Максим Горький
Финоген Ильич
– Да не в том сила, что двоюродный…
– Ты мне вот что скажи: ты ему помогал?
– Мало ли!
– Ну, а помог?
Ефим вздохнул и, усмехаясь, почесал грудь.
– Поможешь ему, чёрту…
– А будешь помогать? – допрашивал Финоген.
– Больше не буду! Ну его… – И Ефим безнадёжно махнул рукой.
– Это ты врёшь, – будешь и ещё! И хлеба ты ему дашь, и овцу, и прочее…
– Да ведь как не дашь!.. – почти с отчаянием сказал Ефим, сплёвывая в сторону.
– Ну, то-то вот! А какая ему от того польза? И тебе тоже – какая? Выходит, брат, у нас от этого одна бестолочь. Сволочь всякую мы нянчим, а хорошего, нужного человека не умеем беречь. Говорил я вам тогда насчёт хромого Пашки, Савёлычева сына: «Эй, мужики! выделите ему клок земли, сгоношите избёнку… отблагодарит он!» А вы заартачились: то да сё… Ну, и вот – он теперь, в Анкудиновой живучи, и слесарит, и кузнечит, и ребят учит грамоте… да вон ещё корзины плесть выучил… Пользу от него имеют анкудиновцы али нет?
– Н-да, тут мы проштрафились, Финоген Ильич… Это ты тогда верно говорил. Насчёт ребят-то вот плохо… ну-ка иди на завод, ломай четыре версты… Совсем даром мёрзнут… С Пашкой мы обмишулились… жа-аль!
И Ефим даже чмокнул губами как-то особенно…
– Мужику, Ефимушка, прежде всего надо ум иметь при себе… без ума мужику никак невозможно жить на земле! – сказал Финоген, тяжело вздыхая.
Постояв ещё с минуту друг против друга, шабры разошлись. Ефим отправился в угол своего огорода и стал там крепить плетень; а Финоген вдумчиво посмотрел вслед ему, качнул головой и пошёл к избе широкими, твёрдыми шагами.
А в избе Лёски Киликина происходил другой разговор. Худенький, остробородый Лёска сидел за столом против Лохова; на столе красовалась бутылка водки, чашка квашеной капусты и большой обломанный кусок ржаного хлеба. В избе было темно, но мягкие покровы тьмы не скрывали ни истоптанного пола с широкими щелями между половиц, ни закопчённых кривых стен.
Потолок над головами собеседников провис и был подпёрт двумя жердями; пол прогнулся под тяжёлой грудой избитой, полуразвалившейся печи.
Три маленьких квадратных окна смотрели внутрь избы, как три глаза, – холодные и мутные, они были тупо печальны.
Тяжёлый запах гнили наполнял эту нору, и хриплый голос Лёски скрипел в ней каким-то деревянным звуком.
– Для мужика первое дело – смелость во всём. Который мужик трусоват, тому ходу нет. Я вот не имею этой самой смелости и живу так, как положено мне… Ни о чём я не могу постараться, потому знаю – толку не будет, что я ни делай… Духу нет у меня… а человек, который без духу, – разве человек?
Лёска налил водки в чайную чашку и медленно высосал её.
– Ну, так как же Финоген-то? Значит, слушают его? – спросил Лохов, задумчиво барабаня пальцами по столу.
– Финоген, первое дело, – смелый мужик. Он, коли не так, так эдак… он всегда находит себе выручку… Он раз как-то по весне приехал из города… была у него десятина под яровое вспахана… и вдруг он горчицу сеет. Ведь ежели подумать – зачем горчица? Куда её? А он уж её зараньше пристроил к месту… и ба-альшие деньги взял! Горчица – она пища барская, – ему, может, тыщу рублей за неё отсыпали!
– Ну, а так, вообще-то… выжига он? – спросил Лохов, подумав.
– У-у! – скорчив страшную рожу, завыл Лёска. – Он, брат, не смотри, что такой облом: он всякому без мыла в душу влезет… так-таки и вопрётся в самую твою суть, как гнёт в кадушку с капустой. Позапрошлый раз приезжал земский, так и тот… в первую голову – Финогена позвать сюда! Дураки, говорит, вы все. Явился Финоген… и, как он явился, – земский сейчас же всё понимать начал…
Лёска ещё налил себе водки и снова высосал из чашки, как голодный ребёнок молоко из соски. Лохов посмотрел на него, на пустую бутылку и, поднявшись с лавки, сказал:
– До свиданья!
– Прощевай! Ну, а как же трактир, слышь, строим? – спросил Лёска, глупо оскалив зубы.
– Об этом ещё надо подумать… – солидно сказал Лохов и вышел из избы.
На улице было сыро и холодно. Уже надвигалась тёмная ночь осени. Кое-где в избах мелькали огни, бросая на дорогу светлые полосы. Тоскливо выла собака; ветви деревьев уныло шелестели… Со всех сторон окружённые тяжёлой тьмой, избы беспомощно жались друг к другу, искривлённые, пошатнувшиеся; солому на их крышах взъерошил ветер, и они казались объятыми непобедимым страхом.
И на душе у Лохова было темно, тоскливо и тяжело. Он чувствовал себя одиноким во тьме среди этих жалких жилищ и чего-то боялся.
«Труда положишь тут много… а толку выйдет мало…» – думалось ему. И, глядя на избы, он соображал: «Не очень разживёшься около их… Заводы только… Н-да… заводы статья важная… Ради заводов можно и поломаться: они выручат… Финка… вот он – камень на дороге! А не пойти ли мне напрямки в этом разе?»
С такой мыслью он вошёл в избу Финогена. Угрюмый грамотей был один в избе и, сидя за столом, читал книжку, но при виде Лохова остановился и стал испытующе смотреть, как он раздевается.
– Читаете, Финоген Ильич? – спросил Лохов.
– Читаем… Где погулял?
– Да всё по деревне… был у разных народов… – сказал Лохов, подходя к столу и усаживаясь против Финогена. – Про что написана книжка-то?
– Про японцев…
– Слыхал. Есть такие люди, точно…
– Н-да, разные люди имеются на земле.
– Запамятовал я, где они живут, японцы-то?
– А там… За Сибирью… – объяснил Финоген, махнув рукой на дверь.
Он любил разговаривать о книжках и показывать себя знающим человеком.
– В холодах, значит… – задумчиво сказал Лохов, исподлобья рассматривая лицо Финогена.
– Зачем в холодах? Там есть и тёплые места… холода – это выше… к самому краю, а японцы – они осели ниже.
– Это к какому же краю?
– А на земной карте… Холода вверху карты, а внизу… нет, в середине, – тут тёплые места…
– Вон ведь как! Интересно, значит?
– Ничего… хорошо жить умеют…
– С-скажите! А ведь не русские!
Финоген помолчал, погладил бороду и сказал, сурово усмехаясь:
– Я так полагаю, что только одни нерусские и умеют хорошо жить. Нам чего-то не задаётся… не хватает у нас… разума, что ли то…
Лохов вздохнул и не сказал ни слова.
– А где Варвара Тимофеевна? – через минуту спросил он, оглянув избу.
– На завод пошла с ребятишками… к сестре.
– На ночевую, что ли?
– Да… а что? Ужинать охота?
– Н-нет, я так… из любопытства спросил…
И, взглянув друг на друга, они снова оба замолчали. Финоген наклонил голову над книгой, но глаза его незаметно следили за Лоховым, и его могучая фигура, согнутая над столом, казалась напряжённой, готовой к хищному прыжку. А глаза Лохова беспокойно бегали по избе и тоже поминутно и как бы невольно скользили по большой голове её хозяина и по его широким плечам. На столе пред ним горела, потрескивая, жестяная лампа. С полатей свесилась какая-то одежда, и от неё на дверь упала огромная уродливая чёрная тень. Ветер глухо шумел в трубе, где-то тихо-тихо шелестела солома, доносился вой собаки… напряжённая тишина в избе становилась такой же мрачной, как эта чёрная тень на двери. А двое людей всё молчали, неподвижно сидя друг против друга и незаметно выпытывая глазами мысли один у другого. Лохов первый не выдержал и, шумно вздохнув, сказал, беспокойно завертевшись на скамье:
– Финоген Ильич!..
– Ась? – откликнулся Финоген и, неторопливо подняв голову, пристально уставился глазами в лицо гостя.
Тот повернул голову в сторону от его взгляда и поправил ворот своего глухого жилета, потом тоже прямо взглянул в глаза Финогена своими мигающими глазами и веско выговорил:
