Макс Фрай
Энциклопедия мифов. К-Я
16. Мбомбианда
Мбомбианда невидим, как и души, которые попадают к нему…
Мы шли по парку, озаренному лишь зеленоватым ломтиком луны, ярким, как воспоминание о приступе лихорадки. И хотелось бы лукаво объявить, будто «мы блуждали там целую вечность», но нет: время, кажется, текло как обычно, и наша прогулка длилась несколько вполне заурядных часов, не более того, никак не…
А вот с сезонными явлениями творилось что-то неладное: зеленые кроны лиственных деревьев были пышны и свежи как в начале лета; впрочем, попадались и белые облака вишневого цвета, и алые кляксы осенних кленов, и кусты ежевики, спелой, как в августе. И почему-то шел снег. Его мелкие хлопья, невесомые и теплые, как взбитые сливки, иногда таяли, соприкасаясь с землей, а иногда оседали на сочной зеленой траве, и даже на рукаве моего свитера поселилось несколько таких живучих снежинок.
Мы не разговаривали вовсе, да и говорить было не о чем: пока длилась прогулка по парку, мы отлично понимали, что с нами случилось, и, кажется, знали даже, к чему это приведет. Знание, впрочем, не выстраивалось в словесную последовательность, не поддавалось осмыслению (близорукий разум, дальнозоркое сердце – обычное дело), но мы и не слишком старались расшифровать птичий язык предчувствий: будь что будет, лишь бы было хоть что-то!
Снежные хлопья между тем становились все гуще и прозрачнее. Какое-то время спустя, я заметил, что никакого снега уже нет… и вообще почти ничего нет: мы блуждаем в тумане, густом, тяжелом и зыбком, как старческий разум. Три руки одновременно потянулись ко мне: Алиса церемонно прикоснулась к локтю, Лиза по-детски требовательно завладела ладонью, а Юстасия мертвой хваткой вцепилась в плечо.
Кажется, они тоже знали, что происходит: теперь мы окончательно перестали быть частью видимого мира. От гигантского мозаичного панно откололось несколько крошечных кусочков, из необъятного гобелена выдернули четыре коротенькие ниточки; при этом общая картина совершенно не пострадала. Разве что самый зоркий из тружеников-демиургов мог бы, пожалуй, случайно обнаружить новоявленный дефект, но уж никак не сторонний наблюдатель. Он, сторонний наблюдатель, и бровью не повел бы: что за дело ему до столь незначительных перемен?
Однако…
Нас больше не было – по крайней мере, там, где мы привыкли быть.
Это открытие вселяло в моих спутниц ужас и восторг: исчезнув окончательно и бесповоротно; почти добровольно, но и по принуждению могущественных обстоятельств вычеркнув себя из списка действующих лиц, они вдруг выяснили, что исчезнуть – вовсе не обязательно означает утратить себя. И это была хорошая новость.
Достаточно хорошая, чтобы вскружить голову.
Для меня же наша прогулка оказалась чредой удивительных приобретений. С каждым шагом я обрастал биографическими подробностями, воспоминаниями (память казалась мне тогда особой разновидностью телесности, чем-то вроде дополнительной мышечной прослойки между кожей и остовом) и даже, кажется, неким подобием человеческой судьбы.
Судьба эта, строго говоря, все еще не могла считаться моим достоянием. Но я ощущал себя чем-то вроде законного наследника. Завещатель пока жив, приговор врачей неоднозначен, однако необходимые бумаги заполнены, подписаны и надежно спрятаны в несгораемый сейф. Под такие гарантии можно начинать жить на широкую ногу, в долг, ибо всегда найдутся кредиторы, с оптимизмом глядящие в завтрашний день.
Мои спутницы внезапно утратили прошлое, я же лишь изготовился вступить во владение этим сомнительным сокровищем; так или иначе, но все мы испытывали скорее растерянность, чем страх или восторг. Потоптавшись на месте, мы переглянулись и решительно зашагали дальше: невозможно заблудиться, если не знаешь, куда идешь. А мы шли не «куда-то» а в «когда-нибудь», шаг за шагом приближались к тому мгновению, когда туман начнет оседать на землю крупными хлопьями, не влажными, а сухими, легкими и теплыми как пепел.
17. Ме
В шумерской мифологии могущественные божественные таинственные силы, управляющие миром ‹…›. Считалось, что силами Ме могли обладать города и храмы.
Когда туман рассеялся, все, разумеется, было готово. Город предстал перед нами; если первое впечатление и есть самое верное, то наш Город был ни чем иным как тенью, вернее, букетом причудливых теней, темных силуэтов на склоне горы, четко прорисованных на фоне светлеющего, уже почти бирюзового неба.
Несколько секунд спустя появились и подробности, тысячи мелких деталей, из которых, собственно, и складывается картина всякого мира; разглядеть же ее полностью не удается, пожалуй, никому: каждый снимает сливки по своему вкусу. И порой, слушая рассказы нескольких человек, побывавших в одном и том же месте, можно решить, будто они бродили по разным городам.
Мне бросилось в глаза странное сочетание приземистых массивных зданий и хрупких, почти игрушечных башенок, и еще дом из белого кирпича на самом краю Города, на его островерхой крыше крутился флюгер в форме попугая, хотя ветра, кажется, не было. Лиза говорила о причудливой постройке, сложенной из зеленоватых камней, и теплом оранжевом свете в одном из ее окон. Юстасия утверждала, что прозрачные утренние облака над городом на какое-то мгновение в точности повторили очертания городских крыш. Алиса же клялась, что слышала музыку, едва различимую, неразборчивую, но почти наверняка танцевальную мелодию и подумала, что где-нибудь на окраине заканчивается затянувшаяся вечеринка…
– Этот город – твоя выдумка? – требовательно спросила Алиса.
Я пожал плечами: ее вопрос смутил меня и встревожил, мне не хотелось говорить на эту тему.
– Твоя, твоя, – поддержала ее Юстасия. – Сначала ты сам обзавелся телом, а теперь твои выдумки обретают плоть. – И строго, как школьная учительница, спросила: – А ты добрый волшебник?
– Я ленивый, – губы сам расползлись в смущенной улыбке. – Значит, скорее добрый, чем злой. Злым быть хлопотно…
– Это правда, – удивленный смешок.
– …но вряд ли это моя выдумка, – решительно закончил я. – Я так недавно стал живым, что еще не успел ничего выдумать.
– Ну… – она нахмурилась, – давно, недавно… наверное, это не имеет значения. Может быть, тебе еще предстоит выдумать этот город когда-нибудь потом. Кроме линейной последовательности событий, должны быть и какие-нибудь другие, правда?
– Мы пойдем туда? – нетерпеливо спросила Лиза.
– А что, есть варианты? – ухмыльнулась Юстасия. – Вернуться на виллу? Не думаю, что это возможно. Да и не нужно… хотя там, конечно, осталась моя любимая губная помада. Единственный тон, который мне действительно к лицу… Ну да что уж теперь!
…А потом все смешалось, словно азартный игрок заскучал над длинным пасьянсом и перетасовал карточную колоду, чтобы заняться новой игрой.
Мы не то чтобы вошли в Город – скорее, обнаружили, что уже давно тут живем. Даже не так: мы всегда тут были. Возможно, именно поэтому я не помню, как мы отыскали дом, пригодный для комфортной совместной жизни нескольких разнополых призраков, как устраивались на первый ночлег, как обживались, знакомились с соседями и уясняли основные правила поведения в местном обществе. Ничего в таком роде, вероятно, и не было: колесо судьбы не просто повернулось, а вовсе слетело с оси, оторвалось от некой непостижимой метафизической телеги, пустилось вскачь по склону холма и плюхнулось в тихий омут, где, как известно, обитают существа с непростым характером и нелегкой судьбой.
Охромевшая телега, возможно, завалилась набок или просто сгинула все в том же омуте, но мы уцелели.
И решили, что это хорошо.
18. Мидгард
Буквально «среднее отгороженное пространство». В скандинавской мифологии «средняя», обитаемая человеком часть мира на земле.
В эту ночь мой двойник (о существовании которого я в ту пору не подозревал, но в то же время всегда знал без тени сомнения) так и не сомкнул глаз.
Стоял у окна, прислонившись лбом к прохладному стеклу. Наблюдал, как один за другим гаснут лиловые блуждающие огоньки фонарей и леденцово-желтые прямоугольники окон в длинной девятиэтажке на противоположной стороне улицы. С ужасом и восторгом следил, как растворяются во тьме знакомые очертания предметов: медленно, неохотно, как кусочки сахара в перенасыщенном сиропе. Ждал, что будет дальше.
И дождался-таки.
Новые разноцветные огоньки, немногочисленные, но яркие, один за другим вспыхивали на склоне горы, которой, разумеется, никогда не было на этой улице. Какие уж горы на северо-восточной окраине Москвы, в пропахшем соснами, запорошенном снегом, экологически чистом, кефирном, кисломолочном, диетическом пейзаже Бабушкина?! Правильно, никаких гор. Пятиэтажные хрущобы да их унылые конкуренты, блочные высотки. Зелень и бензоколонки по вкусу. Подавать охлажденным с октября по апрель, так-то…
Он ни на мгновение не терял из виду координаты, описывающие местонахождение его собственного твердого (какого же еще?!) тела во времени и пространстве: Москва, Бабушкино, Янтарный проезд, двадцать девятое января тысяча девятьсот девяносто седьмого года, Вселенная за нумером… впрочем, удачно пошутить насчет «нумера» не получалось. Не то настроение. Зима. Бессонница. И никакого тебе Гомера, никаких парусов. Лишь склон горы, весь в разноцветных огнях. Волшебный город, лучший из снов, любимый, сладостный, навязчивый бред. Он полагал, будто одно прикосновение босой ступни к тамошним мостовым навсегда исцелило бы его от нескладной человеческой судьбы, избавило бы от участи прямоходящего млекопитающего склепа, во тьме которого заживо погребен – кто?
Действительно, кто?
О Господи.
Мой двойник предпочитал не вспоминать, что когда-то знал ответ на сей опасный вопрос. Зачарованно смотрел на открывшийся его взору нездешний пейзаж. Сознательно приподнимался на цыпочки, дабы свести к минимуму телесный контакт с земной твердью. Улыбался, по-детски приоткрыв рот, не замечал, что глаза уже давно на мокром месте, лишь досадовал, что зрение столь внезапно упало; думал: если уж даже наваждения начинают дрожать и двоиться, значит, визит к окулисту лучше бы не откладывать… а, не один ли черт?!
Один, разумеется. Вальяжный, упитанный, словно со страниц сборника карикатур сошедший чертик.
Наконец нервы не выдержали. Руки моего двойника, не дожидаясь хозяйской команды, затеребили тугую задвижку. Преодолев первое препятствие, он потянул на себя примерзшую створку окна. Борьба была долгой; не обошлось без жертв. Угол ставни разлетелся в щепки, ноготь на среднем пальце левой руки превратился в кровавое месиво, ладони заалели царапинами: одна шла параллельно линии судьбы, другая накрест перечеркнула линию жизни. Опытный хиромант, пожалуй, призадумался бы, но мой двойник отличался ослиным упрямством: он не успокоился, пока не распахнул окно настежь и…
Ну да, ну да. Все это лишь для того, чтобы убедиться, что под окном белеет сугроб, небрежно исполненная миниатюрная копия пирамиды Хеопса, чуть поодаль дремлет под снегом кривая сосна, по улице едет какой-то заблудший автобус, девятиэтажка стоит на положенном месте, и даже несколько окон ее все еще мерцают бледным голубым светом, что, несомненно, свидетельствует об исправной работе телевизионных аппаратов.
Он мрачно ухмыльнулся, осматривая искалеченные руки. Отправился в ванную, взял с полки пузырек с перекисью водорода, ватный тампон, бинт. Сосредоточенно морщась, обработал раны, кое-как перевязал пальцы, помогая себе зубами и даже коленом. Погасил свет. Вернулся в комнату. Закурил. Сделав несколько затяжек, выбросил сигарету в сугроб и осторожно закрыл окно. Лег навзничь на узкий диван, с головой накрылся клетчатым пледом. И лишь тогда из груди его вырвался наконец сдавленный вой. Звук получился тихий, зато совершенно нечеловеческий; соседи, что жили снизу, сверху и справа не проснулись, но дружно застонали во сне, квартира же слева, по счастию, пустовала.
«Это кричал не я, – удивлено подумал человек под пледом. – Я так не умею, это не мой голос. И потом, я уже давно научился терпеть… Что ж, если я – очередная свинья, одержимая демоном, то демон сей, безусловно, несчастнейшее из существ».
19. Мом
В греческой мифологии божество злословия.
– Макс, утром я была на рынке… – Алиса сопроводила сие сообщение столь драматической интонацией, словно посетила, как минимум, публичную казнь.
– Угу, трудно было не заметить, – благодушно подтвердил я, демонстративно поглаживая живот. – Мой тебе совет: повтори этот подвиг, и чем скорее, тем лучше. Я, видишь ли, как раз дегустировал твои покупки… Виноград, кстати, оказался кислым, а боххи, наоборот, переспелыми. Пришлось все это съесть, чтобы вы не мучились. Так что с тебя причитается… и не только с тебя. По моим подсчетам, я спас как минимум три человеческих жизни. А может быть, и больше: за вашими ночными гостями не уследишь…
– Спаситель ты наш! Спорю на что угодно: ты ведь даже не помыл фрукты перед тем, как отправить их в свою ненасытную утробу!
– Не помыл, – каюсь. И тут же нахожу достойное оправдание: – Микробы – очень калорийная штука, а я у нас худой…
– Нет здесь никаких микробов. Ты ври да не завирайся. И вообще, ты будешь меня слушать или нет?
– А у меня есть выбор?
– Еще чего не хватало! – невозмутимо отрезала она. – Макс, на рынке убили человека. Он выбирал вино, и торговец всего на несколько секунд отвернулся, чтобы нацедить стаканчик ему на пробу. Протягивает стакан, а покупатель уже лежит на земле, и рядом никого.
– Погоди-ка. Ты хочешь сказать, что этот человек действительно умер? И сейчас на базарной площади лежит труп, мертвое человеческое тело?
– Что там происходит сейчас, я не знаю, – сухо ответила Алиса (она терпеть не может, когда ее перебивают). – Пока я была на рынке, мертвое человеческое тело там действительно лежало, можешь быть уверен. Собственно, никто не мешает тебе пойти и посмотреть. Это кресло, насколько мне известно, не намазано ни медом, ни клеем.
– Да, действительно, – соглашаюсь, не без сожаления покидая вышеозначенный шедевр мебельного искусства. – Пойдешь со мной? Показывать дорогу, держать меня за руку, подносить нюхательную соль, когда я побледнею, зашатаюсь и схвачусь за колонну…
– Нюхательную соль? – развеселилась Алиса. – Что за дрянь такая?
– Понятия не имею. Но в романах ее всегда суют под нос барышням, которым стало дурно. И не только барышням…
– А почему тебе должно стать дурно? – осторожно поинтересовалась Алиса. – Неужели ты боишься вида крови? Никогда бы не подумала.
– При чем тут вид крови? – я рассеянно бродил по холлу в поисках своей любимой куртки. – Все гораздо хуже: это мертвое тело сводит на нет мою концепцию тутошнего мироустройства. Помнишь, какая у меня была уютная, аккуратная концепция? Твоя история про мертвеца на рынке камня на камне от нее не оставляет. Пока я понимаю сей факт лишь умозрительно, поэтому все в порядке. Как только я своими глазами увижу труп, мое личное небо обрушится на мою личную землю. Потому что концепция мира – это в каком-то смысле и есть мир, если ты понимаешь, о чем я…
– Глупости, – отрезала Алиса. – Мир – это мир, а концепция – это всего лишь концепция. Пошли уж, философ-любитель!
– Любитель и есть, зато практик, – огрызаюсь. – А этим мало кто может похвастаться.
20. Мухаммад
Мухаммад – обыкновенный смертный человек; он не учен, и от него не следует требовать чудес; он только «предостерегатель» и «вестник», «светильник освещающий»…
Литератор X был вынужден убить своего героя Y, поскольку решил расстаться с издателем Z, обладающим правами на «игрековский» сериал. Подобные производственные драмы на сцене нашего развивающегося книжного рынка пока редки, но это – всего лишь вопрос времени.
Принцип, впрочем, понятен: жизнь литературного персонажа недорого стоит.
«Добрый доктор» сэр Артур Конан Дойл, поражавший друзей-приятелей своей незлобивостью, хладнокровно прикончил беднягу Шерлока Холмса просто потому, что тот ему наскучил. Он решил, что две повести и двадцать три детективных рассказа о сыщике – более чем достаточно для «исторического романиста», каковым сам сэр Артур искренне себя полагал. «Конфликт» с издателями в его случае носил совершенно комический характер: Конан Дойл требовал непомерных гонораров, надеясь, что издатели убоятся разорения и откажутся от желания публиковать новые истории о Холмсе, а упрямцы, вздыхая, выворачивали карманы. Пришлось пойти на убийство.
Холмс, впрочем, вскоре воскрес (благодаря не столько требованиям возмущенной публики, сколько собственной почти мистической незаменимости: выяснилось, что не только читатели, но и сам автор не может без него обойтись). Но, как и воскрешение Остапа Бендера, это уже совсем другая история.
Ильф и Петров переложили ответственность за участь сына турецкоподданного на призрачные плечи фатума: «В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой были изображены череп и две куриные косточки. Вынулся череп – и через полчаса великого комбинатора не стало. Он был прирезан бритвой».
Полагается считать эту историю забавной; я же прочитал ее в детстве (возможно, слишком рано) и испугался. Судьба с тех пор неизбежно ассоциируется у меня с очень конкретной, почти осязаемой, а потому особенно безжалостной ильфопетровской сахарницей. Писатели, конечно, поступили остроумно, но для меня их сахарница – лишнее подтверждение того факта, что…
…жизнь литературного персонажа недорого стоит, да.
Резюме.
Кто-то пишет книгу о наших похождениях. Будем надеяться, что мы ему еще не слишком надоели, а отношения этого таинственного незнакомца и его еще более таинственного «издателя» пока складываются благополучно. Впрочем, не следует забывать о сахарнице…
…Есть, впрочем, еще один мизерный шанс: как вы помните, и Холмс и Бендер оказались незаменимыми – чем черт не шутит? В конце концов, «на свете смерти нет».
Макс поставил точку. На мгновение задумался и снова застучал по клавишам. Через несколько секунд на свет родился душераздирающий заголовок: «Мы убиваем, нас убивают». Чему он действительно научился за последние полгода, так это давать эффектные названия своим книжным рецензиям. Строго говоря, они и рецензиями-то не были – так, «записки у изголовья», но пока на такую писанину существовал спрос, можно было не терзать организм всяческими строгостями, а просто получать удовольствие от процесса появления букв на экране монитора.
Довольный собой, он отправился на кухню, по традиции (но не питая особых надежд) выглянул в окно, убедился, что пейзаж за окном не претерпел желанных трансформаций, затем открыл холодильник и некоторое время с легким отвращением созерцал безыскусные натюрморты на полках – вот уж воистину «бедное искусство»… Arte Povera, блин! В очередной раз (кажется, шестой за сегодняшний день) был вынужден признать, что есть не хочется. Почти машинально поставил на плиту маленькую джезву, открыл кран, чтобы наполнить ее водой, замер, заслушавшись звонким журчанием струи.
Шум проточной воды всегда оказывал на него почти гипнотическое воздействие; полчаса у водопада или даже у обычного городского фонтана в его случае были тождественны порции легкого психотропного средства. Открытие это он совершил еще в детстве, с годами же способность впадать в транс от шума воды лишь усугубилась. Повезло с организмом, ничего не скажешь!
Сейчас, однако, все обстояло иначе: почти сразу его словно бы накрыло непроницаемым войлочным колпаком темноты. Макс изумленно понял, что способность осознавать происходящее покидает его стремительно и необратимо, но не испугался, а глупо обрадовался, что еще не включил плиту, а значит, никакого пожара не будет.
«Однако у моего „автора“ начались неприятности с издателем», – вот что он успел подумать в последнее мгновение.
Факт сей, к слову сказать, позволяет предположить, что был он при жизни пижоном, каких поискать…
21. Мытарства
Пространственная зона этих испытаний – между небом и землей ‹…› на границе миров…
Дешевое, но веселящее сердце ситцевое великолепие городского рынка – отличное лекарство от скверных новостей. Всякий раз, оказываясь тут солнечным утром, я начинаю почти всерьез подумывать, что пора бы разделить с Алисой привилегию делать покупки. Впрочем, мне не светит: проще лишить престола английскую королеву, чем Алису – священного права распоряжаться легкими квадратными монетками из голубого металла, которые каждое утро обнаруживаются на дне большой плетеной корзины для покупок. Она с упоением играет в рачительную хозяйку, без которой все домочадцы, по ее утверждению, «давно бы начали питаться придорожной травой».
– А почему ты никогда не покупаешь цветы? – спрашиваю, кивая в сторону цветочных рядов. – Всегда был уверен, что женщины ходят на рынок исключительно для того, чтобы как следует порыться в этой пахучей роскоши. Я ошибался?
– Наверное… Нет… Не знаю. Стыдно сказать, Макс, но, кажется, я… экономлю. И не потому, что мне жалко денег, которые невесть откуда берутся и неизвестно когда закончатся. Просто по привычке.
– Избавляйся от нее немедленно. А не то на рынок начну ходить я. Что мы будем есть, подумать страшно. Скорее всего, придется обходиться уксусом и оливковым маслом: очень уж мне нравится посуда, в которой их продают. Зато в доме будет полно цветов. Подозреваю, гораздо больше, чем это необходимо: ты же знаешь, обычно я не умею вовремя остановиться…
– Не надо, я исправлюсь, – изобразив на лице неподдельный ужас, пообещала Алиса. Ухватила меня за рукав и быстро-быстро засеменила мимо прилавков, уставленных гранеными стеклянными бутылочками с ароматным уксусом и крошечными шкатулками с приправами.
Под ногами у покупателей крутилась большая собака с короткой рыжеватой шерстью и волчьим хвостом. Она не лаяла, а тихонько поскуливала, вопросительно заглядывая всем в глаза, – одним словом, вела себя так, словно потеряла хозяина. Влекомый неукротимой Алисой, я не успел обойти пса стороной, толкнул его коленом и машинально извинился, как если бы имел дело с человеком: «Прости, дружище!» Собака обрадовалась вниманию и тут же увязалась за нами, не предпринимая более попыток наладить контакт с прочими двуногими. «Если не отстанет, придется ее покормить, – обреченно подумал я. – А то и в дом взять. Впрочем, зверь вроде симпатичный… Ладно, там видно будет!»
Наконец мы свернули в тупичок, где под разноцветными навесами в окружении деревянных бочек и керамических кувшинов восседают немногочисленные городские виноделы, важные и величавые, как римские сенаторы. Идиллию на сей раз изрядно портил труп, рыжеволосый, худой мужчина в белой куртке (судя по непрезентабельному виду, скорее домашней, чем выходной) и – подумать только! – голубых джинсах. Эта подробность меня сразу насторожила: до сих пор я полагал себя единственным обладателем блеклого порождения практической сметки мистера Страусса. Раритет сей мирно покоился в шкафу, поскольку у меня не было желания по несколько раз на дню отвечать на расспросы общительных горожан: что за штаны удивительные, да откуда такие берутся – нет уж, благодарю покорно!
Мертвец лежал на земле, лицом вниз, в окружении небольшой, но сплоченной группы оцепеневших свидетелей происшествия. Прореха на куртке и кровавое пятно на спине не оставляли особых сомнений касательно причины его прискорбного состояния: «Убит посредством порчи тела, а именно протыкания задней части спины с применением холодного оружия», – как писали когда-то полуграмотные, но цепкие сельские парни в милицейских протоколах. Для того чтобы составить сие умозаключение, помощь судмедэксперта мне не требовалась, – даже если бы представители этой почтенной профессии и водились в наших краях. А они тут не водятся, равно как и полицейские, судьи, прокуроры и адвокаты. Здесь даже частных сыщиков отродясь не было: до сегодняшнего дня жителям Города в голову не приходило, что некоторые странные люди способны тратить время на такую ерунду, как убийства, ограбления, изнасилования и прочие подсудные дела. Почему они столь невинны – отдельный вопрос, ответ на который я до сих пор не спешил окончательно сформулировать… опасался сформулировать, откровенно говоря.
А сейчас на лицах зевак было выражение – нет, не ужаса, не возмущения, а глубочайшей растерянности. Никто не предпринимал попыток проверить, жив ли пострадавший, никому в голову не приходило разыскать убийцу. Об активных действиях вообще речи не шло: горожане предавались созерцанию. Некая фундаментальная программа их бытия дала сбой, жизнь остановилась.
– Надо ведь что-то делать, да? – Алиса требовательно заглядывала мне в глаза. – Установить личность, найти его родственников или друзей, попытаться понять, кто убийца, или хотя бы просто устроить похороны… Нельзя ведь, чтобы он лежал здесь всегда, правда, Макс?
– Даже не знаю, что тебе сказать, – вздохнул я. – Наверное, ты права. Наверное… Ну давай перевернем тело, может быть, кто-нибудь его узнает.
– А ты сам не справишься? – робко поинтересовалась Алиса. – Я, знаешь ли, пока психологически не готова к возне с трупами.
Пока мы топтались на месте, все глубже увязая в собственной неуверенности, сопровождавшая нас собака неторопливо подошла к мертвецу, ткнулась носом в его плечо, коротко бухнула и требовательно посмотрела на меня. Крошечные огненно-золотые зрачки в темной, болотной радужной оболочке – никогда прежде я не видел таких глаз!
– Получается, это его собака? – удивилась Алиса.
Наш четвероногий спутник тем временем занялся делом. Ухватив зубами куртку покойника, помогая себе головой и лапами, собака перевернула тело. Снова уставилась на меня и завыла – в лучших традициях третьесортного ужастика.
Мне, впрочем, было не до критического осмысления реальности: я во все глаза глядел на лицо мертвеца, которое оказалось точной копией моего собственного.
– Макс, это ты?! – испуганно взвизгнула Алиса.
– Хороший вопрос, – нервно рассмеялся я. – Какой ответ тебя устроит? «Да», «нет», «не знаю»? Выбирай, не стесняйся.
Собака перестала выть. Подошла ко мне, ткнулась носом в колени. Потом положила передние лапы мне на плечи, благо размеры ей это позволяли, коротко зарычала и лизнула в нос – при этом зверюга настойчиво сверлила меня отнюдь не собачьим взглядом. Нервы мои не выдержали, я зажмурился, чтобы не видеть огненные искры песьих зрачков… чтобы вообще ничего не видеть.
