнул и постучал пальцами по столу. Ритмично, словно по нотам.
– Значит, всё-таки правду говорили.
Я поморщился и покачал головой.
– Пап, пожалуйста… Не поднимай эту тему снова.
– Не шелести. Колдует так колдует, мне-то что? И без тебя знал, кто она. И тебе говорил ещё до свадьбы: всё так же будет, как с матерью. Ведьма на то и ведьма, что обманом живёт. Только ты не слушал. А теперь, значит, решил разводиться?
– Пока не решил. Но долго так продолжаться не может. Мне противно видеть, как она пользуется доверием этих людей. Им тяжело, а она берет у них. Не деньгами, продуктами, но какая разница? Они ведь на последнее покупают.
Отец наполнил рюмки наливкой. Закурил папиросу. Сощурился от кислого табачного дыма, а затем хмыкнул.
– А оставлять годовалую дочь безотцовщиной не противно?
Я вздохнул и опустил взгляд. Ответить было нечего.
Отец спокойно продолжил:
– В девяносто третьем, когда ты мелкий был, твоя мать мне изменила. Думаешь, я не хотел уйти? Наверное, помнишь, что творилось в доме.
– Помню, – кивнул я.
В памяти пронеслись мамины крики, пьяная ругань отца, разбитая посуда. Кровь на зеркале. Кровь на серебряных серьгах.
– Знаю, ты мне так и не простил. И вряд ли когда простишь. Да я и не прошу об этом. Только ты, Андрюша, вспомни, чем всё закончилось. И подумай хорошенько в следующий раз, когда будешь на жену рот раскрывать. Или не дай бог…
– Я не подниму на неё руку. Никогда.
Отец кивнул. На секунду он опустил ресницы, а затем произнёс тихо:
– Хоть в чем-то мои ошибки сгодились. Может, и правда лучше меня будешь.
Выпив залпом, он кивнул на дверь.
– Езжай.
– Куда? – удивился я. – Только ж приехал.
– Езжай, сказал. Нечего зад протирать. У тебя жена дома одна с ребенком, а ты водку пьёшь. Езжай, купи цветов, подари. Противно – не противно, мне плевать. Делай, что хочешь: убеждай, манипулируй, шантажируй. Хоть себя режь, но решай. Если Лиду с Алисой бросишь, можешь сюда не возвращаться.
– Пап…
– Я всё сказал.
Спорить с ним было бесполезно. Всё равно, что пытаться сдвинуть с места столетний кедр, намертво вросший в землю. Усмехнувшись, я опустошил свою рюмку и позвонил в такси.
– Машину завтра заберу. Не пьяным же ехать.
Отец лишь кивнул и на прощание не сказал ни слова.
***
Месяц спустя, за пару дней до Рождества я чуть не отрубил себе палец.
Мы с Лидой готовили кролика на ужин. Накануне я купил набор новых ножей, и совсем позабыл, что к хорошему инструменту стоит относиться чуть более уважительно, чем к тем затупившимися ковырялкам, которыми я резал раньше. Я отвлёкся лишь на мгновение, но этого оказалось достаточно. Со всего размаху полоснул по кроличьей тушке. Нож разрезал мясо, а заодно и половину мизинца.
Сначала мир вспыхнул. Затем потемнело.
Перерубил нерв.
Я закричал, и от крика вернулось зрение. Крови было столько, будто мне оттяпали руку. На крики прибежала жена. Проигнорировав мои требования вызвать скорую, она прикоснулась к пальцу ладонями, и мне пришлось сжать зубы, чтобы не закричать снова. Мизинец стрелял электрическими разрядами, которые прошивали всё тело – от руки к позвоночнику до самого мозга. Любое движение – и казалось, я снова кромсаю себе нерв.
Пока я поливал матом весь мир, Лида что-то шептала над раной. В какой-то момент я почувствовал тепло, заструившееся с её ладоней. Жар шёл от кожи Лиды к окровавленному мизинцу и дальше, по всему телу, пробирая каждую клеточку, волна за волной. Жар заглушал боль и разливался в груди, спускаясь в живот и ниже, а потом уходил в пол через ступни. Казалось, что на меня льют тёплую воду, ведро за ведром, только не снаружи, а изнутри.
Боль прошла. Я не верил в это. Смотрел на палец и даже чуть-чуть шевелил им. Смотрел и не верил. Лида вычистила боль, выкинула её из тела вместе с тем жаром. Жена что-то ещё колдовала над раной, теперь уже более привычным способом. Она обработала порез, наложила швы, потом повязку…
С того дня мы перестали ссориться.
Я больше не называл Лиду мошенницей, зато стал называть ведьмой. С любовью, конечно. Что-то подсказывало мне, что не стоит звать её так без любви.
Жена… Ведьма. Вскоре это стало привычным.
***
В день, когда я впервые увидел, как Лида лечит, я заметил, что она достает карманное зеркальце-ракушку и притворяется, будто поправляет прическу. Это повторялось раз от раза, от больного к больному, словно тайный обряд. Лишь посмотрев в зеркало, Лида начинала лечить.
Или не начинала.
В тот раз к нам приехала супружеская пара. С ними был мальчик. Лет семи, не больше. Лида смотрела в отражение дольше обычного, а потом захлопнула крышку зеркальца и покачала головой. Она отвела родителей мальчика в сторону, и что-то прошептала им. Их лица вытянулись. Мать мальчика назвала Лиду сукой, и, схватив сына, выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью.
Мужчина оказался спокойнее. Он растерянно кивал, потом что-то спрашивал. В конце мужчина заплакал. Он сказал Лиде «спасибо» и, пожав мне руку, ушёл.
Лида в тот вечер напилась. Я не трогал её. Знал, кого она увидела в зеркале. Когда привели мальчика, я и сам почувствовал запах реки, неизвестно откуда появившийся в комнате.
***
Маятник больше не раскачивался. Он застыл внизу живота и гранитной плитой придавил меня к кровати.
В растерянности я поискал глазами телефон.
– Не стоит, – сказала Лида, прочитав мысли. – Ты сам знаешь, врачи не помогут. Даже я не помогу, куда уж им? Ты всё знаешь, кот. Просто время… Поедем за город, пожалуйста?
Меня вдруг пробрал смех. Дурацкая-дурацкая шутка.
Я уселся на краю постели и достал из тумбочки сигареты. Глядя в пол, закурил. Краем глаза заметил, как поморщилась Лида. Думал, что сейчас разругается, но нет. Лида промолчала… Вместо этого она взяла с трельяжа стакан с водой и протянула мне под пепел.
Выкурив сигарету до половины, я спросил:
– Почему в воскресенье?
– Три дня. Она всегда так приходит.
– Сегодня пятница.
– Она пришла не сегодня.
Я посмотрел на жену. Сглотнул вставший в горле комок.
– А когда?
– Вчера вечером.
Маятник провалился вглубь. Закружилась голова – то ли от табачного дыма, то ли от услышанных слов.
– Почему ты не сказала?
– Было поздно, ты спал. Не хотела тебя будить.
– Наверное, всё-таки стоило.
– Наверное, – кивнула жена. – Но я этого не сделала.
Я отвернулся и потушил окурок в стакане. Задумавшись, провел пальцами по шраму на шее.
– Будешь теперь обижаться? – спросила Лида.
– Нет, конечно. Не говори глупостей.
– Хорошо… Это хорошо.
Мы долго молчали. Затем я спросил:
– Ты уверена, что не ошиблась? Может, тебе померещилось?
Лида усмехнулась и мельком глянула в зеркало.
– Нет. Не померещилось.
– А, вообще, ты нормально себя чувствуешь?
Лида издевательски повела бровью.
– Ну в смысле, я хотел сказать… В плане самочувствия. Физического. У тебя ничего не болит?
– Нет, кот. У меня ничего не болит.
Я кивнул. Стало словно бы легче.
– Давай я всё-таки позвоню Вике. Она проведёт тебя на томографию, сделаем всё за день, там посмотрят…
– Андрей, – перебила меня Лида. – Давай договоримся. Никаких врачей, хорошо? И тем более Вики.
– Это не займёт много времени. И самой Вики не будет, она просто скажет, кому нужно…
– Андрей.
– Ладно, – кивнул я.
Уставившись в пол, несколько раз провёл ладонями по опухшему за ночь лицу. Голова не успела толком проснуться. Мысли кружились в беспорядке, цепляясь одна за другую. Мутные, рваные образы, словно покрывшиеся паутиной снов.
Лида вновь отвернулась и посмотрела в трельяж. Она разглядывала в нём кого-то.
«Ты знаешь кого, Андрей. Не изображай идиота. Ты ведь помнишь этот запах. Конечно, помнишь… Ты никогда его не забудешь. Кто угодно, только не ты. Ты знаешь, как будут пахнуть эти три дня, знаешь, как будут пахнуть простыни и подушки. Сырой болотный запах, который не выстираешь никаким порошком. Ты ведь помнишь. Он пройдёт сам. Через три дня».
Меня словно выдернули из кровати и бросили на три года назад.
Казалось, будто ночной кошмар пробрался из сновидений в реальность. Невидимое чудовище опутало щупальцами комнату, а вместе с ней и всю жизнь. Чудовище крутило, сжимало, ломало хребет. Совсем как тогда – в тот самый ноябрь.
Нет. Она не посмеет забрать и её. Я не переживу это снова.
– Кот, прошу, не нужно…
Я не заметил, как потерял контроль. Только почувствовал, как живот сводит болезненной судорогой. Затем понял, что задыхаюсь.
Я закрывал лицо ладонями и сжимал зубы, пытаясь сдержать слёзы. Чувствовал, как присевшая рядом Лида гладит меня по спине. С её пальцев струилось тепло. Словно золото, словно древесный сок. Незримые нити скользили по коже, проникали в сосуды и разливались по телу успокоением.
Не знаю, сколько это продолжалось. В конце концов, боль просто закончилась. Ещё какое-то время я вздрагивал, как в посмертных конвульсиях, а потом опустил ладони. Посмотрел на Лиду. Её чёрные волосы лились по шёлку ночной рубашки. Они пахли хвоёй, совсем как новогодняя ёлка. Такой тёплый и праздничный запах, что невольно захотелось мандаринов.
Я прижал жену к себе и почувствовал, как её тепло заполняет образовавшуюся в груди пустоту. Чёрные локоны Лиды пахли детством и радостью. Никакой не рекой.
«Этого не случится, – пообещал я себе. – Больше не позволю».
Болотный смрад кружил где-то рядом, но был не в силах победить Лиду. Мою златоглазую любимую Лиду.
– Когда ты хочешь уехать? – спросил я.
Лида прикусила губу.
– Прямо сейчас.
– Хорошо, – я кивнул. – Если так, то готовь вещи. Поедем в Рощу. Проведём вместе эти три дня.
***
Всё было не по-настоящему и, конечно, происходило не с нами. Ведь, если б Лида и вправду умирала, то наша машина бы не сломалась, и мы бы не ехали за город на такси – в прокуренной иномарке, в компании надоедливого водителя.
Всё это было лишь сном. Навязчивыми видениями на фоне вечного стресса.
Тем утром мы долго и основательно собирались. У нас оставалось меньше трех суток, а мы транжирили время и разгуливали по квартире, словно уже опоздали, и теперь можно не торопиться.
Лида ходила по комнатам. Водила ладонью по стенам и мебели. Поливала цветы и шептала им что-то нежное. Протирала листья и стебли… Листья и стебли шептали ей что-то в ответ. Зелёные, сочные, полные жизни.
Когда чемодан был собран, Лида посмотрела на меня – коротко, с просьбой во взгляде. Я кивнул. Знал, что ей это нужно. Мы подошли к детской.
Перед тем как войти взялись за руки. Постояли у порога пару мгновений. Потом Лида повернула дверную ручку. В комнате Алисы всё было так же, как и три года назад. Ни у кого из нас не поднялась рука хоть что-то здесь изменить, и поэтому время тут схлопнулось, словно на фотографии.
На розовых обоях висели плакаты с динозаврами и планетами. Мальчишеская любовь дочери к космосу и древним ящерам всегда умиляла меня. Помнится, однажды я зашёл в детскую и увидел, что над плакатом тираннозавра висит картинка с горящим метеоритом. Рядом с ящером угловатыми буквами была нацарапана фломастером надпись. «ЗАТО НИ НАДА БОЛЬШЕ НА РАБОТУ». Я смеялся тогда до самого вечера.
В дальнем углу комнаты сидели игрушки. Компания плюшевых друзей. Я помнил их по именам: Медвежонок, Принцесса, братья Волчата, и Барсик, который на самом деле был крокодилом. Место посередине было пустым. Раньше там жил главный любимец – Заяц. Белый, ушастый, одетый в рубашку с оторванной пуговицей. Алиса таскала его везде с собой. Именно он разделил с ней последний сон.
Я закрыл глаза. На мгновение в ушах зазвучал ливень… Капли барабанящие по чёрным зонтам. Ручейки, стекающие в землю с лакированного дерева.
Скрипнул комод, и я очнулся. Лида достала из ящика черное платьице в желтый горошек.
– Кот. Хочу…
– Конечно. Бери.
Лида благодарно кивнула. Она сложила платье в несколько раз и с нежностью провела ладонью по ткани. Затем взглянула на детскую и вместе со мной вышла в гостиную.
…мы ехали в трясущейся прокуренной иномарке, и позади оставался город с его серыми зданиями, серым небом и серой рутиной. Бетонные коробки становились всё меньше и ниже, пока не превратились в полуразрушенные деревянные халупы. Потом жилые дома и вовсе исчезли. В запотевшем окне проносились лишь автозаправки, придорожные кафе и гостиницы. Через какое-то время не осталось и их. Дорогу обступил лес. Изредка его разрезали высоковольтные линии с четырехногими башнями, и каждый из этих решетчатых исполинов напоминал мне неудачную пародию на новогоднюю ёлку.
В салоне машины потянуло сыростью.
Просто проехали Енисей, подумал я.
Лида сидела рядом, положив голову мне на плечо. Всё что я хотел – это ехать с женой вдвоём, слушая тишину, но водитель такси то и дело нарушал наш покой. Он оказался конченой сукой, этот водитель. Дело было даже не в том, что он содрал с нас втридорога, – деньги уже не имели значения, – а в том, что этот лысый, похожий на обезьяну таксист не понимал очевидных намёков. Каждый раз, когда он начинал разговор о политике, или ещё о чем-то настолько же мерзком, я смотрел на него в зеркало заднего вида и убедившись, что он видит, едва заметно качал головой. Мол, мужик, давай завязывай. Просто молчи. Лысый не понимал, либо делал вид, что не понимает. Очевидно, ему было скучно ехать два с половиной часа, погрузившись в молчание, поэтому не проходило и пяти минут, как он снова нарушал тишину. Чем больше он раскрывал рот, тем сильнее оттуда сквозило глупостью. Лысый был младше меня лет на десять; казалось, только вчера выпустился из техникума, а говорил с таким видом, будто имел учёную степень по политологии. Он талдычил про особую судьбу России и врагов на Западе. Говорил о патриотизме и о других неуместных вещах. Мне хотелось ударить его головой о руль.
Потом он включил музыку. Бьющую басом дешёвку про кокаиновые дорожки и шлюх. Я не выдержал.
– Слушай, родной. Приглуши шарманку, будь другом.
– Да ладно, че? Нормальная песня, – возразил таксист. – Качает.
Я глубоко вдохнул.
– Андрей… – погладила меня по руке Лида.
– Попробуем ещё раз, – сказал я и посмотрел в водительское зеркало. – Выключи, пожалуйста, музыку.
Таксист поймал мой взгляд. И тут же опустил глаза. Он словно уменьшился в размерах – вжался в сидение, осунулся и, потянувшись к панели, щёлкнул кнопкой. Музыка затихла.
– Спасибо, – произнёс я, с трудом не добавив крутившееся на языке оскорбление.
Лида улыбнулась и погладила меня по голове.
– Всё хорошо, кот. Не злись.
Я опустил ресницы в знак согласия. Сжал Лидину ладонь и уставился в окно. Очень хотел ни о чём не думать, но мысли летели сами – одна за другой. Все мрачные, словно осеннее небо.
Лес за окном сменился полями. Трава на них пожухла, упала и оголила черноту земли. «Мир умирает, – подумал я. – Всё умирает». Подумал и вспомнил, что скоро придёт зима. Придёт обязательно, как приходит всё неизбежное. Когда мы с Лидой вернёмся в Красноярск, холодный ветер уже сорвёт с деревьев листву. Он обсыплет ею тротуары, забьёт ливневую канализацию, и с первым серьёзным дождем город, как обычно, утонет.
А потом выпадет первый снег. Как всегда неожиданно. Из домов повылезают люди – восторженные, удивлённые, словно и не в Сибири живут. Казалось бы, что диковинного в этой белой искрящейся порошке? Это ведь происходит год за годом. Как можно быть не готовым к тому, что неизбежно наступит?
Как оказалось, можно. Ещё как можно.
«Ты вернёшься в Красноярск один», – мелькнула мысль, и в груди невыносимо засвербело. Захотелось курить. Я попытался успокоиться. Попытался поймать то бездумное тягучее состояние, которое порой наступает, когда очень долго всматриваешься в вид за автомобильным окном.
За грязными стеклами проплывали разрушенные посёлки. Поросшие бурьяном улицы, покосившиеся заборы, дырявые крыши. «Неужели в этих домах до сих пор кто-то живёт?» – подумал я. Безобразные кривые постройки торчали из земли скелетами, словно все эти деревни давным-давно похоронили, но земля их не приняла, и выдавила сгнившие избы наружу.
Посёлок, в который мы ехали с Лидой, был совершенно не похож на эти мёртвые земли. Там, в Роще, всё ещё жила русская сказка, которую не коснулись годы. Будто дух места, спрятавшись за тайгой, пережил все войны, голод, развал страны, а главное – стремительно надвигающееся будущее и перемены, не щадящие никого.
В моём будущем до перемен оставалось меньше трех дней…
В воздухе вновь потянуло рекой. Енисей был далеко позади, но запах большой воды неотступно шёл вслед за нами. «Потому что никакой это не Енисей», – сказал я себе, и курить захотелось ещё сильнее.
Мне стало интересно, где она сейчас? Где её видит Лида? Может, она сидит рядом – вот здесь, на заднем сидении? Или летит вслед за машиной? В белом сарафане, с чёрными глазами, как в одном из рассказов, что я читал в детстве.
«Снова ты пришла. Снова рядом…»
В молодости я был знаком со смертью чересчур близко. В силу профессии. Каждый день чувствовал её дыхание за левым плечом. А после того, как поверил в видения Лиды, работать следователем больше не мог. Смерть стала для меня живой.
Каждый раз, стоя на пороге очередного дома, в котором орали пьяные голоса, я чувствовал, как она смеётся мне в спину. «Заходи, не бойся, Андрей. Всё равно не убежишь, когда захочу прикоснуться. Так иди же, делай свою работу». Я шёл и делал. Боялся, конечно. Бывали моменты, когда приходилось заходить одному в грязные, насквозь пропитавшиеся вонью притоны, сжимая в кармане лишь дешевый китайский электрошокер. К счастью, никто так и не кинулся на меня с ножом, и не ударил ничем тяжелым. Максимум, что случалось – это немного брани и чуть-чуть дерзких жестов. Правда, и они пропадали, стоило намекнуть, кто в доме хозяин. Общаясь с пьяными уголовниками, я, словно заходил в клетку со львами. Не показывать страх. Не суетиться. Знал, что стоит немного проявить слабость, и шанс того, что незримая спутница прикоснётся, тут же взлетит до небес. А я вовсе не хотел взлетать до небес. Тем более я догадывался, что мне скорее в другую сторону – туда, ближе к земному ядру.
«Рай, ад… Такие сказки…» – подумал я. И вспомнил вдруг картину, которую увидел однажды в сети. Кажется, она называлась «Старый рыбак». На ней был изображен старик, опирающийся на трость. Он смотрел с холста чуть исподлобья, совсем как живой. Не злой и не добрый, а просто усталый. У картины имелся секрет. Когда к её середине подносили зеркало, старик превращался то в Бога, то в дьявола, в зависимости от того, какую половину заменяло собой отражение. «Вот и куда ему? – думал я. – В рай или в ад? По каким правилам происходит распределение? В мире нет никого доброго, как нет и злого. А значит нет ни небес, ни преисподней. Всё – сказки. Нет ничего после смерти. Одна лишь тьма. Да и тьмы, наверное, нет. Просто ничего».
– Чего-о? – заворчал водитель, – чё ты машешь мне палкой своей? Приехали, твою мать.
Нас остановили на посту. Полицейский сообщил таксисту, что тот забыл включить фары, и пригласил для составления протокола.
– Кажется, это надолго, – сказал я. – Пойдем, подышим воздухом?
Лида кивнула, и мы вышли из иномарки.
По трассе проносились автомобили. Из-под колёс летел грязный щебень, и от шума звенело в ушах, поэтому мы решили уйти с обочины. Рядом с полицейским постом оказалось кафе. Оттуда тянуло древесным углём и жареным мясом.
Не сговариваясь, мы с Лидой пошли на запах. Купили по порции шашлыка, который подавали здесь в пластмассовых тарелках, пополам с овощами и сладким луком. Встали за высокий столик на улице – так, чтобы увидеть водителя, когда тот выйдет от полицейских.
– Андрей.
– Да?
– Много нам осталось?
Вопрос вогнал меня в ступор. Потом я понял, что Лида имеет в виду лишь дорогу.
– Через час будем на месте, – сказал я, взглянув на часы. – Ещё двенадцати нет. Успеваем.
Лида посмотрела в сторону и улыбнулась, прикрыв на секунду ресницы. Я почувствовал себя идиотом.
– Прости.
– Всё хорошо. Забудь.
Я уткнулся в тарелку. «Успеваем». Нашёл, что брякнуть.
Лида съела кусочек мяса и одобрительно замычала.
– А у них тут вкусно. Жирновато, но вкусно.
– Хочешь, приготовлю кролика вечером? – предложил я.
– Хочу. Только где найдёшь крольчатину? Думаешь, у них есть в магазинах?
– Наверняка кто-нибудь разводит. Купим живого.
Лида задержала на мне осуждающий взгляд.
– Что? – развёл я руками.
– Ничего. Сам будешь свежевать.
– Договорились. Как приедем, позвоню Максу. Он точно знает, кто у них в Роще разводит ушастых.
– Ты бессердечный живодер. Ты в курсе?
– Возьмем кроля и как следует поперчим.
– Заткнись, родной.
– Потом зарумяним на оливковом масле.
– Как у тебя рука поднимется?
– Потушим в сливочном соусе. С грибами, тимьяном и луком…
– Чёрт… Помолчи, пожалуйста. Я хочу кролика.
– И съедим, запивая вином.
– Ну что ты за сука, Андрей.
Лида отвернулась и глубоко вздохнула.
– Замечательно. Ты опять выиграл, – сказала она, – ладно, сегодня на ужин кролик. Дай мне сигарету.
