Лина Эдриан
Дорога вопреки
Глава 3. Похороны
Следующие несколько дней – бесконечно длинные и невероятно мрачные. Я все еще не могу осмыслить, что у Эммы вторая стадия рака легких из возможных четырех. Ночами мучаюсь от гнетущей бессонницы и читаю все подряд про болезнь сестры. Меня одолевает какое-то глупое и странное чувство – словно я могу найти тайный ключик к ее выздоровлению.
Стадия рака определяет выживаемость и тактику лечения. Так шанс остаться живым в течение ближайших 5 лет при первой стадии – 40-60%, второй – 20-30%, третьей – 5-15%, четвертой – 0-1%.
Цифры ужасают. 20% выживаемости при второй стадии рака – это настолько пугающие прогнозы, что хочется о них не знать. Отношение к болезни сестры меняется полярно после активного чтения всевозможных статей. Внутри поселяется какое-то глупое и потерянное ощущение: понимание – вероятность того, что Эмма умрет слишком высока.
Помимо всего происходящего в моей семье вот-вот должны быть похороны матери Дениса. Тамара Валентиновна давно купила место на кладбище рядом с отцом Дениса и отказалась быть похороненной в Венесуэле. Муж ее умер уже достаточно давно, больше десяти лет назад, но она сохранила теплую преданность и тоску по нему.
В дополнении всей этой удручающей ситуации последних дней мы так и не помирились с Денисом. Я была на него так зла, что обрывала любые попытки завести разговор. Эмма болела уже восемь месяцев, но именно Денис принял решение скрыть от меня этот факт. И с одной стороны в эти дни подготовки к похоронам Тамары Валентиновны, я должна была быть поддержкой для мужа, но с другой – разве имел он право принимать такое решение без меня и за меня?
Но когда наступил день похорон, я стояла рядом, держа мужа за руку. Зарыла топор войны, решив, что в такой момент точно нельзя выяснять отношения.
Сходили на отпевание в церковь. Мы все делали с небольшим опозданием – обычно хоронят и отпевают на третий день, мы же смогли это осуществить на шестой. Нам потребовалось несколько дней, что решить вопрос с вывозом Тамары Валентиновны из Каракаса. На третий день после смерти мы полетели в Россию и тут еще несколько дней разбирались со всеми бюрократическими вопросами.
Когда стояли над могилой матери Дениса и смотрели, как закапывают гроб, Денис так сильно сжимал мою руку, что, казалось, треснут кости. Но я молчала, понимая, что сейчас просто должна быть рядом.
Сложно разделить чужую боль и даже элементарно осмыслить. Говорить “я понимаю, что ты чувствуешь”, я считала неправильным, кощунственным. Да, я тоже теряла родителей. Но каждая боль потери – она невероятно личная, уникальная. И сравнивать такое нельзя. Мне не хотелось быть высокопарной, бросать лишние слова в пустоту, да и Денису, думаю, это было не нужно, поэтому я лишь раз за разом крепко его обнимала и повторяла “я рядом”.
Мы с ним уже давно как одно целое. Столько лет вместе, столько лет рядом. Семь лет брака – целая жизнь. Мы узнали друг друга разными – грустными и веселыми, печальными и счастливыми. И столько всего было между нами, с нами. И вот сейчас я хотела просто быть его опорой и поддержкой. Также как он был все эти года для меня.
Мы приезжаем домой уже вечером. На похороны пришли старые подруги Тамары Валентиновны, соседи. Родственников у них с Денисом больше не было. Помянули в квартире, где столько лет жила семья Самойловых. Несмотря на то, что последние три года Тамара Валентиновна прожила в Венесуэле и не собиралась возвращаться, их квартиру в Москве так никто и не продал. Да и сейчас Денис, видимо, пока не планировал это делать. Я видела, как он зависал, разглядывая фотографии на стенах, насколько тяжело ему было заходить в родительский дом, а потом и покидать его.
Я ухожу купать Милу, которая полна энергии и щебечет о том, что сегодня с ней происходило. Оставить дочь было не с кем, поэтому она провела этот день с нами, но на удивление гнетущая атмосфера на нее особо не повлияла. Я очень переживала, что похороны станут для нее тяжелым испытанием, но в итоге она вела себя тихо и спокойно. И вот лишь вечером вновь включила свой обычный неугомонный режим.
Рассказывает она обо всем подряд: как тетя Эмма ей читала какой-то рассказ, как она нашла паука под лестницей. И еще миллион событий, которые произошли с моей активной дочкой всего лишь за один день. Я усмехаюсь, удивляясь, как легко она находит в простом дне столько интересного и увлекательного.
Когда Мила засыпает, я спускаюсь вниз в поисках Дениса. Думала, он уже лег спать, но в спальне его не оказалось. По крайне мере, когда мы ехали домой, он выглядел таким разбитым и уставшим, что я была уверена – он уснет, едва коснувшись подушки.
– Динь… – тихо зову, когда захожу на кухню и вижу сгорбленную, напряженную спину мужа.
Обхожу стол, сажусь напротив. Перед ним водка. И я, кажется, впервые вижу, как он вот так вот, практически не морщась, глотает стопку этого ядреного напитка. Молча встаю, открываю холодильник. Нарезаю колбасу, сыр, овощи. Ставлю тарелку перед ним. Как можно пить водку, не закусывая, не представляю, но у Дениса на столе ничего не стоит, кроме бутылки. Кушать он навряд ли хочет, на поминках он поел мясо с картошкой, а вот закуска точно не будет лишней.
– Через три дня у нас самолет домой, – вдруг прерывает тишину Денис.
Я смотрю в его глаза, понимая, что он прилично пьян. Давно я его таким не видела.
– Я не поеду…
Кривая усмешка появляется на его лице.
– Мы не можем остаться. Ты, – он давит на это местоимение, выделяет его, – не можешь остаться. У нас работа. Жизнь. Семья. Не здесь, Саш.
– Я не оставлю Эмму, – упрямо говорю в ответ.
Усмешка становится еще более пугающей. Такая она – болезненно кривая.
– Сколько ты о них не вспоминала? Пять лет? Семь? Звонила только по праздникам. Не приезжала к ним. Тебе было все равно. Наплевать.
Бьют меня наотмашь его слова – злые и правдивые.
Да, он прав. Все так и было – я не смогла, не захотела общаться со своими родными. Сначала было очень больно – они напоминали о родителях, которые умерли. Потом – так запуталась в себе и своей жизни, чтобы было стыдно и странно. И так вот мы отдалялись год за годом. Не стали чужими. Никогда не станем. Но и близки уже как раньше давно не были. Я была так погружена в себя, так занята своими чувствами и переживания, что никогда не находилось времени и сил на других.
– У меня были причины, – наконец, говорю в ответ на его обвинения. Не хочется убеждать, доказывать. Каждый справляется, как может и как умеет. Я могла лишь так – слепо, глупо, эгоистично.
– Нет достаточных причин, ты сама это знаешь, – с каким-то злорадным удовлетворением говорит Денис. Будто бы нашел слабое место, увидел, где можно ужалить. – Это все оправдание. Ни одна причина не будет достаточно весомой, чтобы так относиться к родным.
Он будто влепил мне пощечину. Я жмурюсь, желая стереть его слова, не слышать. Почему он так говорит? Зачем? Он пьян. Он просто очень пьян.
– Ты прав. Но сейчас Эмма может умереть. И это все меняет.
Повисает тяжелая тишина.
– Я ведь все бросил ради тебя. За тобой хвостом. Все для тебя, ради. Я не могу остаться в России. Там бизнес, там выстроенная жизнь. Опять с нуля начинать, как пять лет назад? Я не могу, Саш, понимаешь?!
– Динь… я ведь тут не остаюсь навсегда.
– А насколько, Саш? Насколько? – зло, агрессивно.
– Я не знаю… – спрятав лицо в руках, шепчу в ответ.
Наша размеренная, привычная обыденность опять рушится, ломается. Мы так долго и усердно собирали пазл под названием “жизнь”, а сейчас вырываем резко отдельные элементы. А они – эти одинокие пазлы – не хотят вытаскиваться просто, нет, они тянут за собой все, что рядом. И вот уже – половина картинки разрушена, разломана.
– Я невиновата, Динь, что так случилось…
– Хоть раз, Саш, сделай что-то ради меня. Я все для тебя… все. Всю свою жизнь перекроил, простил, забыл…
– Это несправедливо, Динь, – одинокая слеза скатывается по щеке, за ней вторая. Это больно – когда он вот так попрекает, обвиняет. Что с ним такое? Это совершенно не похоже на моего мужа. – Я ведь не просила. Не смей сейчас делать меня виноватой. Не смей, слышишь…
– Как удобно, – лицо его становится злым. – Это ведь не ты попросила переехать в другую страну, а я так решил, правда? Я галерею, Саш, открыл ради тебя. Чтобы ты работала арт-директором, рисовала, выставлялась. Только это ты действительно любишь кроме дочки.
Я резко встаю, не желая больше это слушать.
– Мы поговорим завтра, – чеканю, показывая всем видом, что Денису лучше сейчас больше ни слова мне не говорить.
Ухожу из кухни так быстро, чтобы он не успел ничего добавить к уже сказанному. От его слов тошно и неприятно.
Так он думает – что он какой-то жертвенник? Но почему? Ведь это он предложил переехать в другую страну. Я не просила его начинать наши отношения заново, он сам захотел. Согласился принять чужого ребенка как своего, опять же без моей просьбы. А галерея… я всегда была уверена, что он открыл ее, потому что сам любит именно этот тип бизнеса. А теперь что – даже тут я крайняя? Все для меня, ради… А я вот такая неблагодарная…
Вышла на крыльцо, кутаясь в плед. На улице холодно, хотя и начало июня. Температура упала до нуля градусов. Но я радуюсь этому отрезвляющему морозу – он помогает охладить горящие щеки и привести в порядок хаос в голове.
Он просто пьян. И не контролировал, что говорил.
“Что у пьяного на уме, то у трезвого на языке”, – упрямо брюзжит вредное сознание.
Но я отказываюсь верить в то, что Денис действительно так думает.
Это первая наша ссора за… я даже не знаю, сколько лет. Мы с ним редко ругаемся, быстро миримся. Точнее он часто делает шаг на встречу. Да и инициатором ссор чаще всего бывал именно он. Хотя я видела, что большую часть времени он старался относиться с пониманием и терпением, но иногда злился на какие-то на первый взгляд глупые вещи.
Например, мое нежелание отдавать Милу в ясли. Я выстраивала свой график так, чтобы работать несколько дней из дома и проводить как можно больше времени с дочкой. Плюс у нас была отличная няня, которую очень любила Мила. Зачем нам ясли? Но Денис обвинял меня в том, что я слишком привязана к ребенку, весь мой мир крутится вокруг нее. Ревновал? Наверное. Но мне казалось, что отдавать дочь раньше четырех лет – неправильно. Она должна быть около меня, чувствовать любовь и тепло. А Денису… наверное, не хватало в то время моего внимания.
Лишь когда Миле исполнилось четыре года, и по возрасту она могла уже идти не в ясли, а в детский сад, я решила, что пора. По большему счету такое решение я приняла в первую очередь для того, чтобы Мила активно социализировалась в кругу своих сверстников. Нет, она, конечно, и так со многими детками общалась, когда гуляла, но все же детский сад – это другое.
Правда, нашла я ей, конечно же, частный сад с лучшими условиями. И бывала она там чаще всего полдня. А я в очередной раз таким образом перестроила свой график, чтобы проводить с дочкой время каждый день.
Потом Денис как-то безумно разозлился, когда я, не спросив его мнения, купила билет в соседний город на мастер-класс именитого художника. Мне показалось это такой сущей мелочью, и я даже не подумала изначально обсудить планы с ним. Но он словно сошел с ума, когда узнал, что я уеду на несколько дней. Боялся отпускать меня от себя даже на миг…
Почувствовав, что окончательно продрогла, я вернулась в дом.
Проходя мимо нашей с Денисом спальни, поняла, что не готова его сейчас видеть или слышать. Аккуратно открыла дверь в комнату Эммы. Она не спала, читала книгу. Я улыбнулась. Именно такой я привыкла видеть малышку Эмму – вечно погруженной в чтение.
– Привет, – тихо прошептала, подходя к кровати.
– Привет, – она слабо улыбнулась в ответ. – Как прошли похороны?
Когда мы пришли, я лишь мельком заглянула к Эмме, торопилась быстрее уложить Милу, но обещала зайти позже.
– Нормально. Денис сильный, он хорошо держался. Что ты читаешь? – я кивнула на раскрытый томик в ее ладонях.
Эмма приподняла книгу. Улыбка на моих губах стала шире в несколько раз.
– Это же моя любимая… – завороженно.
“До встречи с тобой”. Я перечитывала книгу не меньше десяти раз, смотрела фильм как минимум раз двадцать.
Почему-то неожиданно в голове всплывает Старцев. Мы на Мальдивах. Его хриплый, мягкий голос: “Ты любишь апельсиновый сок. Твой любимый цвет – зеленый. Прямо как цвет твоих глаз. Твой любимый фильм – “До встречи с тобой”. Ты заставила меня посмотреть его трижды”.
– Знаю, – тепло отозвалась Эмма, прерывая поток моих мыслей.
Мне захотелось ее крепко обнять и сжать. Что-то есть необычайно глубокое в отношениях с близкими – вы можете много лет не общаться, но остаться невероятно родными друг другу людьми.
– Почитаешь для меня?
Эмма кивает, и я аккуратно забираюсь рядом с ней. Кровать не такая большая, полутороспальная, я жмусь к краю, чтобы не потревожить комфорт сестры.
Через несколько секунд раздается размеренный, тихий и немного хрипловатый голос Эммы:
– Когда тебя катапультирует в совершенно новую жизнь – или, по крайней мере, с размаху прижимает к чужой жизни, словно лицом к окну, – приходится переосмыслить, кто ты есть. Или каким тебя видят другие…
Я прислушиваюсь к голосу Эммы и думаю о том, как мне хорошо сейчас. Словно все это время я как потерянный путник бродила в гордом одиночестве, а теперь… у меня был настоящий дом, с которым было связано так много воспоминаний, любви, тепла. Там, в Венесуэле, у меня тоже был дом, но родительский обладал совсем другой атмосферой. Приехав в Россию, я вернулась на родину, в место, где прошла большая часть моей жизни, детство. И как бы я не полюбила солнечный Каракас, ничто не могло сравниться с ощущением настоящего дома.
А еще здесь были они – мои брат и сестра. Рядом с которыми я себя чувствовала вновь не заблудшей душой, а частью семьи. Я уже и не могла понять и вспомнить, почему я когда-то решила сбежать.
Сейчас все было иначе. Даже мысли о родителях не вызывали больше огненной боли и адской пустоты. Я вспоминала их с грустью, но теплотой и любовью. Мне не хотелось больше быть эгоисткой и прятаться в раковину своего маленького мира. Мне хотелось отдавать – тепло, любовь, внимание, время. Все, что могла.
Может быть, это Мила научила меня быть такой? Когда становишься матерью, ты учишься заботиться о ком-то намного больше, чем думать о себе. Отдавать невероятно много каждый день, секунду и получать от самого процесса отдавания невообразимое удовольствие. А может быть, просто мою боль наконец-то излечило время.
Глава 4. Я все знаю
Через два дня Денис улетел в Венесуэлу. Мы так и не помирились перед его отъездом. Он ходил мрачный после той нашей ссоры и даже не пытался извиниться. А я… не была готова к новой волне войны и сопротивления. А именно этим бы и закончился наш разговор, судя по настрою моего мужа.
Он все еще упрямо считал – я не должна оставаться в России. И почему-то его совершенно не волновало, что Эмма тяжело больна и может умереть. Я каждый раз с содроганием вспоминала статистику выживаемости при раке второй степени – 20-30%. Ведь Эмма такая молодая… она младше меня. Я не допускала даже мысли, что скоро могу с ней попрощаться и одновременно страшилась этого до панического ужаса.
Да, Денис, конечно, был прав. Я выполняла важную роль арт-директора в нашей галереи в Каракасе, поэтому не могла просто взять и бросить дела. Но я ведь и не планировала совсем отключиться от рабочих задач. Многие вещи я могу и буду делать удаленно.
Наверное, я просто никогда не относилась к работе настолько ответственно и серьезно как мой муж. Работа для меня лишь часть жизни, я не возносила ее на пьедестал значимости. Никогда я не была карьеристкой, не стремилась стать особенно богатой или успешной. Не пыталась выпрыгивать из штанов, работая больше, чем того требовали обстоятельства. Я делала свое дело качественно, самоотверженно, но ровно в той степени, в которой от меня это было нужно. И у меня не было к работе какой-то сверх привязанности – даже сейчас я не чувствовала ни страха, ни сожаления из-за того, что не могла вернуться в Каракас.
Вспомнилось, с какой легкостью я увольнялась раньше – с работы официанткой или из цветочного. Я это делала спонтанно и спешно. Но я всегда знала, что не наступит конец света, если я поступлю так, как хочу. Я ведь оценивала ситуацию, последствия.
Может быть, я и правда безумная эгоистка? Иначе как объяснить, что я так легко и просто принимала решения, которые у других людей вызывали осуждение и непонимание? Но неужели за несколько недель или месяц моего отсутствия в Венесуэле что-то может случиться? В конце концов, я имею права на отпуск.
Заглядывать далеко в будущее мне не хотелось – там было слишком туманно и запутанно. И поэтому я просто жила с мыслью, что у меня есть ближайший месяц, за который навряд ли что-то кардинально изменится в галереи. А потом… это будет потом.
Чем больше я логически рассуждала, тем меньше понимала нетерпимость и злость Дениса. Кажется, не было достаточно рациональных причин, почему я не могла задержаться в России, кроме его острого нежелания.
Несмотря на нашу ссору, я подхватила Милу, и мы вместе поехали провожать Дениса в аэропорт.
– Я люблю тебя… вас… ты помнишь об этом? – уходя на посадку с какой-то затаенной болью проговорил Денис.
Я кивнула.
– И мы тебя… ты ведь это знаешь? – мягкая улыбка появилась на моем лице.
Прощаться на злой ноте не хотелось. Мы с Денисом, как ни крути, самые близкие люди. И в этом и есть сила и ценность семьи – несмотря на обстоятельства и чувства, оставаться друг другу важными и родными.
Денис неуверенно улыбнулся в ответ и поцеловал меня.
Когда он уходил на посадку, сердце сжималось колкими тисками. Впервые за долгие годы мы с ним поссорились и к тому же расставались на непонятный срок.
– Мам, мам, а когда папа вернется? – Мила не находила себе места от беспокойства, когда мы пошли на выход из аэропорта.
– Скоро, дорогая, скоро.
– Как скоро, мам? Завтра?
Я хмыкнула. Мила – королева нетерпеливости.
– Не настолько скоро.
– А когда?
– Ему нужно решить рабочие вопросы. Может быть, через неделю или две.
А если честно – я и сама не знала. Денис ничего не сказал, а я не спросила.
– Мам, – Мила шмыгнула носом, явно готовясь разреветься, – это слишком долго.
Я присела на корточки перед дочкой. Заглянула в ее темные, уже влажные от подходящих слез глаза.
– Не плачь, Милка. А то папа расстроится. Это быстро. Время пройдет, ты даже не заметишь. А сейчас пойдем поедим мороженое?
– Мороженое? – слезы мгновенно высохли в детских глазах.
Я усмехнулась и повела дочку в кафе.
Следующие несколько дней пронеслись вполне обыденно – Мила терроризировала всех своей непрестанной энергичностью, Крис работал большую часть дня, я развлекала попеременно то Эмму, то Милу. Когда девочки спали, работала или рисовала.
Почта, видеоконференции и хорошая команда в Каракасе помогли быстро и гладко выстроить рабочие процессы удаленно. Благодаря этому я уже через пару дней начала делать большой объем задач. Тем более работа очень выручала, потому что я тяжело справлялась с образовавшимся свободным временем. За последние года я привыкла быть постоянно занятой и куда-то спешащей, поэтому мучительно переживала даже несколько дней, которые были наполнены лишь мрачной тишиной огромного дома и звонким голосом Милы.
Крис уезжал по утрам на работу, заезжал периодически на обед, а возвращался домой лишь вечером. Эмма целый день была в своей комнате, слабая, тихая и ничего толком не просящая. Она много спала, читала, когда были силы, но быстро уставала. Еще в доме была Галина – сиделка для сестры и одновременно помощница по дому. Дородная, приземистая женщина. Сначала мы с ней не очень поладили – она была малоприветлива. Но потихоньку нашли контакт.
И все-таки хорошо, что я осталась – Крис работал целыми днями, и Эмма оставалась совершенно одна, что не могло позитивно влиять на ее настроение. Правда, через пару дней я решила, что для Милы все же лучше поискать садик неподалеку, хотя бы на полдня. В Венесуэле она уже ходила в группу, и я отвыкла проводить с ней целые дни напролет. К вечеру я чувствовала себя выжитой как лимон. Мне жизненно необходимо было место, где Мила может выплескивать скопившуюся энергию, чтобы я могла все-таки полноценно включаться в рабочий процесс и уделять достаточно внимания Эмме.
Самый оптимальный вариант, который я нашла, это частный садик неподалеку. Двадцать минут пешком, десять минут на машине. Вполне приятная заведующая, на вид ей около сорока лет, расписала мне их заведение очень подробно и красочно – и занятия развивающие они проводят, и даже есть бассейн для деток, и физкультура, танцы.
– Нам все подходит, – довольно согласилась я.
Вышла, раздумывая над тем, как отреагирует Мила. В Венесуэле она любила садик, хотя, конечно, когда только туда пошла без истерик не обошлось, она лила слезы по утрам, не желая, чтобы мама ее оставляла. Но потом привыкла, вошла во вкус и уже сама в припрыжку бежала с утра к друзьям, поторапливая меня.
Рядом с резким визгом шин затормозила машина. Вздрагиваю от неожиданности, слишком глубоко погруженная в свои мысли. Мельком смотрю на безумца, не замедляя шага.
Черная машина, марку сбоку не разглядеть. Стекла затонированы. “Разве в России не запрещена тонировка?” – мелькает мысль, но я от нее отмахиваюсь. Не мое дело.
– Саш…
Резко останавливаюсь. От этого “Саш” все внутри переворачивается и сжимается.
С удивлением вижу Тимура Старцева собственной персоной. Его я совершенно не ожидала встретить. Тимур смотрит на меня сквозь опущенное стекло на пассажирском сиденье. Такой же, как и всегда – серьезный, мрачный, холодный. Понять, о чем думает и что чувствует – невозможно.
Вскидываю бровь, показывая, что удивлена нашей встрече.
– Садись, – он кивает на сиденье рядом.
Я отрицательно качаю головой.
– Спасибо, я прогуляюсь, – разворачиваюсь и иду уверенным шагом дальше.
– Нам нужно поговорить, – машина продолжает медленно тащиться рядом.
Усмехаюсь. Такой поворот событий необычен. Старцев хочет со мной поговорить? Где-то упал метеорит? Сегодня конец света?
– А мне, – бросаю на него резкий взгляд, – не нужно.
Хочу, чтобы он исчез, пропал. Но это ведь Старцев. Если он что-то решил, то будет именно так и никак иначе.
Когда он внезапно появляется передо мной, я спотыкаюсь. Чувствую его крепкую хватку, пальцы впились в плечи, не позволяя упасть. От его касания по телу проносится глупая дрожь. Веду плечами, показывая, что мне неприятны его прикосновения. Хмурюсь, всем видом изображая недовольство. Он усмехается. Его не обижает и не пугает моя реакция, забавляет, скорее.
– Нам нужно поговорить, – упрямо повторяет, смотря на меня в упор.
– Нам или тебе? – вскидываю подбородок, не желая уступать.
Как много раз я хотела этого в прошлом – просто поговорить, разобраться, разъяснить. Теперь – не хочу. Сейчас это незачем. Нам и правда нечего выяснять.
Он щурится. Ему не нравится, что я противоречу. Не привык он уговаривать.
– Давай не будем спорить и просто поговорим.
– Неубедительно. Ответ не изменился – не хочу, – ровно чеканю.
Он, кажется, устал выяснять со мной отношения и мириться с тем, что я пытаюсь оставить последнее слово за собой, поэтому резко подхватывает меня и закидывает себе на плечо. Я вскрикиваю от неожиданности.
– Ты сошел с ума? – глухо и шокировано спрашиваю, вися вниз головой на его плече.
– Сама напросилась, – раздается лаконичный ответ.
Я чувствую его руку на своей заднице. Случайно ли или специально. Внутри все натягивается, как тетива, которую готовят к выстрелу. Мне не верится, что все это происходит в реальности.
Такого поведения от него я совершенно не ожидала. Я и забыла, какой он – резкий, наглый в своем “хочу”. В моей жизни не было никого больше, кто бы так легко и играючи нарушал мои границы, как он…
Он сгружает мое несопротивляющееся тело на пассажирское сидение. А я все еще не могу понять, какую стратегию выбрать – кричать, материть или сохранять спокойствие?
С одной стороны я знаю, что сопротивление – лишь его разозлит, проще пойти на поводу, так быстрее пропадет интерес. Да и стала я за последние года сильно уравновешенней и спокойней, мне не хотелось лишних, ненужных драм и ссор. Я ведь действительно всего лишь хотела больше его никогда не видеть и не слышать. И ради этой цели готова была заткнуть за пояс свои упрямство и гордость и вести себя именно так, как будет полезно для благой цели.
С другой стороны – я не хотела с ним разговаривать. Мне не интересно было, что он скажет, зачем. Я желала быть как можно дальше от него. Хотелось убежать. Не дышать с ним одним воздухом. Не находиться рядом.
Старцев садится за руль и спокойно трогается с места.
– Ты все-таки сошел с ума, – гипнотизируя его профиль, констатирую я.
– С тобой – да, – он смотрит на меня в упор своим темным, прожигающим взглядом. – Всегда.
Зачем он так? Опять. То ли интонация, то ли взгляд, то ли слова, а может быть, все вместе, выводит меня из равновесия. Слишком много невысказанного подтекста, чересчур много простора для додумать в его словах.
– О чем ты хочешь поговорить? – наконец, сдаюсь я.
Он чересчур упрямый. Так что проще уже ответить на его вопросы, дать нужные ему объяснения – в общем, закончить с этим как можно быстрее.
– О нашей дочери, – он вновь ловит мой взгляд.
Я чувствую резкий удар под дых от его слов.
Он знает? Как? Давно?
Хотя чему я удивляюсь – это же Старцев. Впервые думаю о том, что паранойя Дениса не такая уж беспочвенная. Я в России чуть больше недели и вот – Тимур уже знает про дочь.
– Это дочь Дениса, – упрямо заявляю, поджав губы.
Вижу, как его руки до побелевших костяшек сжимают руль. Взгляд, который ловлю, больше не отдает спокойствием и холодом – он в ярости.
– Лучше не выводи меня из себя, – заявляет предостерегающе.
Повисает тяжелое, мрачное молчание.
– Куда ты меня везешь? – спрашиваю, с какой-то тревогой разглядывая проносящиеся за окном здания.
Он молчит. Включает магнитолу и делает музыку погромче, всем видом показывая, что больше ничего обсуждать не намерен.
Усмехаюсь. Старцев, как всегда, в своем репертуаре. Его “поговорить” очень одностороннее и эгоистичное. Он будет разговаривать только на те темы, на которые хочет сам, и столько, сколько посчитает нужным.
Мы едем какое-то время, а потом резко тормозим. Я удивленно оглядываюсь и понимаю, что он довез меня до дома. Поворачиваюсь, сталкиваясь с темным, мрачным взглядом.
– Ты не подумала о том, что мне стоит знать об этом?
Я смотрю в темные глаза. Странное ощущение – как дежавю. Я думала, все забылось, стерлось, перестало иметь значение. Но его глаза все такие же – знакомые, незабытые.
– Нет. Потому что я не хочу, чтобы ты был частью нашей жизни.
Честность… Нужна ли она сейчас? Нужна ли ему? Мне?
Желваки начинают ходить на его скулах. Ему не нравятся мой ответ, а у меня нет желания смягчать правду или что-то выдумывать.
– Это моя дочь, – резко, колко.
– Это дочь Дениса, – упрямо заявляю в ответ.
– Саша, блядь, – резкий рык и удар по рулю.
Вздрагиваю, удивленно смотря на то, как Старцев психует. Зрелище диковинное и необычное.
– Ты знала, что беременна, когда уезжала в Германию?
– Нет.
Повисает напряженное молчание.
– Ты не должна была…
– Я не собираюсь перед тобой отчитываться, – резко обрываю.
Обжигающий, темный взгляд буравит, пытаясь прожечь дыру.
– Так ведь нельзя, Саш…
– А как – можно? Уж точно не ты мне будешь давать уроки добродетели и морали.
Он вдруг усмехается.
– Ты знаешь о том, что я отсидел?
Коченею, застываю. Не хочу этого слышать. Не хочу.
Знаю. Все знаю. Слишком много о его жизни, на мой взгляд. Следила. Не могла иначе.
– Из-за тебя, Саш…
– Из-за Смолянова…
– Как удобно, – зло усмехается. – Ты меня подставила, отомстила. Уехала. Еще и дочери лишила. Или это продолжение твоей мести?
– Нет. Я о тебе даже не вспоминала.
– Почти поверил. Почти, – с усмешкой говорит, смотря прямо в мои глаза. – Это моя дочь, – не спрашивает, а предупреждает.
– Не вмешивайся в нашу жизнь.
– А это не тебе решать.
Отворачивается, показывая всем видом, что разговор окончен. Я касаюсь дверной ручки, собираясь выйти.
– И да, теперь я знаю, где вы живете. Венесуэла? Неплохо. Сбежать не получится.
Все внутри холодеет.
То есть все это время он не знал, где мы? А когда мы купили чертовы билеты в Россию, смог отследить абсолютно все – и время прилета, и откуда мы прибыли. Но как он мог не знать, где мы живем? Я была достаточно знаменитой художницей, и все картины подписывала своим именем и девичьей фамилией, как и раньше, – Александра Дэвис.
На негнущихся ногах выхожу из машины. В голове какая-то звенящая паника.
Сзади с громким визгом шин с места срывается Старцев, а я вдруг чувствую, как что-то внутри тревожно обрывается.
