Макс Пембертон
Доверьтесь мне. Я – доктор
Сентябрь
Понедельник, 1 сентября
Поверить не могу, что работаю уже почти месяц, но ситуация нисколько не улучшается.
Самое смешное, что для работы интерном собственно медицинских познаний требуется крайне мало. Решения за нас принимает консультант или врач-резидент. Интернам следует просто обеспечивать соблюдение этих рекомендаций. Каждый из моих консультантов оперирует один день в неделю. Мы должны проследить, чтобы до этого момента с пациентами ничего не случилось, чтобы у них взяли все положенные анализы, а результаты внесли в карты, ну и чтобы после операции их состояние не ухудшилось. Согласитесь, на первый взгляд ничего сложного. Тебе говорят, что надо делать – ты делаешь. С высшей математикой не сравнить. Или даже с нейрохирургией. Однако неизвестное в этом уравнении, вечное пятое колесо в телеге, – это наличие некой враждебной силы, которая только и глядит, как бы помешать нашей работе и обречь на полный провал.
Например, рентгеновские снимки. Мистер Прайс, торакальный хирург, ни за что не возьмется за скальпель, пока лично не прочтет отчет рентгенолога, подтверждающий, что на снимках у пациентки, ожидающей операции на молочной железе, все чисто. Поэтому примерно за неделю она приходит на предоперационное обследование, которым занимаются интерны. Мы даем ей направление на рентген, отыскиваем карту и сопровождаем пациентку в рентгенологическое отделение. К концу рабочего дня в кабинете рентгенолога лежит аккуратная стопка снимков, дожидающихся описания… которая бесследно исчезает, и никто не знает куда. Подозреваю, где-то в больнице есть кабинет, в котором высятся горы рентгеновских снимков, аккуратно разложенных по конвертам с надписью «Срочно: на описание». Если нет, то я понятия не имею, куда они могут деваться. А уж я, поверьте, достаточно времени потратил на розыск.
Каждую неделю происходит одно и то же. Накануне того дня, когда мистер Прайс будет оперировать, начинаются судорожные поиски снимков и их описаний. По-быстрому удается найти один, максимум два. Соответственно, четыре – пять объявляются пропавшими без вести. И тут уже неважно, сколько лет ты проучился на врача, гораздо важнее, как часто смотрел «Коломбо» по телевизору. Рентгенолог, когда его удается найти, со всей убедительностью заверяет, что никогда их не видел. Это определенно не так, потому что каждый раз, без исключения, выясняется, что он-то их и видел, причем последним. Сегодня, например, пропаж было три, и одну обнаружили прямо у него под столом.
– Ну, я его туда точно не клал, – заявил рентгенолог оскорбленным тоном, как будто я специально спрятал снимок там.
Тут вступает в действие золотое правило медицины: старший по должности всегда прав. Без исключения.
Третий снимок нашла Максина. В чем заключаются ее прямые обязанности – тайна, покрытая мраком. Единственное, чем она занимается – это поиски пропавших снимков. А поскольку в больнице она уже 20 лет, то понаторела в этом изрядно. Она может запросто поинтересоваться:
– А за батареей смотрел? – будто это самое обычное место для хранения рентгеновских снимков. – Если описывать должен был доктор Палаши, они наверняка там. Вечно заваливаются за батарею у него в кабинете.
Вне всякого сомнения, требуются годы работы, чтобы набраться подобных знаний. По слухам, она на самом деле должна оформлять снимки в архив после того, как пациент вылечился и выписался домой. Однако всякий раз, когда я вижу Максину, она стоит на коленях вся в пыли и копается под каким-нибудь шкафом в поисках очередной пропажи.
Судя по всему, в детстве она хотела стать археологом, и, по-моему, археология без нее много потеряла, хотя медицина, конечно, осталась в выигрыше. Достаточно сообщить ей фамилию пациента и исследуемую часть тела: если снимок побывал в ее руках, она его вспомнит.
– Да-да, был рентген запястья пару месяцев назад, но тазобедренного сустава я не видела, – сообщила она при нашей первой встрече, когда я поинтересовался бесследно исчезнувшим снимком кого-то из пациентов. Однако этим утром даже Максина не может отыскать одну из пропаж. Перевернув вверх дном все рентгенологическое отделение, я вынужден признать свое поражение.
В этот момент доктор Палаши, худой и высокий, с острым носом, на котором элегантно сидят очки в дизайнерской оправе, проходит мимо нас со стопкой конвертов руках. Вообще-то мы его уже спрашивали. Наверняка он описывал снимок, но как это доказать?
– А вы… нет-нет, конечно, это вряд ли, но… не могло так получиться, совершенно случайно… что вы все-таки видели рентген грудной клетки мистера Уэстона? Ну вдруг, доктор Палаши? – спрашивает Максина и тут же, в точности как в «Коломбо», подхватывает, прежде чем он ответит:
– Ну конечно нет, как глупо с моей стороны!
Она уже совсем готова усесться за стол и вернуться к работе, но вдруг поднимает глаза.
– Ах да, доктор Палаши, простите, что снова вас беспокою, но не у вас ли ключи от большой смотровой?
Он роется в кармане.
– Давайте-ка я вам помогу, – предлагает Максина.
То, что происходит дальше – просто песня: прежде чем он успевает среагировать, она выхватывает у него из рук стопку снимков и, пока доктор Палаши ищет ключи, быстро пролистывает конверты.
– Вот же! – громко восклицает она.
Все-таки снимок был у доктора Палаши. Весь день он проносил его с собой.
– Ах, этот! Да, я как раз собирался его описать. Задержался немного. Почему вы не сказали, что ищете именно его? – смущенно произносит он.
– Мы говорили. Мы весь день вас про него спрашиваем, – отвечаю я.
Он пронзает меня взглядом. Поправляюсь:
– Хм… но, наверное, я недостаточно хорошо объяснял. Извините. Ну, раз снимок нашелся, может быть, вы будете столь любезны и прямо сейчас опишете его, срочно, чтобы я успел распечатать описание и приложить к завтрашним документам для операции?
Золотое правило медицины снова в действии: делаю вид, что прошу его об услуге, хотя вина за сложившуюся ситуацию целиком и полностью на нем.
Пару мгновений он фыркает и сопит; ровно столько, сколько надо, чтобы заставить меня вновь запаниковать, прежде чем согласиться.
– В следующий раз, когда будешь искать снимки, – говорит Максина, пропуская меня вслед за доктором Палаши в смотровую, – проверь еще одно место, потому что когда-нибудь я засуну их именно туда.
– В смысле? – наивно переспрашиваю я.
– В смысле, что предварительно их надо будет свернуть в трубочку. Только советую надеть резиновые перчатки, – хохочет Максина.
Вторник, 2 сентября
Выходим с Руби на перекур за корпус скорой помощи. Ее консультант, мистер Грант, здорово усложняет ей жизнь: он не забыл обвинения в расизме и теперь из кожи вон лезет, лишь бы ее прижучить. На обходах он ее демонстративно игнорирует и, обращаясь к остальным, делает вид, что ее тут нет. С учетом того, что Льюиса он тоже терпеть не может, – потому ли, что он чернокожий, или гей, или приятель Руби, – атмосфера в команде заметно натянутая.
Перед уходом Руби оборачивается ко мне и спрашивает:
– Какая разница между мистером Грантом и сперматозоидом?
– Чего? – недоуменно переспрашиваю я.
– У сперматозоида есть один шанс на миллион превратиться в человека, – хохочет она.
Среда, 3 сентября
У миссис Крук из администрации очередная катастрофа. Нам не начислили зарплату. Это уже определенно причина для беспокойства. В конце концов, мы весь прошедший месяц трудились как каторжные. Не будучи уверенным, к кому обратиться по поводу этого упущения, Льюис решает, что первая инстанция в данном случае – больничная администрация (заключение, скажем прямо, не требующее особой гениальности). Проблема в том, что это означает попытку завязать разумный взрослый диалог с миссис Крук, которая по малейшему поводу впадает в слепую панику.
Хотя в теории Льюис совершенно прав в своем предположении о том, что именно миссис Крук должна заниматься нашей зарплатой, ну или хотя бы представлять себе порядок ее начисления, выясняется, что на самом деле все не так просто. Чеками занимается Труди.
– Кто такая Труди? – следует вопрос.
– Секретарь мистера Баттеруорта, – поступает ответ.
Недоумевая, почему секретарша хирурга должна отвечать за зарплату интернов, я отправляюсь в ее кабинет, чтобы как-то разобраться в ситуации. Труди, в контрасте с мистером Батеруортом, – само очарование. Слегка за сорок, с высветленными волосами, подстриженными под каре, в очень короткой юбке, черных колготках и сапогах до колена. Она явно молодится, но тут уж на войне как на войне – все средства хороши.
– Он настоящий баран, правда? – говорит она, стоит мне упомянуть мистера Баттеруорта.
Не совсем уверенный, как правильно на такое отвечать, задаю встречный вопрос:
– И как только вы работаете с ним?
– Ну, ко всему можно привыкнуть. К тому же в мои годы начинаешь понимать, что все начальники – идиоты, а мистер Баттеруорт так умеет распугать всех вокруг, что меня тут почти никто и не тревожит.
Она встала из-за стола, а я заметил в углу ее кабинета холодильник, поверх которого лежало аккуратно свернутое кухонное полотенце, и стоял чайник с чашками. Она взяла одну и покопалась в сумочке, разыскивая чайный пакетик.
– Местным уборщикам совершенно нельзя доверять, тащат все, что не приколочено. Когда я впервые вышла на работу, тут же украли целую коробку с чаем. Но больше я такого не допускала. Стала все хранить у себя в сумке.
Она вытащила оттуда же пакет с молоком.
– Хотите чайку? – спросила она через плечо, наливая в чашку кипяток.
– Не могу, мне надо назад в отделение. Я только зашел спросить про зарплату.
– Ой! – воскликнула она, и я ошибочно решил, что из-за зарплаты, но Труди продолжила.
– Вы просто обязаны выпить чаю! На чай время должно быть всегда. Я искренне так считаю и не могу вас отпустить, не угостив.
Сопротивляться бесполезно. Сажусь и пью с ней чай. Одновременно понимаю, что впервые за весь день сижу, и впервые за месяц, проведенный в госпитале, пью на работе чай. Обычно чайник даже не успевает закипеть, как у меня срабатывает пейджер. Кстати, вот и он. В обычном состоянии паники, тянусь за телефоном. Но вместо меня трубку подхватывает Труди.
– Говорит секретарь мистера Баттеруорта… да… доктор Пембертон на совещании… нет, его нельзя отвлекать. Хорошо, непременно.
Она возвращает трубку на место.
– Какая-то медсестра хотела, чтобы вы что-то записали в карту. Сказала, найдет другого врача.
Я откидываюсь на спинку стула. Да, так можно и избаловаться.
Суббота, 6 сентября
Руби всерьез собралась подать заявление в службу опеки, чтобы к нам прикрепили социального работника. Сами мы не справляемся. На кухне давно шаром покати. Когда по утрам мы идем на работу, магазины еще не открылись, когда возвращаемся домой – они уже закрыты. Мы доедаем соусы и приправы, потому что это единственное, что осталось в холодильнике.
Майонез прекрасно насыщает, если есть его в достаточном количестве. Но долго на нем не протянешь. Похоже, скоро мы уже будем удовлетворять критериям ООН по продовольственной помощи, и нам сбросят с самолета контейнер с едой.
Воскресенье, 7 сентября
Снова дежурство. Очередной уикенд в компании больных и увечных. Правда, я уже привыкаю к отсутствию нормальной жизни. В конце концов, все равно отправился бы развлекаться и потратил кучу денег, а так сэкономлю. Похоже, я теперь знаю, почему считается, что докторам хорошо платят. На самом деле наша зарплата для такого количества рабочих часов довольно скромная, но у нас просто нет времени тратить деньги, так что они лежат на банковских счетах, пока мы не дорастем до статуса консультантов. А тогда все уйдет на бракоразводный процесс с женой, уставшей от вечного одиночества.
Однако сегодня смена прошла неплохо: в основном я сидел в дежурке, смотрел МТV и заказывал по телефону еду, время от времени прерываясь на вызовы из отделения скорой помощи.
Суббота в скорой помощи – особенный день. Хотя статистика никогда не была моей сильной стороной, я привык считать, что болезни возникают спонтанно. Вы же не выбираете подходящий день для инфаркта или аппендицита, правда? Соответственно, на субботу должна приходиться одна седьмая общего объема обращений за неделю. Однако это совершенно не так. Похоже, что вслед за богом, отдыхавшим в день седьмой, болезни поступают так же. Это настолько заметно, что мы начинаем утренний обход только в девять утра, позволяя себе лишний час поваляться в кровати. Возможно, причина в том, что люди, которые могли бы заболеть, отправляются в церковь каяться во грехах и вымаливают для себя божьей волей второй шанс. В противном случае, не знаю, что и думать.
Понедельник, 8 сентября
Давление миссис Санкараджи быстро падает, и моча не отходит уже несколько часов. Ноги отекли и сердце, похоже, не справляется. Мы испуганно переглядываемся с Суприей. Сестры глядят на нас выжидающе. Суприя быстро начинает листать инструкцию, где написано, что надо делать в подобных случаях, я же перехожу к решительным действиям и обращаюсь за помощью к старшему.
Конечно, не к самому старшему, не хватало еще, чтобы на меня наорали. Надо отыскать Дэниела: не все же ему увиваться вокруг консультантов. Несколько раз отправляю ему сообщение на пейджер, но он не отвечает. Руби, сидящая за документами в ординаторской, говорит, что он вроде бы собирался этим утром ассистировать Любимчику Домохозяек на операции. Покидаю отделение и отправлюсь по коридорам в сторону операционных.
Через стеклянное окошко анестезиологической палаты вижу Дэниела и Любимчика в хирургических костюмах, склонившихся над пациенткой. Не знаю, можно ли мне войти, не обрабатывая рук, но раз анестезиолог болтает по мобильному в углу, в помещении, видимо, не настолько стерильно. Вхожу и погружаюсь в странные запахи и приглушенный гул работающего оборудования.
Любимчик поднимает глаза, но не здоровается; Дэниел прожигает меня взглядом. Я подхожу к нему ближе и спрашиваю, как нам поступить. Он ворчливо называет несколько анализов, которые следует взять, и говорит, что скоро подойдет.
Любимчик Домохозяек разводит полы рубашки, обнажая грудь пациентки, находящейся под наркозом.
– Только посмотри! – восклицает он.
Дэниел хихикает, как школьник.
– Представляю, как она является в скорую помощь! Первоочередной кандидат на СНОГ, – усмехается Любимчик.
Дэниел поворачивается ко мне.
– Ты же знаешь, что такое СНОГ, правда, Макс?
Качаю головой.
– Да, плоховато теперь учат на медицинском факультете, – хохочет он.
Дэниел учился всего на пару лет раньше нас. Меня от него тошнит.
– Совершенно Ненужный Осмотр Груди, – фыркает он и глядит на Любимчика, ожидая его одобрения.
Сестра отодвигает их от каталки, тактично закрывает грудь пациентки и увозит ее в операционную.
Я не скрываю, что не оценил их шутки, и Любимчику это явно не нравится. Дэниела еще можно понять: он страшный карьерист и легко поддается влиянию. Но от Любимчика я такого не ожидал. Жаль, что медсестры, считающие его неотразимым Казановой, не знают, каков он на самом деле.
Вторник, 9 сентября
Слово «хирургия» происходит от латинского chirurgia, а оно, в свою очередь, от греческого cheiros (рука) и ergon (ремесло). Получается, что хирургия – это рукоделие. Помимо представителей этой специальности, единственные, кто зарабатывает с помощью рукоделия, насколько мне известно, – наставницы девичьих кружков и пациенты психлечебниц. Хирурги считают, что делают бог знает какую мудреную работу, хотя на самом деле она донельзя проста: у вас внутри дефект, мы вас разрезаем, вырезаем дефективную часть и зашиваем обратно. Если вырезать нельзя – вы неизлечимы.
Конечно, мистеру Баттеруорту я этого никогда не скажу. Он – представитель старой гвардии, привыкший считать себя всемогущим и всеведущим. В его время пациенты слушали своих врачей и делали, что им говорят. И все бы хорошо, вот только никто не понимает, что говорит мистер Баттеруорт, отчего пациенты не могут ему беспрекословно подчиняться, а я трачу большую часть обхода на то, чтобы разобрать, что он там бормочет себе под нос. Мистер Баттеруорт никогда не смотрит больным в глаза, а свои распоряжения адресует подоконнику или мыльнице на тумбочке, оставляя и пациентов, и меня в полном недоумении относительно происходящего. Ему гораздо проще общаться с неодушевленными предметами.
Миссис Шеридан поступила в больницу с болью в животе неопределенной этиологии, и мы никак не можем понять, что с ней такое. Все обследования сделаны – и ничего. Встревоженная, она присаживается на постели, увидев, что обход направляется к ней. Безо всякого вступления мистер Баттеруорт откидывает одеяло и ощупывает ее обнажившийся живот, пока я спешно пытаюсь задернуть занавески вокруг кровати, одновременно придерживая тележку с картами. У этого человека навыки общения, как у мешка для сбора кала, честное слово! Продолжая жать на живот пациентки, он бормочет:
– На эндоскопии все чисто. Выписывайте.
Просить его повторить не имеет смысла: он уже перешел к следующей кровати. Сконфуженно улыбнувшись миссис Шеридан, бросаюсь за ним.
Пару часов спустя одна из сестер вызывает меня, прося вернуться.
– Миссис Шеридан хочет переговорить с врачом.
Эта фраза звучит, как приговор для каждого начинающего медика. Обычно она означает, что пациент собирается задать кучу вопросов, ответа на которые ты не знаешь. Я уже понял, что проще что-нибудь выдумать, чем разыскивать того, кто мог бы все объяснить. Иду в отделение и обнаруживаю, что миссис Шеридан на грани нервного срыва, практически как я сам.
– Я не понимаю, что происходит, доктор, – жалуется она. – Что сказал этим утром консультант? Что со мной такое? Почему меня отправляют домой?
Прикусываю язык, чтобы не сказать, что сам ничего не понял. Сейчас не время объяснять, что хирурги просто не разобрались, в чем было дело. Раз повода для операции нет, ее можно выписать. Тем более что ей уже лучше. Но миссис Шеридан не стоит этого знать. Прибегаю к лучшему другу врача – профессиональному жаргону. Слово «вирус» вообще-то переводится как «яд», но в устах медработника может означать «мы не знаем, что с вами такое, но это не опасно и пройдет само».
– Мы провели обследования и ничего серьезного не нашли, а это означает, что у вас вирусный гастроэнтерит. Ваш организм справился с инфекцией благодаря тому, что в больнице вы отдохнули, так что теперь вас можно выписать домой, – объясняю я.
Использую еще кое-какие медицинские термины, для подстраховки. Ежусь от стыда. Наверняка она видит меня насквозь. Но нет, проверенный прием сработал, пациентка веселеет.
– Правда, доктор? Большое вам спасибо.
Еще пару минут успокаиваю ее и даю кое-какие советы по питанию, почерпнутые из утреннего телешоу. Оставляю миссис Шеридан, совершенно счастливую, собирать вещи и отправляюсь разъяснять следующему пациенту, что мистер Баттеруорт сказал этим утром. Кажется, я начинаю понимать, что означает «начинающий врач»: да, я не знаю всех ответов, но умею употреблять непонятные слова, и у меня на шее стетоскоп.
Четверг, 11 сентября
Руби сегодня плакала. Мы встретились за отделением скорой помощи в перерыве между обходом и операциями. У нее в руках был список дел, занимавший обе стороны стандартного листа, а во второй половине дня она дежурила в приемном. Руби не знала за что хвататься, а пока мы с ней стояли за корпусом, сработал ее пейджер. Она перезвонила с мобильного, не в силах идти назад в отделение, чтобы воспользоваться стационарным телефоном. Вызывала лаборатория. Потерялись анализы крови. Мистер Грант, собираясь оперировать пациентку, позвонил: в лаборатории не было отметки о том, что анализы уже взяли, и он хотел знать, почему.
– Но я же их брала, – сказала Руби, и лицо ее исказилось от отчаяния, – оставила в рамке и сегодня утром отправила в лабораторию!
Она помолчала, слушая, что говорят в трубке.
– Боже, он меня убьет! Он страшно разозлится, если операцию придется начать позже.
Снова пауза.
– Хорошо, я возьму их еще раз и принесу в лабораторию сама.
Она посмотрела на свой список дел в одной руке, на недокуренную сигарету в другой и решительно ее затушила. А потом вдруг всхлипнула, нет, не залилась слезами, а тихонько расплакалась от усталости и бессилия. И тут ее пейджер снова запищал. А за ним мой. И оба мы, развернувшись, пошли обратно в больницу.
Суббота, 13 сентября
Сегодня ужинали с мамой. Говорить особо не о чем. Большую часть вечера она сетовала на то, как сильно я похудел. Словно я сделал это нарочно.
Воскресенье, 14 сентября
Весь день лежу в постели. Потрясающе. На улице тепло совсем по-летнему, ласковое солнышко заглядывает в окно, его лучи падают на кровать. Настоящее блаженство, которое вдруг прерывает механический голос из пейджера: «Срочно. Срочно. Вызов реанимационной бригады. Вызов реанимационной бригады».
Пока я нежусь на солнце, в больнице кто-то умирает.
Вторник, 16 сентября
Обход в уже привычном порядке: мистер Прайс сломя голову летит вперед, а мы семеним следом, как утята за матерью, изо всех сил стараясь не отставать. Получается плохо. Суприя, как и я, едва держится на ногах, хоть одета в элегантную двойку и вооружена ежедневником.
Сегодня после обхода Дэниел снизошел до проявления сочувствия, поинтересовавшись, все ли с ней в порядке.
– Все хорошо, – пробормотала она в ответ на его замечание о темных кругах под глазами.
– Честно, я просто… просто…
– Очень устала, – вмешался я, точно зная, как она себя чувствует, и сам чувствуя себя не лучше, если не хуже, с учетом того, что выгляжу так, будто меня купили на гаражной распродаже.
Среда, 17 сентября
Пытаясь добиться кое-каких обследований для своих пациентов, вступаю в переговоры с непреклонным рентгенологом – доктором Палаши, который на каждую просьбу отвечает вопросом. Ну почему все вокруг только тем и заняты, что осложняют мне жизнь, которая и так уже не сахар?
– Вернетесь, когда будете точно знать, что от меня хотите и на каких основаниях, – говорит доктор Палаши в ответ на мою попытку договориться о снимке желчного пузыря.
Максина бросает в мою сторону сочувственный взгляд.
– Пожалуйста, – делаю последнюю попытку.
Ноль реакции.
Четверг, 18 сентября
Медицина основана на наблюдениях: повторяющиеся ситуации изучаются, результаты экстраполируются, и таким образом делаются выводы. В результате врачи привыкают выносить суждения по внешности. Определенные люди болеют определенными болезнями. Кашель у проститутки, к примеру, может означать ВИЧ, у 83-летней старушки – пневмонию, а у эмигранта – туберкулез. Естественно, так недолго и ошибиться, о чем нам всем напомнили сегодня.
Прошлой ночью на дежурстве Суприя случайно укололась иглой, которой брала кровь у пациента. Он поступил в сопровождении своей девушки, с жалобами на боль в животе. Суприя записала его данные и занялась анализом крови. От усталости рука ее соскользнула, и игла воткнулась в палец. Она быстренько вышла и сразу подставила палец под воду. Сестры в отделении скорой помощи сказали, что для таких случаев существует специальный протокол: ей надо вернуться к пациенту, объяснить, что произошло и попросить провести анализ на ВИЧ, чтобы знать, не грозит ли ей заражение. Суприя не стала ударяться в панику: пациент выглядел вполне адекватным, обеспеченным, работал биржевым брокером, находился в постоянных отношениях и обратился в центральный окружной госпиталь. Не наркоман, не проститутка, не гей. О чем тут волноваться? Он ничего не имел против дополнительного анализа.
– Простите, обычная формальность. Ну, вы понимаете, – объяснила Суприя, и мужчина вдвоем с девушкой согласно закивали в ответ.
Лишь несколько часов спустя, когда девушка вышла в буфет выпить кофе, мужчина попросил позвать к нему Суприю.
– Видите ли, не хотелось бы вас пугать, но…
Суприю пробил холодный пот.
– Понимаете, – поколебался он, – вы тут задавали вопросы про наркотики и все такое…
Суприя побелела.
– Дело в том, что… я не мог этого сказать при своей девушке, но я спал с проститутками.
Суприя медленно кивнула.
– И не всегда пользовался презервативом. Собственно, я и сам беспокоился, что мог, ну понимаете… того… что-нибудь подцепить.
Суприя зажмурила глаза.
– Вы пытаетесь мне сказать, что могли заразиться ВИЧ? И заразить меня?
Мужчина кивнул.
Следующие десять минут Суприя прорыдала в туалете.
– Ни за что бы не подумала! Он же выглядит таким… совершенно нормальным! Получается, заразиться можно от кого угодно. Если бы он выглядел, ну… подозрительно, я вела бы себя осторожнее, когда брала кровь, – всхлипывала она, пересказывая нам эту историю на следующее утро в утешительных объятиях громадных лапищ Льюиса. Хвост у нее на затылке растрепался, и длинные пряди свисали на лицо. Страшно было видеть Суприю, помешанную на аккуратности, в таком плачевном состоянии. Это подчеркивало серьезность случившегося: угроза нависла не только над ее здоровьем и будущей личной жизнью, но и над карьерой.
Никогда бы не подумал, что Суприя, всегда такая сдержанная и строгая, может разрыдаться на людях. Действительно, внешность обманчива.
Пятница, 19 сентября
Дети словно фекалии: свои вроде и не пахнут, но от чужих испытываешь отвращение. Больные дети не исключение, а уж если долгое время и в замкнутом пространстве, то и от своих с души воротит.
– Просто сделайте с ним что-нибудь, и мы отсюда уберемся, – орет мужик, пока я пытаюсь взять кровь у его сына.
Ребенок при моем приближении с иглой начинает отчаянно верещать. Я смотрю на бритую голову и татуировки у мужика на плечах. Он хрустит суставами пальцев.
– Вы зачем его пугаете? – рычит папаша. – Что, нельзя по-другому?
Толстым коротким пальцем он тычет в иглу в моих заметно подрагивающих руках. Заверяю его, если бы существовал другой способ взять у мальчугана кровь, я непременно бы им воспользовался. В действительности руку ему я обезболил, так что он орет просто от страха.
Из всех пациентов, с которыми приходится сталкиваться, дети – худшие. Собственно, даже не дети. Родители. Все свои эмоции – тревогу, расстройство, страх – они выливают на ближайшего взрослого, то есть на врача. В результате родители ведут себя еще хуже детей. Мужик смотрит на меня так, словно это я виноват, что у его сына аппендицит. Тут из-за шторы появляется медсестра, что-то зажимая в кулаке. Надеюсь, это не для еще какой-нибудь процедуры, ожидающей мальчонку.
– Держи-ка, – произносит она, разворачивая леденец и забрасывая его в разинутый от крика рот.
Ребенок замолкает. Отец продолжает орать на меня. Может, ему тоже дать конфетку?
Понедельник, 22 сентября
Сегодня Суприя явилась в отделение с застывшим лицом. Мы были в курсе, куда она ходила, и все утро не могли сосредоточиться на работе, зная, что в этот день должны прийти результаты анализов ее пациента на ВИЧ. Если они окажутся положительными, Суприи придется пережить три месяца бесконечной тревоги, дожидаясь, пока можно будет самой сдать кровь. Если отрицательными – волноваться не о чем.
– Все чисто! – воскликнула она и разразилась слезами.
Мы все бросились ее обнимать под удивленными взглядами пациентов, недоумевающих, с чего бы мы так расчувствовались посреди рабочего дня.
Четверг, 25 сентября
Миссис Маллен поставили новый тазобедренный сустав. Год пришлось ждать операции, сообщила она мне на прошлой неделе, но она нисколько не жалуется. Собственно, находясь в больнице, она вообще ни разу не пожаловалась. Все воспринимала спокойно. Даже ела, не возмущаясь, больничную еду.
– По-моему, просто восхитительно, чего наука сумела добиться. Мне и в магазин-то выйти было тяжело, так сильно болело, а теперь хоть марафон беги, честное слово!
У меня на глазах взрослые мужчины рыдали, когда у них брали кровь (да-да, совершенно серьезно), а эта женщина не хотела беспокоить сестер, обращаясь за обезболивающим. Она пыталась даже сама застилать себе постель по утрам, чтобы их не утруждать. Боже, ей ведь 83! Мне и 30 нет, руки-ноги отлично функционируют, но я заправляю постель, только если мама собирается зайти, и уж точно не откажусь, если сестры предложат делать это за меня.
– Мне иногда кажется, люди в наше время не ценят того, что имеют, – замечает она, слушая, как мистер Линдли на соседней кровати осыпает ругательствами медсестру, снимающую ему швы. – Честно говоря, мне неудобно было отнимать у хирургов время со своим суставом, но племянница настояла.
Мне кажется, таких людей как миссис Маллен больше не выпускают. Мое поколение – сплошные нытики. Мы уверены, что весь мир нам должен. Однако если он кому и должен, то таким людям, как миссис Маллен. Она бросила учебу в 15 лет, хоть и заслужила бесплатное место в филологическом колледже. До 20 лет кормила мать и четырех сестер, работая на фабрике. На этой фабрике и осталась до самой пенсии. Она ни разу за всю жизнь не брала больничных и отпусков. Даже когда рожала своих троих детей.
Однако миссис Маллен вовсе не бессловесная тихоня. Она поднимает голос, если считает, что повод того заслуживает. Всю жизнь она состояла в профсоюзе, боролась за равные права для женщин, и, как сообщила она мне с широкой улыбкой, ее фабрика была первой в стране, где их ввели. Она сражалась за пенсионное обеспечение и выплаты по инвалидности.
– В те времена мне некогда было болеть, слишком много дел. Надо было отстаивать права всех этих девушек. Условия, в которых некоторым из нас приходилось работать, были просто кошмарные. Сейчас таких никогда бы не допустили, можете мне поверить.
Причина, по которой их теперь бы не допустили, – это тоже миссис Маллен и такие люди, как она. Я никогда не работал так тяжко, как эта пациентка, и почти наверняка никогда не буду.
Быть интерном нелегко, но, в смысле работы, есть варианты куда хуже. Например, пахать на фабрике 50 лет без отпусков. Возможно, если бы нашему поколению пришлось посидеть у койки матери, умирающей от туберкулеза, мы с большим уважением относились бы к нынешней системе здравоохранения и уж точно не орали бы на медсестер, пытающихся снять швы.
Сегодня я просто не поверил своим глазам, когда пришел купить сэндвич в больничном киоске «Лиги друзей» и увидел за прилавком (вы не поверите!) миссис Маллен.
– Что вы здесь делаете?! – воскликнул я, разинув рот. – Мы же выписали вас только на прошлой неделе! Вам надо сидеть дома, отдыхать.
– О, я так и делаю, – последовал ответ. – Я тут только пару часов в неделю. Увидела объявление о поиске волонтеров. Это мой способ поблагодарить вас всех за то, что вы в больнице сделали для меня.
Коробки конфет хватило бы с лихвой. Но миссис Маллен из тех людей, что отдают больше, чем получают. Это вымирающая порода. Прошу у нее сэндвич с помидорами и сыром. Она протягивает мне с яйцом: других уже нет. Ненавижу яйца, но решаю все равно его съесть и не жаловаться.
