Лин Яровой
Зазеркалье
Во дворе стояла старая серая иномарка, повсюду валялся строительный мусор. Никаких велосипедов, игрушек, качелей и детских бассейнов. Ничего, что могло бы указывать на то, что в доме живет ребёнок.
– Ладно… Всё равно разберусь, что за хрень.
Я отошел от забора. Спрятав ладони в карманы ветровки, нашёл там сигареты и закурил. Потом взглянул в сторону берёзовой рощи.
– Что б мне провалиться…
Металлический звоночек прозвенел в тишине.
В том месте, где заканчивалась дорога, и начинался лес, выглядывал из-за берёзы красный велосипед. Его держал старик, который прятался за деревом. Старик то и дело высовывался, проверяя, не заметили ли его, и когда в очередной раз показал лицо, то невольно поймал мой взгляд.
Это был Колебин. Худой, как скелет. С длинной бородой и спутанными волосами, падающими на дранный тулуп. Я узнал соседа лишь по сгорбленной фигуре – он всегда стоял чуть склонившись вперёд, словно на плечи ему давил невидимый груз. Кроме этой сутулости, в старике не осталось ничего от того человека, которым я его помнил. Жёлтый, иссохший – он напоминал мумию, вылезшую из склепа.
Заметив, что я на него смотрю, Колебин перестал прятаться за деревом. Он замер и уставился на меня, словно леший. Я понял, что старик меня не узнаёт.
– Валера! – крикнул я. – Здравствуй!
Старик не шевельнулся, будто и не услышал моего оклика. «Странно… – подумал я. – Может, оглох?»
Решив подойти ближе, я сделал пару шагов в сторону леса, но тут же остановился. Тревожное, липкое чувство расползлось в груди. Будто я провалился в болото, и вязкая вонючая жижа затягивала меня на дно.
Старик смотрел и не шевелился, словно вылепленный из воска.
– Валера! – вновь крикнул я. – Это ты стучал?
Колебин отрицательно дёрнул головой из стороны в сторону. Он сделал это подобно птице – резкими, отрывистыми движениями, а затем снова замер и продолжил наблюдать за мной.
В спину мне подул сильный ветер, вырвал из руки сигарету. Холодный порыв поднял пыль с дороги, зашумел травой, но долетев до березовой рощи, внезапно оборвался, будто наткнувшись на невидимую стену. Ветви на ближних березах качнулись, а те деревья, что росли за спиной Колебина остались недвижимыми. Спутанные волосы старика тоже не дрогнули. Мне почудилось, будто сосед и вся берёзовая роща за ним были нарисованы.
Я подошёл ближе. Остановился около нашего с Лидой дома.
Старик сделал шаг назад, потянув за собой «Каму». Велосипедный звоночек задребезжал. Его металлическая трель пролетела над пустой улицей.
Когда эхо затихло, Колебин звякнул ещё раз.
Прошла пара секунд. Звоночек прощебетал снова.
И снова.
И так до тех пор, пока отдельные звуки не слились в единый вибрирующий стрекот, похожий на звон в ушах. Этот дребезжащий звон нарастал, надвигаясь на меня из леса, а затем я крикнул:
– Хватит!
И все звуки исчезли.
Старик перекинул ногу через раму велосипеда. Сгорбился над рулём. И уехал вглубь рощи на красной «Каме».
***
Чайная ложка бренчала на весь дом, словно корабельные склянки. Лида размешивала сахар.
– Набегался? – спросила жена, дуя на кипяток. – Может, объяснишь, что это был за цирк?
Она сидела за столом и смотрела на меня, чуть прищурившись. Солнце пробивалось сквозь окна, танцуя искрами в её стакане с чаем. Полуденный свет заливал гостиную. В доме было тепло и до безумия тихо – так же, как и пару часов назад, когда мы только приехали. Я сидел на диване, так и не сняв куртку, тонул в мыслях и смотрел, как в воздухе медленно кружат пылинки.
– Алло, кот? Ты меня слушаешь?
Лида постучала ложечкой по заварнику. Я вздрогнул и повернулся.
– Прости. Задумался.
Усмехнувшись, жена взяла стакан и осторожно сделала глоток – беззвучно и легко. Всегда поражался, как у неё получается не швыркать горячим чаем. Если б я так пил, то обязательно бы ошпарил язык.
– Ну так что? – переспросила Лида. – Объяснять будешь?
Я глянул мельком на входную дверь. Затем спросил:
– Ты правда не слышала стука?
– Не было никакого стука, Андрей.
– Был, – возразил я. – В нашу дверь стучали. А потом в ворота. А когда я вышел, то увидел соседа – он стоял в лесу и странно на меня смотрел, будто видел в первый раз.
– Какого соседа?
– Колебина.
– И что он хотел?
– Не знаю. Мне кажется, у него не всё в порядке с головой.
Лида прыснула от смеха.
– Что? – спросил я.
– Ничего. Просто забавно.
Лишь пару мгновений спустя я понял, почему развеселилась жена. Нелепая детская обида кольнула в груди.
– Это было по-настоящему, – сказал, нахмурившись.
Лида кивнула и вновь улыбнулась – одними краешками губ. Она посмотрела в сторону двери, задумалась о своём, забарабанив ногтями по стакану с чаем, а потом сделала ещё глоток и спросила:
– Ты чувствуешь её запах?
– Кого?
Лида указала взглядом в угол комнаты, где лежали снятые зеркала, накрытые покрывалом.
– Да, – ответил я, сообразив, о ком говорит жена. – С самого утра. Как и тогда, в ноябре.
Лида цыкнула языком.
– Паршиво.
– Почему паршиво?
– Думаю, ты слышишь знамения.
– Не понял…
– Стук в дверь. Знак о моей скорой смерти.
Лида допила чай и отодвинула стакан в сторону.
– Паршиво то, – сказала она, вздохнув, – что ты сходишь с ума вслед за мной.
Нахмурив брови, я вопросительно взглянул на жену. Она пояснила:
– Говоря проще, ты становишься колдуном.
С моих губ сорвался смешок. Опять она шутит, подумал я. Потом присмотрелся к выражению лица жены и понял – нет. Не шутит.
– Ты серьёзно сейчас?
– К сожалению, да.
– Почему к сожалению?
– Потому что у меня не осталось времени, чтобы всё тебе объяснить. Придётся тебе разбираться самому. А это бывает страшно.
Я поморщился и встал с дивана. Размял затекшие мышцы.
– Прости, Лид. Это какой-то бред.
Жена усмехнулась, словно ждала подобных слов.
– От слова брести.
– Что?
– Ничего, забудь.
– Чёрт, Лид… Я тебя не понимаю.
Остановившись у кухонной тумбы, я достал оттуда чистую кружку. Порывшись в шкафчике, нашёл пакетик растворимого кофе – открыл его, надорвав зубами. Высыпал содержимое, залив кипятком. Затем осторожно, чтобы не расплескать, подошёл к столу.
– Ладно, – сказал, усаживаясь напротив жены. – Давай-ка поподробнее. Что за знамения?
Лида сощурилась и усмехнулась. Я узнал это выражение лица. Тот самый взгляд, к которому мне так и не удалось привыкнуть за двенадцать лет. Казалось, будто жена смотрит насквозь, куда-то мне за спину и видит все мысли. Лукавый, острый, глубокий взор из-под приподнятых чёрных бровей, едва заметная складка над переносицей и тёмные пряди – вьющиеся и падающие на плечи.
– Здесь верю – там не верю, – сказала Лида. – Выбери прежде, чем слушать.
Я нахмурился. Её манера говорить вечно сбивала с толку.
– Можешь выразиться чуть яснее?
– Ты мечешься, Андрей. Мы живём вместе двенадцать лет, а ты до сих пор мечешься. Сегодня – веришь, завтра – нет. Я объясню тебе, но, если станешь упрямиться, мы впустую потратим время.
Я присмотрелся к глазам Лиды. На секунду мне показалось, что не узнаю их. Передо мной будто сидела чужая, незнакомая женщина – похожая на жену, только гораздо старше. Зрачки её были расширены, в уголках глаз собрались морщины. Губы стали тонкими, а щеки впавшими, как у старухи. «Ведьма…» – невольно пронеслось в голове.
Я отвёл взгляд и сделал вид, что задумался.
– Хорошо, рассказывай. Не буду упрямиться.
Конечно, это было лукавство. Лида права – остатки холодного, здравого атеизма никогда не умирали во мне. Двенадцать лет я прожил в одном доме с ведьмой и видел, как она лечит больных одним лишь словом, как безошибочно предсказывает чужую смерть, не раз испытал на себе колдовской дар, и сам чувствовал сырой запах реки, но всё равно, даже спустя столько лет – я до сих пор пытался найти объяснение всем этим безумным вещам. Что-то внутри противилось миру, в котором смерть имеет человеческий облик. Миру, в котором зеркала – не просто покрытые серебром стекляшки, а врата в другую реальность. В Навь. В Зазеркалье.
И всё же я хотел знать, что скажет жена. Поэтому соврал. Лида снисходительно покачала головой, а затем спросила:
– Не отпускает чистый разум?
– Не отпускает.
– Ничего… Скоро отпустит. Ты слышал про шаманскую болезнь?
– Вроде слышал. Не уверен, что помню точно. Лучше расскажи.
Лида кивнула.
– Это сумасшествие тех, кого касается дар, – сказала она. – В каждом народе свои колдуны, но все они проходят через этот этап. Когда кажется, будто в голове звучат голоса. Из темноты слышатся шорохи. По ночам приходят кошмары – такие правдоподобные, что невозможно отличить сон от реальности.
– Похоже на шизофрению, – сказал я, осторожно отхлебнув кофе.
– Она и есть, – согласилась Лида. – «Шизофрения» – значит «раскол мышления». То, что отличает таких, как я – видящих – от обычных людей.
– Ты никогда не рассказывала, что у тебя была шизофрения.
Жена рассмеялась, и наваждение, наконец, развеялось. Я снова узнал мою Лиду – хрупкую, нежную, златоглазую. Совсем не похожую на колдунью из древних сказок.
– Давай так, – сказала Лида. – С точки зрения врачей-бюрократов, никаких расстройств у меня не было. Потому что никто мне их не диагностировал.
– Всегда знал, что у следаков и врачей один взгляд на мир. Если чего-то нет на бумаге – значит, нет и в реальности. Ну а если серьёзно? У тебя была болезнь?
– Конечно, – кивнула Лида. – Ещё в детстве. Сразу после того, как начались первые месячные. Сначала мне просто снились кошмары. Потом начала слышать голоса, которые звали за собой. Мне повезло, потому что рядом была бабушка, которая знала, что происходит.
– Баба Надя? – догадался я, вспомнив прошлые рассказы жены.
В памяти всплыл снимок из фотоальбома – старушка в чёрном платке, сидевшая на завалинке дома. Половину её лица скрывали огромные очки, линзы которых были толщиной с бутылочное донышко.
– Она, – кивнула Лида. – Я просыпалась с криками каждую ночь, и мама решила отвезти меня к бабушке, чтобы полечить… Самое яркое, что я помню, – это, как мы с бабушкой остались одни на кухне. Бабушка подошла к печи и бросила в неё полынь. Потом сказала, чтобы я закрыла глаза и слушала, как она шепчет.
– Кто шепчет? Бабушка или печь?
– Полынь.
– Полынь шепчет?
– Да. Бабушка сказала, что она заговорит со мной. Не перебивай.
– Хорошо. Прости.
Я отхлебнул кофе и подвинулся ближе к столу. Раньше Лида никогда не рассказывала о том, как стала ведьмой. Я думал её дар – это что-то врождённое, появившееся само по себе. Подобно дыханию, которому никто не учит младенцев. Просто потому что природа уже всё сделала за людей.
– Я сидела с закрытыми глазами, – продолжила Лида, – и вдруг услышала голос из печки. Он был тихий, далёкий… Как будто я стояла посреди поля, а впереди был лес, и из него меня звала женщина. Она звала меня по имени. И чем дольше я слушала голос, тем сильнее забывала, что на самом деле сижу на кухне. Мир, как будто дрогнул, растворился и стал мягким, как в сновидениях. Мне казалось, я могу лепить из него фигурки, словно из пластилина, менять его, как хочу. Могу изменить погоду, чужие мысли, настроение, память… Даже саму себя. Захочу – сотру своё отражение, и никто никогда меня не найдет. Захочу – нарисую маску, и никто меня не узнает.
Лида повела ладонью, будто снимая с воздуха невидимую паутину.
– А потом всё закончилось. Бабушка хлопнула в ладоши у меня над ухом, и я снова оказалась в доме. Сидела на табурете и чувствовала себя такой взрослой, будто давно закончила школу и институт. Бабушка сняла очки. Посмотрела мне в глаза и спросила, чувствую ли я силу. Я сказала, что да. Во мне было столько света… Мне казалось, если я выйду на улицу ночью, то буду сиять, словно светлячок. Бабушка напоила меня чаем и сказала, что всё увиденное – правда. Ещё она сказала, что если я захочу, то смогу летать. И вообще, делать всё, что придёт в голову.
– Не припомню, чтобы ты летала, – не удержался я.
– А ты и не можешь помнить, – спокойно ответила Лида. – Ты в это время спишь.
– Окей, допустим, – усмехнулся я. – И что было дальше?
Лида подняла ладонь, оттопырив два пальца – указательный и средний. Я вспомнил, что такой жест видел у святых на иконах. Прикоснувшись пальцами к моему виску, Лида сказала:
– Всё, что мы видим, выбираем мы сами. Именно это бабушка пыталась донести до меня в последующий месяц, – Лида убрала руку. – Она говорила мало. Обычно приходила наутро и спрашивала, что мне снилось. А вечерами заставляла читать Библию.
Я удивился и переспросил:
– Библию?
– Да.
– Что-то не понимаю… Как можно совмещать христианство и колдовство? Разве церковь не осуждает таких, как вы?
– Осуждает, – кивнула Лида. – Но бабушка не была христианкой. Точнее, была… но не такой, как требует церковь. Если изложить суть в одной фразе, то по мнению бабушки, Писание – это и есть лучший учебник по колдовству.
Мои брови поползли вверх.
– Честно признаться, такого ещё не слышал.
– Потому что мало читал, – улыбнулась Лида. – Идея не нова. Всё сводится к понятию веры и к тому, как мы воспринимаем реальность. «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей «перейди отсюда сюда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас».
– Это из Библии?
– Да. От Матфея.
– Чёрт, почему ты не рассказывала об этом раньше? Это интересно.
– Не было нужды, – пояснила Лида. – Так вот, возвращаясь к шаманской болезни и вере…
– Подожди. Сделаю ещё кофе. Тебе долить?
– Да, пожалуйста.
Лида подвинула мне опустевший стакан. Я быстро налил жене чая, себе размешал кофе, и тут же вернулся к столу, предвкушая продолжение истории.
– Спасибо, – кивнула Лида, остужая кипяток.
– Шаманская болезнь, – напомнил я.
– К ней и веду. Но прежде хочу, чтобы ты ответил на вопрос. Как думаешь, почему мы не помним детства?
– Эм… не знаю. Я своё помню.
Лида покачала головой.
– Не так выразилась. Я имею в виду не школьные годы, и даже не время, когда нам было по пять-шесть лет, а самое-самое начало. От момента рождения и дальше – до первого воспоминания.
– Честно говоря, я как-то думал об этом, но не нашёл ответа.
– Даю подсказку, – сказала Лида. – Вспомни самое-самое раннее, что сохранила твоя память. Какой это был день?
Я задумался. На секунду даже прикрыл глаза, мысленно отматывая жизнь назад. Наконец, память выдала картинку.
– Это был вечер в деревне, – ответил я. – Зима или лето – не могу сказать. Мы с двоюродной сестрой сидели в комнате и играли в какие-то деревянные фигурки, а родители были в зале. Помню, что я спорил с сестрой. Она доказывала, что мне три года, а на самом деле мне было четыре. Я пытался ей это объяснить, но она не верила. Пока я не позвал отца.
Лида улыбнулась.
– Как думаешь, – спросила она, – что здесь самое важное?
– То, что я говорил про свой возраст?
– Почти. Немножко глубже.
– То, что я спорил?
Лида отрицательно покачала головой.
– Ещё подсказку, – попросил я.
– Никаких подсказок. Ты и так почти ответил.
Я задумался, но ничего толкового в голову так и не пришло. Сдаваться не хотелось, поэтому я схитрил:
– А твоё первое воспоминание? Какое оно?
– Мы с мамой гуляли по парку, и я попросила её купить мороженное.
Вот как… Я озадачился. В наших с Лидой детских образах не было ничего общего.
Или всё-таки было?
– Ну хорошо… – начал рассуждать я. – И там, и там фигурируют родители. Но дело не может быть в них, ведь иначе все сироты страдали бы амнезией. Значит, главное в чём-то другом…
Меня вдруг озарило:
– Ага! Кажется, я понял.
– И?
– Дело в том, что мы умели говорить.
Лида улыбнулась и одобрительно кивнула.
– Да, – сказала она. – Молодец. Только, если точнее, не говорить, а понимать значение слов. Многие дети начинают говорить поздно, но понимают всё, что говорят им взрослые. А если копнуть ещё глубже, то речь идёт даже не о словах, а о смыслах. Есть глухонемые, для которых мир так и остаётся безмолвным всю жизнь. Но даже они учатся общаться – языком жестов.
– Я понял. Речь идёт о речи. О языке.
– Именно, – согласилась Лида. – Мы можем запомнить себя лишь в тот момент, когда можем себя осознать. А осознать мы способны себя, только когда у нас появляется возможность себя описать. Для этого нужен инструмент. Язык. Спроси у любого человека, и каждый тебе ответит, что его первое воспоминание появилось не раньше того момента, когда он освоил язык.
– И как это соотносится с верой и колдовством?
– Очень просто, – сказала Лида. – «В начале было Слово».
– «И Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это я знаю. От Иоанна.
Лида чуть улыбнулась и опустила ресницы в знак одобрения.
– Умница, – сказала она.
Я в ответ лишь нахмурился.
– Всё равно не улавливаю связь. При чём тут шаманская болезнь?
– Бог, создающий реальность – это Слово. Язык. Речь. Логос. Называй, как хочешь. Реальность, которую мы видим и осознаём определяется теми смыслами, которые мы привыкли использовать. Говоря иначе – теми инструментами, которые мы выучили в детстве. Вспомни известный факт: у младенцев гениальная способность к изучению языков…. Младенец приходит в этот мир словно чистый лист. А если ещё точнее – он сам создаёт привычный видимый мир, изучая язык. И до тех пор, пока младенец не разделил Логос на части – на смыслы, на отдельные слова и знаки – он не может осознать себя, и поэтому мира, который видим мы с тобой, для него просто не существует. Младенчество – это глубокий сон, в котором у человека нет памяти. Просто потому что запоминать нечего. Смыслов-то нет. Улавливаешь?
– Смутно. Но продолжай.
– Мир младенца меняется по мере того, как он изучает язык. За фазой глубокого сна, где всё едино, следует тягучая, медленная реальность. Реальность, в которой всё переплетено друг в друга и исходит друг из друга – как в тех снах, которые мы порой запоминаем. А затем младенец окончательно дробит мир на части, раскалывая его на отдельные смыслы-осколки. Одним из таких осколков становится он сам – его самосознание. С этого момента младенец постепенно теряет единство с миром, и уже не видит его, как что-то цельное. Младенец отделяет себя от мира, и становится тем, кого мы называем «нормальным человеком».
– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. Шаманская болезнь – это путь обратно?
– А ты не так безнадёжен, – похвалила меня Лида. – Шаманская болезнь – это сумасшествие. Но сумасшествие лишь для «нормальных людей», тех, чьи мозги настроены на одну волну – на одни смыслы. Колдуны отличаются от нормальных людей тем, что могут путешествовать между уровнями восприятия. Ну ты помнишь, как в тех легендах про шаманов, которые летают между мирами. Проблема в том, что «нормальные люди» представляют себе это как реальное путешествие – сел на метлу и улетел в преисподнюю. Разумеется, всё не так. Когда шаман бьёт в бубен или окуривает себя травами, он делает это лишь для того, чтобы изменить собственное восприятие. Он настраивает свой мозг на другую волну, чтобы вновь вернуться в то детское состояние, когда мир ещё не был разделён на отдельные слова-осколки. Но иногда, случается так, что путешествие происходит неосознанно. Когда другая реальность сама зовёт человека. Это происходит после сильного переживания, стресса – короче, после чего-то неожиданного, что подрывает основы мира, в котором человек привык жить. И тогда человек на секунду перестаёт верить в обыденную реальность, и начинаются чудеса. Человек, сам того не замечая, оказывается в том состоянии, которое обычно предшествует сну. Когда появляются голоса в голове. Знамения…
– Или стук в дверь, – понял я.
– Да, – сказала Лида и вновь указала взглядом в сторону зеркал. – Вспомни себя. Когда ты начал чувствовать её запах?
– После того, как ты вылечила мне палец.
– А раньше? Ты ведь никогда этого не ощущал, верно?
– Верно.
– Но когда ты поверил, что я – не шарлатанка, что я действительно обладаю даром, то ты, мой серебряный, поверил в другую реальность. Ту, в которой девушка в белых одеждах является в зеркалах. Ту, в которой я могу исцелять людей силой Слова. По сути, ты заболел шизофренией. Твоё сознание раскололось. Ты видел привычный мир, но одновременно на мгновение возвращался в состояние сновидения, транса. В то состояние, в котором ты жил во младенчестве.
– Но тогда получается, всё это не по-настоящему, – сказал я. – Все эти девушки в отражениях, стуки в дверь – всё это лишь иллюзия. Игра нашего ума. Галлюцинация.
Лида усмехнулась.
– Ты действительно мыслишь как следователь. Или как врач-бюрократ. Только они не признают реальность фактов, существующих за пределами бумаги. А ты отрицаешь то, что происходит за пределами обыденного восприятия. Кто сказал, что реальность, в которой ты привык жить, менее иллюзорна, чем та, в которую ты возвращаешься каждую ночь в сновидениях?
– Сон – нереален.
– Почему?
– Потому что, когда я проснусь, его больше не будет.
– А когда ты уснёшь или умрёшь, то не будет мира, в котором находишься сейчас.
– Для меня – да. Но не для всех остальных.
– Ошибаешься, мой родной. Всех остальных тоже не будет.
Я задумался на пару мгновений. Потом ухмыльнулся и сказал:
– Чёрт. Это словоблудие, но очень ловкое. Из тебя бы вышел хороший юрист.
– Знаю. Но одного в нашей семье достаточно, – ответила Лида. – Я приведу тебе ещё пример. Мушки перед глазами. Почти каждый человек хоть раз их видел. Такие мутные прозрачные червячки, которые мешают жить, если обращать на них внимание.
– У Макса были такие, – вспомнил я. – Он рассказывал. Вроде как они прошли сами.
– На самом деле нет, – ответила Лида. – Просто Максим перестал замечать их, и в его реальности они исчезли. Это скажет тебе любой офтальмолог: единственный способ излечиться от мушек – это забыть о них. Сознание само выбросит их из твоего мира. Так происходит и со всем остальным. В детстве ты видел и слышал то, что теперь кажется тебе нереальным. Но со временем ты перестал замечать все эти знамения… До тех пор, пока в твоей жизни не появилась я.
– Вечно от вас, женщин, одни неприятности.
– Так-так… – Лида цыкнула языком. – Пожалуй, отдам тебя феминисткам за такие фразы.
Я поднял ладони, признавая ошибку.
– Вот только давай без угроз.
– Извиняйся.
– Лида…
– Я говорю, извиняйся. Иначе напишу предсмертную записку, что это ты меня довёл.
– Хорошо-хорошо. Извините, уважаемая жена.
Лида ухмыльнулась.
– Извинения приняты.
– У тебя случайно родственников с Кавказа нет?
– Мой двоюродный дедушка был осетином.
– Оно и видно. Замашки дедушкины.
Я сказал это, и вдруг мне стало стыдно. Шевельнулось чувство вины, когда я понял, что только теперь – спустя двенадцать лет брака – впервые узнаю о дальних родственниках жены. «Она скоро умрёт, а мы ещё не рассказали друг другу столько вещей. Сколько времени было… Сколько часов мы могли провести за разговорами вместо того чтобы ссориться по мелочам».
Я постарался собраться с духом, понимая, что если позволю теперь сожалениям взять верх, то лишь испорчу момент. «Не ной, – приказал себе. – И не сдавайся. Мы ещё поборемся с ведьмой из зеркала».
– Так вот, возвращаясь к теме, – продолжила Лида. – Насчёт путешествия между мирами.
– Слушаю внимательно.
Лида не заметила моей перемены настроения. Либо сделала вид, что не заметила. Она смотрела всё с той же хитринкой во взгляде и рассказывала свою историю:
– У моей бабушки были очки. Толстые такие, несуразные.
– Помню, – кивнул я. – Видел на фотографии.
– Каждый раз, когда бабушка начинала лечить, она снимала их и убирала в сторону. Раньше я думала, что она делает это потому, что её взгляд обладает силой. Как в том фильме помнишь? Про мутантов.
– Люди Икс что ли?
– Ага. Там был такой красавчик, который лазером из глаз стрелял.
– Его звали Циклоп.
– Он самый. Он вечно носил очки, чтобы кого-нибудь случайно взглядом не убить. Вот примерно так я себе представляла бабушку.
– Бабушка – мутант. Дедушка – кавказец. Опасная у тебя родня.
– Говоришь так, будто только сегодня об этом узнал. Ну а если серьёзно… Дело, конечно, не в самом взгляде. А в том, как бабушка видела мир. Видишь ли, в чём соль. Самое трудное – это научиться переходить из одного состояния в другое. И остаться при этом – «нормальным». То есть иметь возможность вернуться.
– Чёрт… Ты опять меня запутала.
– Я в том смысле, что нужен якорь… Не понимаешь?
– Не-а.
Лида тяжело выдохнула. Затем сказала:
– Ну ладно. Объясню проще. Помнишь, когда мы до свадьбы снимали квартиру, у нас был старенький телевизор, который показывал только два канала? И на втором канале вечно были помехи…
Она не договорила. Потому что на журнальном столике вдруг сама собой заиграла шкатулка. Мы с Лидой переглянулись.
– Это мне тоже мерещится? – спросил я.
– Не тебе одному.
Моторчик крутился. Симфония Бетховена звенела в тишине, словно из другого мира. Переливалась серебром звуков.
– Ты подводила?
– Нет.
– Я тоже нет.
Шкатулка доиграла до середины. Как раз до того момента, когда партия становится быстрее, – и вдруг замолкла. А затем начала играть снова. С первой ноты. Словно кто-то остановил механизм и подкрутил его обратно в начало.
Лида вскочила, подбежала к журнальному столику. Захлопнула крышку. Затем посмотрела в лакированное дерево и, закричав, отбросила от себя шкатулку.
– Прочь! Прочь!!!
Лида отшагнула и упала на диван, размахивая руками. Она судорожно водила по волосам, словно снимала с них паутину. Отряхивала одежду от невидимой грязи.
Я подбежал.
– Прочь! Я сказала, прочь!!!
– Лида! Это я!
Она с размаху зарядила мне ладонью в лицо. Попала обручальным кольцом по скуле. Морщась от боли, я попытался схватить жену за руки, но это оказалось не так-то просто. Глаза Лиды были выпучены, рот перекошен. Она не видела меня.
– Лида, это я! Андрей!
Наконец мне удалось скрутить её и придавить телом к дивану. Ещё пару секунд она дергалась, пытаясь меня скинуть, а затем вдруг затихла. Её спина задрожала. Я понял, что Лида вновь плачет.
– Не смотри туда, не смотри, – начал я шептать ей на ухо. – Ты не умрёшь. Вот увидишь, мы что-нибудь обязательно придумаем. В этот раз она не победит. Отстоим тебя. Слышишь, милая? Мы тебя вытащим.
Лида не отвечала, а просто всхлипывала, уткнувшись лицом в диван. Я прижимал её к себе и мысленно просил помощи. Сам не знал у кого. Возможно, в тот момент я говорил с миром. С его невидимой и вездесущей силой, что дрожала в воздухе – в каждой подсвеченной солнцем пылинке. Неожиданно для себя я почувствовал, как вибрация мира пронизывает меня снизу вверх. Как свет поднимается от поясницы к плечам. Тогда я понял, что говорю с силой, которую люди называют Богом.
Тепло родилось из молитвы. Из веры в то, что я не один. Свет прошёл сквозь меня и полился через руки в тело жены. Это было странное незнакомое чувство – будто на подушечках пальцев заискрились невидимые электрические разряды.
Не знаю, сколько это продолжалось, но в какой-то момент я вдруг понял, что Лида больше не плачет. Она стихла и уснула в моих объятьях.
Я прислушался…
Дышит.
«А большего и не надо, – успокоился я. – Поспи милая. Поспи… Сегодня она тебя уже не достанет».
Никогда в жизни я не чувствовал себя таким сильным. Укрыв Лиду пледом, посмотрел в пустоту гостиной и медленно произнёс:
– Даже не смей подходить. Её время не пришло.
Болотный смрад пролетел по комнате. Приблизился, но тут же откатился обратно, ударившись о невидимую стену света.
– Я сказал, уходи. Ты явилась слишком рано.
Окно распахнулось. Холодный ветер пронесся по комнате, сбросив с журнального столика фотографии. Я бережно собрал их в стопку. Положил в карман. Почувствовал что-то липкое на пальце и понял, что это кровь. Видимо, поранился обо что-то, пока прижимал к себе Лиду,
Вытер палец о джинсы и осмотрелся по сторонам, прислушиваясь к ощущениям. Запах реки исчез.
«Только на время, – подумал я. – Ну и пусть. Это лишь первый шаг».
Убедившись, что Лида спит, я вышел на крыльцо покурить. Глянул на ладони. Ожидал, что они будут трястись, но нет. Не было даже капли волнения, словно всё шло своим чередом.
«И давно ты привык к колдовству?» – спросил у себя мысленно.
– В день, когда женился на ней, – ответил уже вслух. И не узнал собственного голоса.
***
Я стоял на крыльце и перебирал фотографии. Пролистав несколько раз, убрал их обратно во внутренний карман и вдруг понял, что безумно хочу поговорить. Не с Лидой, нет. Она спала в доме, и не стоило тревожить её сон. Мне хотелось поболтать с кем-то, кроме жены. С кем-то, кто не знал о надвигающемся горе.
Я достал телефон и набрал номер Макса.
– Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия…
Не дослушав механический женский голос, я сбросил вызов. Затем принялся листать телефонную книгу. Дойдя до контактов на букву «В», остановился.
– Нет, – покачал головой. – Вот это точно лишнее.
Я написал сообщение Максу: «Набери, как будет время». Затем убрал телефон в карман и вышел за двор.
Закурив сигарету, отправился в посёлок, чтобы купить продуктов. «Лида наверняка проснётся голодная. Пора готовить праздничный ужин». Но сделав пару шагов по улице, я вдруг остановился. Почудилось, будто кто-то смотрит в спину. Обернувшись, я задержал взгляд на соседской избе. Вспомнился старик. Несуразный красный велосипед.
«Так, ладно… Для начала, пожалуй, зайду в гости. Хоть поздороваюсь». Докурив сигарету, прошёл к концу улицы. Остановился в месте, где гравийка заканчивалась и превращалась в укатанную колею, петляющую меж берёз.
Выстроенный на краю леса пятистенок был похож на своего хозяина. Заросший бурьяном, обветшалый дом Колебина гнулся к земле, словно под невидимой ношей. Бревна почернели от времени, крыша прохудилась. Изба постарела, прогнила и, кажется, была готова умирать.
Вокруг дома темнел забор. Доски в нем местами вывалились, и сквозь дыры было видно, как во дворе всё заросло травой. Я остановился в десяти метрах от калитки, окинул избу взглядом и внезапно понял.
А тропинки-то нет.
Чтобы пройти к воротам, пришлось отыскать палку и, размахивая ей, словно саблей, прорубать себе путь сквозь заросли крапивы. Местами сорняки доставали до груди – подсохшие, увядшие, пожелтевшие от ночной изморози, но всё ещё живые. Острые листья жалили кожу. Я бил палкой по жгучим стеблям, косил их пачками, и всё это напомнило мне картины из детства, когда мы с Максом – два неугомонных шалопая – ходили за деревню на поиски приключений и точно так же рубили крапиву деревянными прутьями. Воображали, будто мы – королевские мушкетеры сражаемся с полчищами врагов.
С боем продравшись до забора, я взялся за металлическое кольцо и потянул калитку на себя. Прогнившие доски поддались с трудом, словно отрастили корни и вросли в землю. Калитка приоткрылась сантиметров на двадцать, а затем намертво застряла. Пришлось повернуться боком и протискиваться во двор сквозь образовавшуюся щель.
