Максим Горький
Каин и Артём
Артём слушал не его слова, а эхо их. Оно, отражаемое сводчатым потолком трактира, плавало в его пахучем воздухе и, густое такое, лезло в уши. Артём молчал и тихонько тряс головой, точно желая отогнать от себя эти звуки. А они всё плавали и вклёвывались в его уши, раздражая его. Было душно и скучно. Какая-то странная тяжесть легла на сердце Артёма.
Он упорно смотрел на Каина. Обжигаясь, дуя на блюдечко, еврей, наклонив голову, пил чай, и блюдечко тряслось в его руках. Иногда Артём ловил на своём лице скользкий взгляд Каина, и силачу от этого взгляда становилось ещё скучнее. Глухое чувство недовольства чем-то росло в его груди, глаза его темнели, он дико осматривался вокруг себя. В голове его, как жернова, ворочались думы без слов. Раньше они не посещали его, но вот во время болезни пришли. И не отходят…
Окна с железными решётками, в них льётся с улицы оглушающий шум. Тяжёлые массы камня висят над головой; липкий от грязи, покрытый сором кирпичный пол… И этот маленький, оборванный, запуганный человек… Сидит, дрожит, молчит… А в деревнях скоро косьба начнётся. Уже за рекой, против города, трава в лугах почти по пояс. И, когда оттуда пахнёт ветер, запахи приносит он заманчивые…
– Что ты молчишь, Каин? – недовольно заговорил Артём. – Али всё ещё боишься меня? Эх, растерянный ты человек!..
Каин поднял голову и странно закачал ею, а лицо у него было сконфуженное и жалкое.
– А что мне говорить? И каким мне языком говорить с вами? Этим, – еврей высунул кончик языка, показывая его Артёму, – которым я со всеми другими людьми говорю? Разве мне не стыдно с вами этим языком говорить? Вы думаете, я не понимаю, что вам тоже стыдно сидеть рядом со мной? Что я, и что вы? Вы, Артём, великая душа, вы – как Иуда Маккавей!.. Что бы вы сделали, если бы знали, зачем господь сотворил вас? А! никто не знает великих тайн творца, и никто не может угадать, зачем дана ему жизнь. Вы не знаете, сколько дней и ночей моей жизни думал я, зачем мне жизнь? Зачем дух мой и ум мой? Что я людям? Плевальница для ядовитой слюны их. А что мне люди? Гады, уязвляющие душу мою… Зачем я живу на земле? И зачем только несчастия знаю я… и в солнце нет луча для меня!
Он говорил эти слова страстным полушёпотом, и – как всегда в минуты возбуждения его исстрадавшейся души – всё лицо его дрожало.
Артём не понимал его речи, но слышал и видел – что-то Каин жалуется. От этого Артёму стало ещё тяжелее.
– Ну вот, опять ты за своё! – с досадой мотнул он головой. – Ведь я же тебе сказал – заступлюсь!
Каин тихо и горько засмеялся.
– Как вы заступитесь за меня пред лицом бога моего? Это он гонит меня…
– Ну, это – конечно. Против бога я не могу, – простодушно согласился Артём и с жалостью посоветовал еврею: – Ты уж терпи!.. Против бога – ничего не поделаешь.
Каин посмотрел на своего заступника и улыбнулся – тоже с жалостью. Так сначала сильный пожалел умного, потом ум пожалел силу, и между двумя собеседниками пронеслось некоторое веяние, немного сблизившее их.
– А ты женатый? – спросил Артём.
– О, у меня большая семья для моих сил, – тяжело вздохнул Каин.
– Ишь ты! – сказал силач. Ему трудно было представить себе женщину, которая любила бы Каина, и он с новым любопытством посмотрел на него, такого хилого, маленького, грязного.
– У меня было пять детей, теперь – четыре. Одна девочка, Хая, всё кашляла, кашляла и умерла. Боже мой… Господь мой!.. И моя жена тоже больная – всё кашляет.
– Трудно тебе, – сказал Артём и задумался.
Каин тоже задумался, опустив голову.
В двери трактира входили старьёвщики, подходили к буфету и там вполголоса беседовали с Савкой. Он таинственно рассказывал им что-то, подмигивая в сторону Артёма и Каина, а его собеседники удивлённо и насмешливо поглядывали на них. Каин уже подметил эти взгляды и встрепенулся. А Артём смотрел за реку, в луга… Засвистят там косы, и с мягким шелестом трава ляжет к ногам косарей.
– Артём… я уйду… Вот пришли люди, – шептал Каин, – и они смеются над вами из-за меня…
– Кто смеётся? – очнувшись от грёз, рявкнул Артём, дико поводя вокруг себя глазами.
Но все в трактире были серьёзны и поглощены своим делом. Ни одного взгляда не поймал Артём. И, сурово нахмурив брови, он сказал еврею:
– Врёшь ты всё – занапрасно жалуешься… Этак-то, смотри, не игра! Ты жалуйся тогда, когда есть против тебя вина. Али ты, может, пытаешь меня, нарочно сказал?
Каин болезненно улыбался в лицо ему и не отвечал. Несколько минут оба они сидели молча. Потом Каин встал и, надев на шею свой ящик, приготовился идти. Артём протянул ему руку:
– Идёшь? Ну иди, торгуй… А я посижу ещё тут…
Обеими своими ручонками Каин потряс громадную лапу своего защитника и быстро ушёл.
Выходя на улицу, он зашёл за угол, остановился там и стал выглядывать из-за него. Ему была видна дверь трактира и не пришлось долго ждать. Скоро в этой двери, как в раме, явилась фигура Артёма. Брови у него были нахмурены и лицо такое, как будто Артём боялся увидеть что-то неприятное ему. Он долго и пристально рассматривал людей, толпившихся в улице, а потом его лицо приняло обычное, лениво-равнодушное выражение, и он пошёл сквозь толпу, туда, где улица упиралась в гору, – очевидно, на свое любимое место.
Каин проводил его тоскливым взглядом и, закрыв лицо руками, упёрся лбом в железную дверь кладовой, около которой стоял…
Веская угроза Артёма возымела своё действие: её испугались, и еврея перестали травить.
Каин ясно видел, что в терниях, сквозь которые он шёл к своей могиле, шипов стало меньше. Люди как будто перестали замечать его существование. По прежнему он юрко шнырял между них, возглашая свои товары, но ему уже не наступали на ноги нарочно, как это бывало раньше, не толкали его в сухие бока, не плевали в его ящик… Хотя прежде не смотрели на него так холодно и враждебно, как стали смотреть теперь…
Чуткий ко всему, что его касалось, он заметил и эти новые взгляды и спросил себя – что они значат и чем грозят ему? Он вспоминал, что прежде, хотя и редко, с ним заговаривали дружелюбно, порой справлялись о ходе его дел, а иногда даже шутили, и порой не зло шутили…
Каин задумывался, чутко слушал и зорко смотрел. Однажды его ушей коснулась новая песня, сложенная Драным Женихом, трубадуром улицы. Этот человек добывал свой хлеб музыкой и пением; инструментом ему служили восемь деревянных столовых ложек: он брал их между пальцев и бил ими себя по надутым щекам, по животу, перебирая пальцами, ударял ложками друг о друга – получался аккомпанемент речитативу куплетов, которые он сам же слагал. Если эта музыка была мало приятна, так зато она требовала от исполнителя ловкости фокусника; ловкость же во всех видах ценилась публикой улицы.
И вот однажды Каин наткнулся на группу людей, среди которой Жених, вооружённый своими ложками, бойко говорил:
– Эй, господа честные, арестанты запасные! Играю свежую песню, только что испёк, – горячий кусок! Давай по копейке с рыла, а у кого рожа – с того дороже! Начинаю!
Влезет солнышко в окошко —
Люди ему рады!
А вот если влезу я…
– Это слыхали! – воскликнул кто-то из публики.
– Знаем, что слыхали! Да я тебе пирога прежде хлеба даром-то не дам! – объявил Жених, стукая ложками и продолжая напевать:
Ой, горько мне живётся!
Плохо я удался.
Тятьку с братом повесили,
А я оборвался!..
– Жаль! – заявила публика.
Но копейки Жениху сыпали, ибо знали, что это добросовестный человек, и если он обещал новую песню, так уж даст её.
– Вот она новая, дубина еловая!
И ложки затрещали частой задорной дробью:
По-ознакомился бык с пауком,
Познакомился жид с дураком,
На хвосте носит бык паука,
Продаёт бабам жид дурака.
Эй вы, тётки…
– Стоп машина! Господину Каину почтение колом по шее! Изволили слушать песню, купец?
Не для вас сложена – проходите вашим путём!
Каин рассыпал перед артистом свои улыбки и ушёл прочь от него, предчувствуя что-то.
Ценил он эти дни и боялся за них. Каждое утро он приходил в улицу, твёрдо уверенный, что сегодня у него никто не посмеет отнять его копеек. Глаза его стали немножко светлее и покойнее. Артёма он видел каждый день, но если силач не звал его, Каин не подходил к нему.
Артём же редко подзывал его, а подозвав, спрашивал:
– Ну что – живёшь?
– О, да! Живу… и благодарю вам! – радостно блестя глазами, говорил Каин.
– Не трогают?
– Разве они могут против вас! – со страхом восклицал еврей.
– Ну – то-то!.. А коли что – скажи.
Он угрюмыми глазами измерял фигурку еврея и отпускал его.
– Иди, – торгуй!
Каин быстро отходил прочь от своего защитника, всегда ловя на себе насмешливые и злые взгляды публики, взгляды, пугавшие его.
Однажды под вечер, когда Каин уже хотел идти домой, он встретил Артёма. Красавец, кивнув ему головой, поманил к себе пальцем. Каин быстро подбежал к нему и увидал, что Артём мрачен и хмур, как осенняя туча.
– Кончил торговать-то? – спросил он.
– Уже хотел уходить домой…
– Погоди, – пойдём-ка, поговорю я тебе что-то! – глухо сказал Артём.
И двинулся вперёд, громадный, тяжёлый, а Каин пошёл сзади него.
Они вышли из улицы, повернули к реке, где Артём нашёл укромное место под обрывом у самых волн.
– Садись, – сказал он Каину.
Тот сел, искоса, боязливо поглядывая на своего защитника. Артём согнул спину и стал медленно крутить папиросу, а Каин смотрел на небо, на лес мачт у берега, на спокойные, застывшие в тишине вечера волны и соображал, о чём будет говорить силач.
– Ну что, – спросил Артём, – живёшь?
– Живу, о! я теперь не боюсь…
– Погоди! – сказал Артём.
Он долго и тяжко молчал, попыхивая папиросой, тогда как еврей ждал его речи, полный смутных и боязливых предчувствий.
– Н-да… Ничего, не обижают?
– О, они боятся вас! Они все – как собаки, а вы – как лев! И я теперь…
– Погоди!
– Н-ну? И что вы хотите мне сказать? – с трепетом спросил Каин.
– Сказать-то? Это не просто.
– Что же оно такое?
– А!.. видишь ты – будем говорить прямо. Сразу и – всё!
– Ага!
– И я тебе должен сказать, что больше я – не могу…
– Что? Что не можете?
– Ничего! Не могу! Противно мне… Не моё это дело… – вздохнув, сказал Артём.
– Что же? Не ваше дело – что?
– Всё, это… ты и – всё!.. Не хочу я больше тебя знать, потому – не моё это дело.
Каин съёжился, точно его ударили.
– И, ежели тебя обидят, ты ко мне не иди и не жалуйся мне… я в защиту не пойду.
Понимаешь? Нельзя мне это…
Каин молчал, как мёртвый.
Артём, выговорив свои слова, свободно вздохнул и продолжал яснее и более связно:
– За то, что ты меня тогда пожалел, я могу тебе заплатить. Сколько надо? Скажи – и получи. А жалеть тебя я не могу. Нет во мне этого… я только ломал себя, – притворялся.
