Максим Горький
Горемыка Павел
Потом вскипел чайник, и они стали пить чай и закусывать, заботливо угощая друг друга и перекидываясь короткими замечаниями о том, как всё это хорошо. От трёх рюмок наливки у Павла зашумело в голове, и он почувствовал потребность говорить.
– Хорошо, наверное, тем людям, которые понимают, что к чему принадлежит в жизни, – задумчиво начал он.
Наталья посмотрела на него и, помолчав, спросила:
– Что хорошего-то?
Павлу нужно было подумать, прежде чем ответить ей, и, воспользовавшись паузой, она заговорила, не дожидаясь его ответа:
– Не знаю как… по мне, так лучше ничего не понимать, – меньше спросится, и душе спокойней. Живи, как живётся, да поменьше на людей смотри…
И они начали философствовать. Но это скоро им надоело, и тогда они стали просто болтать. Павел всё более пьянел. Наступал вечер, тихий и тёплый. Наталья смотрела кругом, – становилось темно и грустно, и она захотела домой. Ей стоило большого труда убедить Павла, что уже пора ехать. Он весь как-то размяк и, соглашаясь с ней, не трогался с места, над чем-то смеясь и в то же время проявляя ясные признаки слабой борьбы с одолевавшим его сном.
Наконец она свела его в лодку, сама села в вёсла, а он сейчас же лёг на дно и уснул. Лодка тронулась вниз по течению и тихо, без гребли, поплыла около берега.
Угли от их костра раздувал тихий ветер, и в воду летели мелкие искры, падая на пятна теней от прибрежных кустов. Наталья направила лодку на средину реки и, плывя в молчании и мягком свете только что явившейся луны, смотрела на спавшего Павла и думала о чём-то, должно быть, очень грустном, потому что по её щекам медленно текли одна за другой слезы.
С одного берега на неё смотрели тёмные группы кустов, с другого – суровый и резкий обрыв, а с неба – звёзды, разгоравшиеся всё ярче и ярче. Тишина была такая, как бы всё живущее заснуло крепким сном, и даже вода под лодкой не звучала. Тёмная и спокойная, она казалась густой, как масло… Вот вдали замигали огни города, и оттуда понёсся гул, сначала отрывисто, как вздохи какого-то большого спящего животного, а потом – сплошной, густой волной…
Они приехали. Лодка сильно толкнулась о берег, и Павел проснулся. Он оглянулся вокруг, и ему стало стыдно, что он спал.
– Простите меня, Наталья Ивановна, за такое… – сказал он, когда они уже далеко отошли от реки по глухой и узкой улице.
Она удивилась и спросила:
– За что?
Тогда он уверенно объяснил ей, что это не очень хорошо – спать при даме.
– Господи! – воскликнула она. – Откуда вы это?.. Взяли-то такую чепуху откуда?..
– Это не чепуха, – стоял он на своём, – это вы сами же мне в одной книжке прочитали… да. Помните? – И он напомнил ей. – Вот видите! – сказал он тогда, немного торжествуя свою правоту, и прибавил: – Уж в книжках не может быть чепухи! – из чего ясно видно, как плохо он был знаком с литературой.
Когда они пришли домой, он остановился у лестницы на чердак и, сказав ей «прощайте», протянул руку. Она поколебалась почему-то, но потом вдруг схватила его руку и, крепко сжав её обеими своими, как-то странно громко зашептала ему:
– Голубчик мой!.. какой вы милый, милый!..
И быстро побежала наверх, оставив его, немного удивлённого этой похвалой.
Потом они ещё раз устроили такое же славное катанье…
Так вот как они жили! Но Судьбе идиллический жанр, очевидно, надоел так же, как он надоел и людям, и вот она превращает эту идиллию в роман.
Началось с того, что однажды вечером в дверь мастерской заглянула какая-то приличная усатая физиономия и очень вежливо спросила у Павла:
– Позвольте узнать, здесь живёт девица Наталья… Наталья… гм?..
Лучше бы ей этого не спрашивать, потому что в глазах Павла она сразу после своего вопроса превратилась в одну из самых богопротивных рож.
– Не знаю! – ответил он глухо и не совсем ласково.
– Такая, знаете, русая… с голубыми глазами… невысокая?
– Не знаю! – сказал Павел уже совсем неласково.
– Ссс… а!.. а мне сказали, что здесь!.. – разочарованно протянул спрашивавший. – Извините! До свидания!
Павел промолчал и почувствовал, что с исчезновением этого господина у него, Павла, не исчезло желание пустить ему в лоб колодкой.
– Не знаете ли вы, здесь живёт девица Наталья?.. – донёсся со двора вежливый и сочный баритон.
Павел, с колодкой в руках, вскочил и бросился к двери. Но когда он подошёл к ней, то на дворе прозвучал голос Натальи:
– Сюда, сюда, Яков Васильич!
Павел воротился на место, сел и, ткнув шилом не туда, куда следовало, бросил башмак на пол и снова пошёл на двор. Он встал на пороге сеней и стал смотреть в окно флигеля, где жила Наталья. Ничего не было видно, но слышались голоса, её – весёлый и его – густой и предупредительный. Потом послышались шаги на лестнице, и вышли они оба. Павел быстро притворил дверь, оставив маленькую щелочку, и приложился к ней глазом.
Наталья шла рядом с высоким господином в сером котелке. Он крутил ус и заглядывал ей в лицо, а она бросала искоса взгляды на дверь, за которой стоял Павел. И они ушли.
Павел воротился в мастерскую, сел у окна и, для того чтоб видеть что-либо на улице, закинул голову назад, но и тогда видел только верхний этаж противоположного дома, его крышу и небо над ней… Тут в первый раз он почувствовал себя в земле – в сыром подвале, глубоком, закопчённом. Он опустил голову и задумался. Пришёл хозяин и заговорил с ним, но не получил ответа. Тогда он спросил тоном участия:
– Ты что это как избастрыжился?
– Так! – ответил Павел, посмотрев вокруг хмурым и пытливым взглядом.
– Как будто Наталька проехала сейчас на извозчике с каким-то брандахлыстом, – сообщил хозяин.
– Нет, это не она… – ответил Павел.
– Так ты чего к ней не идёшь сегодня? – осведомился Мирон, поглядывая подозрительно и пытливо на работника.
– Я вот сейчас пойду.
И он действительно пошёл на чердак. Но дверь в комнату Натальи была заперта замком. Тогда он сел на верхней ступеньке лестницы и стал смотреть вниз, в чёрную яму, зиявшую перед ним, молча и сурово.
Внизу кто-то о чём-то говорил, но Павлу всё это было непонятно. Он был увлечён соображениями на тему – как бы ей помешать? Как помешать ей гулять с этими господами в котелках?.. Прошлый раз – тоже был в котелке, только в чёрном, и имел рыжую клочкастую бороду вместо усов, но – всё равно – и он, как этот сегодняшний, походил на чёрта, обстригшего себе шерсть. Зачем такие люди родятся и живут? Почему их не ссылают на каторгу? Павел недоумевал, не умея ответить на эти два и на другие вопросы в таком же духе, и, недоумевая, чувствовал, что опять явилась тоска, давно уже не посещавшая его. Теперь он отвык немного от неё, и потому она была острей. К ней примешивалось ещё какое-то обидное чувство, которое было ничуть не легче её.
Подавленный, он сидел час, два, до рассвета, до той поры, пока у ворот не послышалось дребезжание остановившейся пролётки, а на дворе чьи-то шаги.
Павел дрогнул и хотел уйти, но было уже поздно. По улице прямо на него шла Наталья, бледная, с измятым лицом и тупыми глазами. Она увидала его и остановилась на половине лестницы, немного смущённая его присутствием.
– Ах, это вы! Что это вы? – заговорила она, но, взглянув на него, замолчала.
Он осунулся от бессонной ночи и, расстроенный своими думами, был сух, резок и пугал своими глазами, смотревшими на неё так, как раньше они не смотрели.
Ей стало не столько стыдно перед ним, сколько боязно его, и она, опершись о перила лестницы, не решалась идти дальше, а он не двигался, упорно глядя на неё. Сцена была безмолвна и странна. Эту странность увеличивал свет, проходивший столбом через слуховое окно в крыше и ложившийся сначала на него, а потом, спускаясь вниз по лестнице, падавший ей в лицо, менявшее своё выражение каждую минуту.
Павел, наверное, сам был бы очень удивлён, если б мог видеть себя в этой позе. Он сидел, упёршись локтями в колена, и, подперев ладонями подбородок, смотрел вниз взглядом судьи. Становилось тяжело, и всё тяжелее с каждой минутой. Оба они не двигались, и она бледнела всё больше, начиная уже дрожать под его упорным, осуждающим взглядом, и ей начинало казаться, что его резкое и острое рябое лицо делается всё резче и начинает разгораться гневом и злобой. Чем бы это кончилось, если б на помощь им не явилась кошка? Кошка вскочила, фыркая, в слуховое окно, перепрыгнув через Павла, бросилась по лестнице под ноги Натальи и исчезла.
Я тут не вывожу на сцену ни добрых, ни злых духов. Мной руководит один дух, – это дух правды, и я вывожу кошку, одну из тех маленьких случайностей, которые являются и исчезают, чем иногда создают крупные события, иногда очищают им путь и очень редко позволяют заметить себя. Я не могу сказать, какой величины и масти была эта почтенная кошка, которой я обязан тем, что теперь могу свободно вывести моих героев из затруднительного положения.
Вскрикнув, Наталья бросилась вверх по лестнице, Павел же вскочил ещё раньше и освободил ей путь.
– Проклятая, как испугала! – задыхаясь, прошептала Наталья, гремя замком у двери.
Натянутые нервы Павла тоже были потрясены, но всё-таки теперь оба они вышли из своего оцепенения, и Наталья, отворив дверь в комнату, развязно пригласила его войти.
Он вошёл молча и с видом человека, что-то твёрдо решившего; прошёл к окну, сел там на стул и стал смотреть, как она отцепляет старомодную кружевную накидку, задевшую за что-то на плече.
– Что же вы так рано сегодня встали? – спросила она, чувствуя, что молчание снова готовится стать тягостным.
Он хмуро посмотрел на неё и вдруг, повинуясь какому-то толчку изнутри, заговорил тяжело и неровно:
– Не ложился ещё я. Вчера, как увидел эту м-морду с вами, и того… это невозможно! Вам бы бросить эту жизнь! разве хорошо? всякий может… надругаться… эх!.. чай, не затем на свет-то вы родились. Непорядок! Непорядок! али это вам приятно?
Приятно это, придёт человек, возьмёт, уведёт… и всё такое?., нет, вы это бросьте! бросьте, пожалуйста, Наталья Ивановна!..
Он проговорил последние слова тихим, просительным шёпотом, а она, очевидно, не ожидавшая ничего подобного, держа свою накидку в руках, неподвижно и с покрасневшим лицом стояла перед ним и шевелила губами беззвучно и смешно, очевидно, имея что-то сказать, но не умея или не решаясь.
Он, посмотрев на неё, опустил голову и, подождав её слов, снова так же просительно, как и раньше, произнёс:
– Наталья Ивановна?..
Тогда она подошла вплоть к нему и, положив на его плечо руку, заговорила сама, убедительно, тоскливо, тихо и горько:
– Вот что! уж коли на то пошло, не покривлю я душой перед вами и так всё расскажу, как на духу рассказала бы. Знаю ведь я, что вам неприятно это всё, то есть моё поведение. Ох, знаю я это! Но что же я буду делать? Ведь уж это моя жизнь.
И ни к чему я больше не способна. Работать? Не умею и не люблю я работать. Разве это лучше – работать и голодать? Но и стыд у меня тоже есть, – и вот перед вами мне стыдно. Очень стыдно, поверьте! Но – что же я буду делать? а? Ничего нельзя!..
И должна я жить этой жизнью, и буду… и… знаете, я съеду с этой квартиры и не скажу вам куда. Бросьте вы знакомство со мной. На что вам оно? А вы лучше женитесь на хорошей девушке и живите с нею. Есть ведь хорошие для вас девушки?!.
Её последняя фраза гораздо больше походила на вопрос, чем на утверждение.
Павел резко махнул рукой.
– Э, это не то вы говорите всё! Не то совсем! Главная причина – вы, а не я. Я что? Мне очень хорошо. Но вы должны бросить эту жизнь. Погано ведь уж очень!
Посмотрите – пришёл, увёл, – тьфу! Ну и мерзавцы же! Как это они ухитряются!..
Волос дыбом встаёт, как подумаешь!.. Гнусы!..
– Миленький, ведь это уж так нужно!.. – тоном утешения протянула она, гладя его плечо и немного пугаясь горького раздражения и в его словах, и на его лице, искажённом гримасой отвращения и гнева.
– Н…ничего не нужно! Врёте вы всё мне! Али я ребёнок? Ничего не нужно!
Думал я об этом. Гадость! Фу! бросить нужно, бросить!
– Голубчик мой, что ж я могу сделать? – спрашивала она тихим, умиротворяющим тоном, всё более пугаясь и всё более склоняясь над ним.
Теперь он сидел, откинувшись на спинку стула, и, ухватившись одной рукой за подоконник, другой делал резкие жесты и вытирал своё воспалённое гневом и почему-то вспотевшее лицо.
– Сделать! сделать!.. Бросить всё это! Гнать всех! вон!.. к чёрту!..
– Ты не кричи… услышат… не кричи. Давай, поговорим ровненько. Ну, подумай…
– Не хочу. Я уж думал.
– Да нет, ты погоди…
И, собрав всю свою храбрость, она поймала его руку, а так как сесть было ей не на что, то опустилась перед ним на колени.
– Ни в какую работу я не гожусь, и никто меня не возьмёт, потому что у меня такой билет… – раздельно начала было она.
– Э!.. – и он, сделав нетерпеливое движение, вдруг поражённый какой-то мыслью, застыл, наклонился к ней и, молча, пристально взглянув ей в глаза, вдруг спокойно и твёрдо сказал:
– Вот что, пойдёшь за меня замуж? Пойдёшь? Пойдёшь? Пойди!.. а? Пойди!..
Я тебе… я тебя… – Его голос спустился до робкого шёпота и оборвался.
Она откинулась назад, широко раскрыв глаза, и вдруг вскочила, обняла его и зашептала сквозь слезы:
– Милый… голубчик!.. Меня-то замуж… меня-то… за тебя!.. Ах ты!.. за тебя… я замуж!.. Смешной ты… ребёночек ты…
И она, странно смеясь и вместе с тем плача, стала его целовать, крепко охватив его шею руками.
Это для него было ново, и он сначала только прислушивался к тому, как кровь, кипящей струёй пробегая по его жилам, сладко туманила его, а потом, конечно, увлёкся и, жадно стиснув её руками, прижал к себе, задыхаясь, пытаясь что-то выговорить и без числа целуя её лицо своими жаркими и жадными губами…
В окно взглянули первые лучи солнца и наполнили комнату нежным, розовым светом.
Павел проснулся первый. В комнате было душно, ослепительно светло и тихо, только издалека откуда-то доносился глухой, смутный шум. Солнце смотрело Наталье в лицо. От этого она плотно сжала веки и нахмурили брови, недовольно подняв верхнюю губу, что делало её капризной и строгой, а раскрасневшиеся щёки заставляли его думать, что она не спит, а притворяется. Её русые волосы растрепались во сне и легли вокруг всей головы лёгкими, красиво взбитыми прядями… Одно пухлое белое плечо было обнажено, и тонкие розовые ноздри вздрагивали от дыхания… Вся она как-то просвечивала на солнце и блестела.
Павел, не вставая, стал тихо приглаживать ей волосы. Она открыла глаза, сонно, но всё-таки так ласково улыбнулась ему и отвернулась от солнца.
Павел встал и оделся. Потом взял стул, осторожно, без звука подставил его к постели и, сев, снова стал смотреть на неё, прислушиваясь, как ровно она дышала.
Она казалась ему такой близкой, родной, ценной, как никогда до сей поры. Он молча улыбался и, сидя, строил планы и рисовал картины будущего, как это и надлежало счастливому любовнику, ещё не успевшему утомиться своей любовью.
Ему представлялась мастерская, которую он откроет, когда они обвенчаются.
Это – маленькая комнатка, не такая тёмная и прокопчённая, как у Мирона, а светлая, чистая, и рядом с ней будет другая, их комнатка, – тоже маленькая, только оклеенная голубыми обоями, тогда как первая – жёлтыми, с красными цветами, – это очень красиво.
Окна квартиры – непременно в сад, где они по вечерам станут пить чай и откуда летом ветер вольёт в комнату много сочного запаха зелени… Она будет стряпать, потом он научит её шить сапоги, и у них будут дети… И будет ещё много такого хорошего, тихого, любовного…
Павел встал с видом полного счастья, вздохнул, оглянулся кругом и, подойдя к столу, взял с него самовар, широко улыбнулся и пошёл его ставить на чердак. Как это хорошо он выдумал! Она проснётся, а на столе весело будет кипеть самовар, и он, сидя за ним, хозяйничать!.. Она, наверное, похвалит его…
Подождав, пока прогорела лучина, и положив углей, он, осторожно ступая, пошёл в комнату с намерением всё прибрать в ней и почувствовал себя огорчённым: она проснулась, и его предполагаемый сюрприз был расстроен. Она лежала в постели, закинув обнажённые до плеч руки за голову, и зевала самым прозаическим образом, не выразив на своём лице ничего, кроме того, что он ей знаком, близко знаком, – и всё тут.
– А я поставил самовар!.. – с некоторым сожалением произнёс он.
– Ну? А сколько бы теперь времени? – спросила она.
– Больше полдён! – ответил Павел, и ему показалось очень странным то, что они говорят о таких вещах. По его чувству следовало говорить совсем о другом; но о чём и как, едва ли сказал бы он это ясно. Он снова сел около её кровати на стул.
– Ну что, хорошо? – с улыбкой спросила она его.
– На душе? Эх, хорошо, Наташа! Вот хорошо!.. – восхитился он.
– Ну и ладно! – с усмешкой сказала Наталья. Павлу хотелось её поцеловать.
Он взял её за голову и склонился к ней.
– Ага! видно, понравилось!.. – снова усмехнулась она.
На Павла пахнуло холодом от её слов и усмешки.
– Что это ты? – недоумевая, спросил он.
– Я-то? Я ничего. Так. Что, жениться-то ещё не расхотелось тебе?
Павел слышал, что в её тоне ясно звучит подозрение и насмешка, и задумался, – что бы это значило?
Она стала одеваться, сев на постели. Лицо у ней было грустное и точно немного злое.
– Что ты какая? – робко спросил Павел.
– Какая? – не посмотрев на него, переспросила она. Но Павел не знал, какая именно. Он только чувствовал, что она не такая, как бы это было нужно по ходу дел.
Но у неё были свои причины быть именно такой, какой она была. С ней, как только она проснулась, произошёл резкий переворот. Она сразу припомнила всё, что произошло незадолго перед тем между ними, припомнила и почувствовала, что она потеряла дорогого ей человека, поддавшись тому порыву, который поставил её отношения к нему в известные ей и надоевшие грязные рамки. Ей совсем не нужно было этого; ей нравилось то почтительное и дружеское отношение Павла к ней, которое было ещё несколько часов тому назад и которое теперь должно исчезнуть, казалось ей. Она твёрдо знала, чем кончаются те отношения, которые начинаются всегда одинаково, и хотя видела Павла счастливым и радостным, но не могла думать, что он долго будет таким… Она потеряла человека!.. И она сердилась на себя за это, на сердце её было много горечи, и хотя пока ещё Павел в её глазах не пошатнулся, всё-таки часть своих чувств она переносила и на него.
Он, глядя, как она одевается, чувствовал, что его всё сильней и сильней обуревает желание обнимать и ласкать её, и, не имея сил, да и не считая нужным сдерживаться, обнял её. Она подчинилась ему с холодной, кривой усмешкой на губах и была холодна, но он, полный огня на двоих, не замечал этого…
Минут через десять они пили чай; она, уже умытая и причёсанная, сидела на постели, а он против неё на стуле. Он молчал, полный тихого восторга и утомлённый, а она была грустна и, посматривая на него через блюдечко с чаем, вздыхала.
Вдруг Павел заметил, что по её щекам скатываются крупные слёзы и капают в чай, который она не переставала пить. Едва ли кто-нибудь пил чай со слезами и ухитрялся в то же время иметь такое спокойно-равнодушное лицо, как она, эта, кстати сказать, очень нелепая девица!
– Что ты? а? что? о чём? – быстро заговорил Павел, вскочив со стула и бросаясь к ней.
Тогда она бросила блюдечко на стол, расплескала свой чай со слезами и, уже рыдая, заговорила:
– Дура я! обворовала я самоё себя!.. Эх, за всю жизнь один раз соловья слушала, и то сама спугнула! Теперь уж дудочки!.. Шабаш, Наташка!.. Теперь уж я тебе известна!.. О!.. О!.. Дура!.. дура!..
Павел не понимал, в чём дело, и ласкал её, чем невольно подтверждал её подозрения. А она всё плакала. Наконец, он заговорил:
– Ну, полно, Наташа! Перестань. Вот женимся, заживём ах как! Мастерская своя у меня будет, и ты будешь хозяйкой, женой, как все иные бабы! а? Хорошо ведь?
Она отняла его руки, обнимавшие ей шею, и сардонически, но и с надеждой, маленькой, еле слышной надеждой, заговорила:
– Сколько времени – неделю, что ли, ты так-то говорить будешь? Знаем мы вас! Э, знаем, мальчик!.. Да не про то я, не про то, не бойся! Всерьёз я этого не приму, женитьбы-то твоей. Не приму, нет! Ты думаешь, я бы согласилась и в самом деле замуж выйти? Даже и за тебя, даром, что ты хорош, не пойду. Не подолгу хорошие-то цветут! А укоров за жизнь мою я слушать не желаю. Не хочу! А ты думаешь, ты бы не стал мне напоминать, что я такая, коли б я женой-то твоей стала? Э, батюшка!.. не меньше кого другого стал бы, уж я знаю это! Нашей сестре во всём болоте ни одной твёрдой кочки нет. Не про то я… Не хочу я женитьбы твоей, а жалею я себя, дуру, за то, что вот ты мне теперь не друг-человек, – и это сама виновата. О! О!!. дура!..
Павел усиленно старался вникнуть в смысл её речей и не мог. Но её слёзы действовали на него, и вот они родили в нём тоскливое вдохновение и страх за что-то.
– Слышь, Наталья! Ты не терзай мне душу! – сурово сдвинув брови, начал он.
– Не мучь меня словами твоими. Я их понимать не могу. Это не ко мне. Но всё дело и не в том совсем. Я вот что скажу, всё сердце перед тобой выверну – смотри! Первый ты для меня человек на всей земле. Первейший, я так чувствую! И на всё я для тебя пойду. Скажи мне: «Пашка, туши солнце!» Я влезу на крышу и буду дуть на солнце, пока не потушу или не лопну. Скажи мне: «Пашка, режь людей!..» Пойду и буду резать.
Скажи: «Пашка, прыгай из окна!..» Прыгну! Всё, что хошь, сделаю! Скажи: «Пашка, ноги мои целуй!..» – хошь, теперь целовать буду? хошь? Давай!..
И он на самом деле ведь бросился к её ногам, что, как известно, давно уже вышло из моды.
Наталья была поражена этим взрывом. Слушая его первые слова с недоверчивой улыбкой, она улыбнулась уже весело, когда он предложил ей потушить солнце, вздрогнула, когда он хотел в честь её резать людей, – он был страшен, весь пылая и вздрагивая, – а когда он бросился целовать её ноги, она почувствовала дикую гордость и, не сопротивляясь позволила ему делать это.
Поработить человека всегда и для всех – большое наслаждение. Она видела человека, порабощённого ею… Но ничто человеческое не было чуждо ей, и она жалела его у своих ног. Она наклонилась, подняла его с пола за плечи, – подняла и ласкала так, как не ласкала ещё никого, и так, что, когда они, наконец, успокоились, оба были изломаны и смяты…
Но в них ещё не всё перекипело, и они решили пойти гулять за город, в поле.
Павел забыл о мастерской, о хозяине, обо всём – и шёл с ней глухими улицами, которые выбирала она нарочно, опасаясь встретить знакомых. Они вышли в поле, долго бродили там одни, ни в ком не нуждаясь и разговаривая друг с другом просто, без опасения показаться друг другу смешными или глупыми, без желания насильно навязать друг другу свои мысли и чувства, без взаимного желания заявить о всяческом превосходстве одного над другим, без всего, что необходимо присутствует в любви культурных людей и, делая её более пикантной, делает менее цельной.
Простим же моим героям их некультурность «на основании вышеизложенного», как говорят юристы!..
Наконец, они пришли к реке, сели на берег под кусты тальника, на песок, чисто вымытый волнами, и, посидев, заснули тут, крепко обняв друг друга.
Через несколько дней после происшедшего Павлу стало казаться, что все мужские ноги, мелькающие мимо окон мастерской, шагают не куда иначе, как на чердак к Наталье, и это заставляло его то и дело вскакивать с места и выбегать на двор. Хозяин смотрел на него и посмеивался себе в бороду. Он уже знал от Павла обо всём, и Павел даже привёл его на некоторое время в состояние столбняка, почтительно заявив ему о своём желании иметь в его лице посажёного отца. Мирон Савельич, когда вышел из оцепенения, сказал ему целую речь, начав её так: – Миленький дурачок! Послушай меня, я два раза был женат. Первая жена всё мешала меня с мастерами, а вторая так крепко любила, что я не знаю, как и жив остался, – чем ни попадя и когда угодно дует себе, да и ну!.. точно у ней и папаша и мамаша оба будочники были, до того она колотить людей любила.
Затем он нарисовал полную картину семейной жизни, с горшками, пелёнками, ухватами, стиркой белья, мытьём полов и массой других удобств, заставлявших его, по его описанию, в правдивости которого он клялся, есть щи с мылом, ходить на руках, ощущать на своей голове мокрые пелёнки и пробовать ею крепость разных горшков. Потом он пофилософствовал на тему, что такое женщина вообще, и, придя к очень печальному выводу, наконец сказал:
– Чудачина!.. Разве их нет? Чего ж тебе эта нужна? Ведь ты погубишь свою голову с ней, пойми ты! Положим, она вон как тебя перемастерила! совсем человеком стал, и весел, и смеёшься, и разговоры говоришь… но, душенька, ведь ты ж ей за это уже уплатил. Разве кто другой станет с ней так обращаться, как ты? Ну, и будет с неё этого, довольно будет. А ты, уж коли что, женись-ка по-христиански, я тебе т…такую ш…штучку икряную поддену, ах ты мне! Приданое дадут, мастерскую откроешь.
А с этой вся жизнь тебе в один месяц осточертеет. И как вы будете жить? Нет ничего, ни чашки, ни ложки, делать она ничего не умеет… Э-хе-хе!.. Плюнь ты на неё, каблук моей души, плюнь!
На Павла эта речь подействовала так же, как и на стены мастерской. Он с Натальей за это время сблизился до такой степени, что не только не мог допустить мысли о плевке, но чувствовал, что ему, для того чтоб работать так же усердно и внимательно, как раньше, – необходимо её присутствие в мастерской.
Раз он, кончив работу, пошёл к ней и не застал её дома. Он побледнел, затрясся и сел у двери, где и просидел до её прихода. Она пришла уже после двенадцати, но трезвая и приличная, поскольку могла быть такой. Она сразу успокоила его, заявив, что была в гостях у подруги, которая обещала ей достать место горничной. Он был рад этому, поверил и забыл свои страхи. Но вскоре после этого он, думая о ней, натолкнулся на вопрос – откуда берёт она деньги? Этот вопрос обдал его холодом, и он в тот же вечер спросил у неё.
– Да много ли мне надо-то? – отвечала она ему тоже вопросом.
Но он не отступался.
– Накопила… немного, по грошам. Ну и живу…
Что-то толкнуло его спросить – показать деньги.
– Что же! Можно показать. Изволь.
Но не нашла ключа от сундука, и вопрос остался неразрешённым.
Когда Павел фантазировал о будущей совместной жизни, она молчала, мечтательно закрыв глаза, а когда он, разгорячённый своими фантазиями, ласкал её, она отвечала на его ласки холодно и раз даже заставила его задуматься и выдумать вопрос:
– Тебе, может, это не по душе?
Она поглядела на него, недоумевая, и не скоро ответила ему, тихо и как бы сама не доверяя своим словам:
– Нет… что ты! Очень даже.
Этого ему было достаточно, чтоб успокоиться.
Он приносил ей свои деньги и отдавал, как жене и хозяйке. Однажды купил ей на платье. Но она относилась к этому как-то формально-ласково. В этом отношении к его заботам о ней он почерпнул первые приступы тонкой и острой ревности. Он не понимал этого чувства ясно и умел не высказывать его пока. Но однажды случилось вот что: Они сидели и пили чай, как вдруг на лестнице послышались шаги и весёлое посвистывание, а потом пение тонким тенорком: И я ид…ду к Матане душке, И вот Матанин уголо…ок.
Павел нахмурился и посинел от предвкушения чего-то скверного.
И вот Матанин уголок.
Да…
– Ах, у вас гости!.. – разочарованно протянул певец, остановившись в дверях.
Он был франтоват, имел козлиную бородку, рыженькие, в стрелку усы и в общем – довольно мизерен. Присмотревшись к Павлу, он развязно вошёл в комнату, ещё более развязно повесил свою шляпу на гвоздь и направился к Наталье, улыбавшейся ему навстречу несколько растерянно и виновато.
– Здрассте, бож…жественная Наталья…
– Тебе чего нужно? – возгласил Павел, но не двинулся с места.
Франт посмотрел на него, шевельнул усами и хладнокровно кончил приветствие, галантно потрясая руку Наталье:
– …Ивановна! Угостите чаишком и просветите мой ум относительно этого чумазого господина с ремешком на голове.
– Пошёл вон! – сказал чумазый господин и поднялся со стула.
– Как-с?.. Наталья Ивановна, это как понимать? – несколько обиженно справился господин у хозяйки.
– Пошёл вон!! – Павел трясся.
– Извольте-с, я пойду! – поспешно согласился посетитель и ушёл; но, спускаясь по лестнице, крикнул: – С законным браком, Наталья Ивановна! Оповещу…
Но кого он хотел оповестить, осталось неизвестным. Оставшиеся в комнате долго сидели молча.
– А скоро они перестанут шнырить? – угрюмо спросил Павел.
– Когда всех разгонишь… – спокойно сказала Наталья.
– Много ещё осталось?
– Не знаю. Не считала. Тебе чего больно не по душе они? – криво усмехнулась она, исподлобья посмотрев на Павла.
– Не могу я этого терпеть! пойми, не могу! Моя ты теперь…
– Вон как?!. Где купил? Что дал за такую? – иронизируя, спросила Наталья.
Павел замолчал и нахмурился.
– Смеёшься ты… Лучше бы не надо этого. Чай, я не вру, коли говорю это.
Моя ты, и дни и ночи, всегда теперь я про тебя только и думаю…
– Ну и ладно! На том и крест поставим! – сухо согласилась Наталья.
С некоторых пор Наталью смущало отношение Павла к её посетителям. Она полагала, что с ними не следует прерывать знакомства; среди их есть хорошие, весёлые люди. Иногда Павел ей казался не только букой, но и человеконенавистником. Она думала, что было бы очень трудно жить, если б он был постоянно рядом. У ней были вкусы, у него – другие, очень странные, чтоб не сказать – смешные. Но за всем этим – он был хороший, чистый, честный человек, любивший её, чем она гордилась, признававший в ней равную, что ей очень льстило. Он говорил с ней обо всём, что было на душе, и она могла говорить с ним так же, а это имело большую цену. Последнее время она часто думала о том, как бы это устроить, чтоб, не теряя его, возможно долее жить так, как жилось до знакомства с ним. Для неё эта жизнь, хотя и грязненькая, но весёлая, имела свою прелесть. Всё, что она получила бы от неё хорошего, она скушала бы сама, а всё дурное разделила бы пополам с ним. И она надеялась, что со временем ей удастся приручить его до такой степени. Его фантазии о женитьбе она очень любила слушать; слушая, мечтательно закрывала глаза, улыбалась и рисовала себе разные картины семейной жизни, картины весёлые, живые, увлекавшие её. Но она была настолько умна, чтоб понимать, что действительность не оправдала бы его фантазии. Она была твёрдо уверена в том, что у него скоро пройдёт это бешенство любви, которое она понимала по-своему, не очень лестно для него, а когда оно пройдёт, на неё посыплются укоры, побои и т. п.
Да и жить до самой смерти всё с одним и тем же человеком в одной комнате, дни и ночи – всё с одним, – это, должно быть, невероятно скучно! А иногда ей казалось, что она могла бы жить с ним хорошо и долго, но что ему это не нужно, что она не стоит его и не согласится выйти за него замуж, как бы он ни просил её об этом, из жалости к нему, такому хорошему и дорогому ей. Она желает ему счастья, и пусть её жизнь пойдёт так, как шла до этой поры.
