Максим Горький
На дне. Избранное (сборник)
– Дальше не поеду…
– Это к нам! – воскликнул ротмистр.
– Полиция! – прозвучал тревожный шёпот.
– На пролетке-то! Дурак! – глухо сказал Мартьянов.
Кувалда встал и пошел к воротам. Объедок, склонив голову вслед ему, стал слушать.
– Это ночлежный дом? – спрашивал кто-то дребезжащим голосом.
– Да, – прогудел недовольный бас ротмистра.
– Здесь жил репортер Титов?
– Это вы его привезли?
– Да…
– Пьяный?
– Болен!
– Значит, сильно пьяный. Эй, учитель! Ну-ка, вставай!
– Подождите! Я помогу вам… он сильно болен. Он двое суток лежал у меня. Берите под мышки… Был доктор. Очень скверно…
Тяпа встал и медленно пошел к воротам, а Объедок усмехнулся и выпил.
– Зажгите-ка огонь там! – крикнул ротмистр.
Метеор пошел в ночлежку и зажег в ней лампу. Тогда из двери ночлежки протянулась во двор широкая полоса света, и ротмистр вместе с каким-то маленьким человеком вели по ней учителя в ночлежку. Голова у него дрябло повисла на грудь, ноги волочились по земле и руки висели в воздухе, как изломанные. При помощи Тяпы его свалили на нары, и он, вздрогнув всем телом, с тихим стоном вытянулся на них.
– Мы с ним в одной газете работали… Очень несчастный. Я говорю: «Пожалуйста, лежите у меня, вы меня не стесняете…» Но он молит меня: «Отправьте домой!» Волнуется… я подумал, что ему вредно, и вот привез его… Ведь это именно здесь… да?
– А по-вашему, у него еще где-нибудь есть дом? – грубо спросил Кувалда, пристально рассматривая своего друга. – Тяпа, ступай принеси холодной воды!
– Так вот… – смущенно помялся человечек. – Я полагаю… я не нужен ему?
– Вы? – Ротмистр критически посмотрел на него.
Человечек был одет в пиджак, сильно потертый и тщательно застегнутый вплоть до подбородка. Брюки на нем были с бахромой, шляпа рыжая от старости, смятая, как и его худое, голодное лицо.
– Нет, вы не нужны, здесь таких, как вы, много… – сказал ротмистр, отворачиваясь от человечка.
– Значит, до свидания! – Человечек пошел к двери и оттуда тихо попросил: – Ежели что случится… вы известите в редакцию… Моя фамилия – Рыжов. Я написал бы маленький некролог, ведь все-таки он был, знаете, деятель прессы…
– Гм! некролог, говорите? Двадцать строк – сорок копеек? Я лучше сделаю: когда он умрет, я отрежу ему одну ногу и пришлю в редакцию на ваше имя. Это для вас выгоднее, чем некролог, дня на три хватит… у него ноги толстые… Ели же вы его все там живого…
Человечек как-то странно фыркнул и исчез. Ротмистр сел на нары рядом с учителем, пощупал рукой его лоб, грудь и позвал его:
– Филипп!
Звук глухо отдался в грязных стенах ночлежки и замер.
– Это, брат, нелепо! – сказал ротмистр, тихонько приглаживая рукой растрепанные волосы неподвижного учителя. Потом ротмистр прислушался к его дыханию, горячему и прерывистому, посмотрел в лицо, осунувшееся и землистое, вздохнул и, строго нахмурив брови, осмотрелся вокруг. Лампа была скверная: огонь в ней дрожал, и по стенам ночлежки молча прыгали черные тени. Ротмистр стал упорно смотреть на их безмолвную игру, разглаживая себе бороду.
Пришел Тяпа с ведром воды, поставил его на нары рядом с головой учителя и, взяв его руку, поднял на своей руке, как бы взвешивая.
– Не надо воды, – махнул рукой ротмистр.
– Попа надо, – уверенно сказал старый тряпичник.
– Ничего не надо, – решил ротмистр.
Они помолчали, глядя на учителя.
– Пойдем выпьем, старый черт!
– А он?
– Ты ему поможешь?
Тяпа повернулся к учителю спиной, и они вышли на двор.
– Что там? – спросил Объедок, обращая к ротмистру свою острую морду.
– Ничего особенного. Умирает человек… – кратко сообщил ротмистр.
– Избили его? – поинтересовался Объедок.
Ротмистр не ответил, он пил водку.
– Как будто знал, что у нас есть чем поминки о нем справить, – сказал Объедок, закуривая папиросу.
Кто-то засмеялся, кто-то тяжело вздохнул. Дьякон вдруг как-то напрягся, пошлепал губами, потер лоб и дико взвыл:
– Иде же праведнии у-по-ко-я-ются-а!
– Ты! – зашипел Объедок, – что орешь?
– Дай ему в рожу! – посоветовал ротмистр.
– Дурак! – раздался хрип Тяпы. – Когда человек кончается, нужно, чтобы тихо было.
Было достаточно тихо: и в небе, покрытом тучами, грозившем дождем, и на земле, одетой мрачной тьмой осенней ночи. Порой раздавался храп уснувших, бульканье наливаемой водки, чавканье. Дьякон что-то бормотал. Тучи плыли так низко, что казалось – вот они заденут за крышу старого дома и опрокинут его на группу этих людей.
– А… скверно на душе, когда умирает человек близкий… – заикаясь, проговорил ротмистр и склонил голову на грудь.
Никто ему не ответил.
– Среди вас – он был лучший… самый умный и порядочный… Мне жалко его…
– Со-о святы-ими упоко-ой… Пой, кривая шельма! – забурлил дьякон, толкая в бок своего друга, дремавшего рядом с ним.
– Молчать!.. ты! – злым шёпотом воскликнул Объедок, вскакивая на ноги.
– Я его ударю по башке, – предложил Мартьянов, поднимая голову с земли.
– А ты не спишь? – необычайно ласково сказал Аристид Фомич. – Слышал? Учитель-то у нас…
Мартьянов тяжело завозился на земле, встал, посмотрел на полосы света, исходившего из двери и окон ночлежки, качнул головой и молча сел рядом с ротмистром.
– Выпьем? – предложил тот.
Ощупью отыскав стаканы, они выпили.
– Пойду посмотрю… – сказал Тяпа, – может, ему надо чего.
– Гроб надо… – усмехнулся ротмистр.
– Не говорите вы про это, – глухим голосом попросил Объедок.
За Тяпой встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.
Когда Тяпа ушел, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:
– Так-то, Мартьянов… Ты лучше других должен чувствовать… Ты был… впрочем, к черту это. Жалко тебе Филиппа?
– Нет, – помолчав, ответил бывший тюремщик. – Я, брат, ничего такого не чувствую… разучился… Мерзко так жить. Я серьезно говорю, что убью кого-нибудь…
– Да? – неопределенно произнес ротмистр. – Ну… что же? Выпьем еще!
– Н-наше дел-ло маленькое… выпил – да еще-о!
Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.
– Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!
Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.
Минуты две продолжалось молчание, такое ж темное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал…
– Что? – раздался вопрос.
– Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, – говорили вполголоса.
– Деньги имел… и не жалел их для своего брата… – И опять наступило молчание.
– Кончается! – раздался хрип Тяпы над головой ротмистра.
Аристид Фомич встал и, усиленно твердо ступая ногами, пошел в ночлежку.
– Пошто идешь? – остановил его Тяпа. – Не ходи. Пьяный ведь ты… нехорошо!
Ротмистр остановился, подумал:
– А что хорошо на этой земле? Пошел ты к черту!
По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнаженная грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряженное выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и – не мог и невыразимо страдал от этого.
Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, и с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:
– Филипп! Скажи мне что-нибудь… слово утешения другу… брось!.. Я, брат, люблю тебя… Все люди – скоты, ты был для меня – человек… хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило… А почему? Нужно было уметь владеть собою… и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало…
Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорбленная присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте ее борьбы с жизнью, решила скорее кончить свое бесстрастное дело, – учитель глубоко вздохнул, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.
Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.
– Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп… Сдержись, победи себя… А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя?.. Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..
Он взял его за ногу и потянул к себе.
– А, ты уснул, Филипп? Ну… спи! Покойной ночи… Завтра я всё это разъясню тебе, и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе… А теперь спи… если ты не умер…
Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:
– Уснул… или умер… Не знаю… Я н-немножко пьян…
Тяпа еще более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поежился и лег на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:
– Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то… мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придет время – я сам умру… не хуже его… Не хуже я других.
– Это верно! – громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. – Придет время, и все мы умрем не хуже других… ха-ха! Как мы проживем… это пустяки! Но мы умрем – как все. В этом – цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живет, чтоб умереть. И умирает… И если это так – не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же еще… и еще, пока живы…
Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол – сторожили церковь.
Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.
Наутро первым проснулся Тяпа.
Повернувшись на спину, он посмотрел на небо – изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.
Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяпа перекрестился и привстал на локте, чтобы посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяпа стал осматривать чашки. Одну из них он нашел почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.
– Вставай… ай! Слышь?
Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.
– Надо полиции заявить… ну, вставай!
– А что? – сонно и сердито спросил ротмистр.
– Что умер он…
– Это кто?
– Ученый-то…
– Филипп? Да-а!
– А ты забыл… эхма! – укоризненно хрипел Тяпа.
Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.
– Так иди ты, объяви…
– Я не пойду… не люблю я их, – угрюмо сказал Тяпа.
– Ну, разбуди дьякона… А я пойду посмотрю.
Ротмистр вошел в ночлежку и стал в ногах учителя. Мертвый лежал, вытянувшись во всю длину; левая рука была у него на груди, правая откинута так, точно он размахнулся, чтоб ударить кого-то. Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой же высокий, как Полтора Тараса. Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они прожили вместе около трех лет, вздохнул. Вошел Тяпа, держа голову, как козел, собравшийся бодаться. Он сел по другую сторону ног учителя, посмотрел на его темное лицо, спокойное и серьезное, с плотно сжатыми губами, и захрипел:
– Да… вот и умер… И я умру скоро…
– Тебе пора, – хмуро сказал ротмистр.
– Пора уж! – согласился Тяпа. – И тебе тоже надо бы умереть… Всё лучше, чем так-то…
– А может, хуже? Ты почем знаешь?
– Хуже не будет. Помрешь – с богом будешь иметь дело… А тут с людьми… А люди – что они значат?
– Ну ладно, не хрипи, – сердито оборвал его Кувалда.
В сумраке, наполнявшем ночлежку, стало внушительно тихо.
Долго они сидели у ног мертвого сотоварища и изредка поглядывали на него, оба погруженные в думы. Потом Тяпа спросил:
– Хоронить его ты будешь?
– Я? Нет! Полиция пускай хоронит.
– Ну! Чай, ты схорони… ведь за прошение-то с Вавилова взял его деньги… Я дам, коли не хватит…
– Деньги его у меня… а хоронить не стану.
– Нехорошо это. Мертвого грабишь. Я вот скажу всем, что ты его деньги заесть хочешь… – пригрозил Тяпа.
– Глуп ты, старый черт, – презрительно сказал Кувалда.
– Не глуп я… а только нехорошо, мол, не по-дружески.
– Ну и ладно. Отвяжись!
– Ишь! А сколько денег-то?
– Четвертная… – рассеянно сказал Кувалда.
– Вона!.. Дал бы мне хоть пятерочку…
– Экой ты мерзавец, старик… – равнодушно посмотрев в лицо Тяпы, сказал ротмистр.
– Право, дай…
– Пошёл к черту!.. Я ему на эти деньги памятник устрою.
– На что ему?
– Куплю жернов и якорь. Жернов положу на могилу, а якорь цепью прикую к нему… Это будет очень тяжело…
– Зачем? Чудишь ты…
– Ну… не твое дело.
– Я, смотри, скажу… – снова пригрозил Тяпа. Аристид Фомич тупо посмотрел на него и промолчал.
– Слышь… едут! – сказал Тяпа, встал и ушел из ночлежки.
Скоро в дверях ее явился частный пристав, следователь и доктор. Все трое поочередно подходили к учителю и, взглянув на него, выходили вон, награждая Кувалду косыми и подозрительными взглядами. Он сидел, не обращая на них внимания, пока пристав не спросил его, кивая головой на учителя:
– Отчего он умер?
– Спросите у него… Я думаю, от непривычки…
– Что такое? – спросил следователь.
– Я говорю – умер он, по моему мнению, от непривычки к той болезни, которой захворал…
– Гм… да! А он давно хворал?
– Вытащить бы его сюда, не видно там ничего, – предложил доктор скучным тоном. – Может быть, есть знаки…
– Нуте-ка, позовите кого-нибудь вынести его, – приказал пристав Кувалде.
– Зовите сами. Он мне не мешает и тут… – равнодушно отозвался ротмистр.
– Ну! – крикнул полицейский, делая свирепое лицо.
– Тпру! – отпарировал Кувалда, не трогаясь с места, спокойно злой и оскаливший зубы.
– Я, черт возьми!.. – крикнул пристав, взбешенный до того, что лицо у него налилось кровью. – Я вам этого не спущу! Я…
– Добренького здоровьица, господа честные! – сладким голосом сказал купец Петунников, являясь в дверях.
Окинув острым взглядом всех сразу, он вздрогнул, отступил шаг назад и, сняв картуз, истово перекрестился. Затем по лицу его расплылась улыбка злорадного торжества, и, в упор глядя на ротмистра, он почтительно спросил:
– Что это здесь? Никак человека убили?
– Да вот что-то в этом роде, – ответил ему следователь.
Петунников глубоко вздохнул, опять перекрестился и тоном огорчения заговорил:
– А, господи боже мой! Как я этого боялся! Всегда, бывало, зайдешь сюда, посмотришь… ай, ай, ай! Потом придешь домой, и всё такое начинает мерещиться – боже упаси всякого!.. Сколько раз я господину этому, вот… главнокомандующему золотой ротой, хотел отказать от квартиры, но боюсь всё… знаете… народ такой… лучше уступить, думаю, а то как бы не того…
Он плавно повел рукой в воздухе, потом провел ею по лицу, собрал в горсть бороду и снова вздохнул.
– Опасные люди. И господин этот вроде начальника у них… совершенно атаман разбойников.
– А вот мы его пощупаем, – многообещающим тоном сказал пристав, глядя на ротмистра мстительными глазами. – Он мне тоже хорошо известен!..
– Да, мы с тобой, брат, старые знакомые… – подтвердил Кувалда фамильярным тоном. – Сколько я тебе и присным твоим взяток за молчание переплатил!
– Господа! – воскликнул пристав, – вы слышали? Прошу запомнить! Я этого не спущу… А-а! Так вот что? Ну, ты у меня помни это! Я тебя… сокр-ращу, мой друг…
– Не хвались на рать идучи… – спокойно говорил Аристид Фомич.
Доктор, молодой человек в очках, смотрел на него с любопытством, следователь со зловещим вниманием, Петунников с торжеством, а пристав кричал и метался, наскакивая на него.
В дверях ночлежки явилась мрачная фигура Мартьянова. Он подошел тихо и стал сзади Петунникова, так что его подбородок приходился над теменем купца. Сбоку из-за него выглядывал дьякон, широко раскрывая свои маленькие, опухшие и красные глазки.
– Однако давайте же что-нибудь делать, господа! – предложил доктор.
Мартьянов скорчил страшную гримасу и вдруг – чихнул прямо на голову Петунникова. Тот вскрикнул, присел и прыгнул в сторону, чуть не сбив с ног пристава, который едва удержал его, раскрыв ему объятия.
– Видите? – тревожно сказал купец, указывая на Мартьянова. – Вот какие люди! а?
Кувалда хохотал. Доктор и следователь смеялись, а к дверям ночлежки подходили всё новые и новые фигуры. Полусонные, опухшие физиономии с красными, воспаленными глазами, с растрепанными волосами на головах, бесцеремонно разглядывали доктора, следователя и пристава.
– Куда лезете! – усовещивал их городовой, дергая за лохмотья и отталкивая от двери. Но он был один, а их много, и они, не обращая на него внимания, лезли, дыша перегорелой водкой, молчаливые и зловещие. Кувалда посмотрел на них, потом на начальство, несколько смущенное обилием этой нехорошей публики, и, усмехаясь, сказал начальству:
– Господа! Может, вы хотите познакомиться с моими квартирантами и приятелями? Хотите? Всё равно – рано или поздно, вам придется, по обязанностям службы, знакомиться с ними…
Доктор смущенно засмеялся. Следователь плотно сжал губы, а пристав догадался, что нужно было сделать, и крикнул на двор:
– Сидоров! Свисти… скажи, когда придут сюда, чтоб достали телегу…
– Ну а я пойду! – сказал Петунников, выдвигаясь откуда-то из-за угла. – Квартирку вы мне сегодня освободите, господин… Я ломать буду эту хибарочку… Позаботьтесь, а то я обращусь к полиции…
На дворе пронзительно рокотал свисток полицейского, у дверей ночлежки тесной толпой стояли ее обитатели, позевывая и почесываясь.
– Итак, не хотите знакомиться?.. Невежливо!.. – смеялся Аристид Кувалда.
Петунников достал из кармана кошелек, порылся в нем, вытащил два пятака и, крестясь, положил их в ноги покойника.
– Господи благослови… на погребение грешного праха.
– Что-о! – гаркнул ротмистр. – Ты – на погребение? Возьми прочь! Прочь возьми, я тебе говорю… мер-рзавец! Ты смеешь давать на погребение честного человека твои воровские гроши… разражу!
– Ваше благородие! – испуганно крикнул купец, хватая пристава за локти. Доктор и следователь выскочили вон, пристав громко звал:
– Сидоров, сюда!
Бывшие люди стали в дверях стеной и с интересом, оживлявшим их смятые рожи, смотрели и слушали.
Кувалда, потрясая кулаком над головой Петунникова, ревел, зверски вращая налитыми кровью глазами:
– Подлец и вор! Возьми деньги! Гнусная тварь – бери, говорю… а то я в зенки твои вобью эти пятаки, бери!
Петунников протянул дрожащую руку к своей лепте и, защищаясь другой рукой от кулака Кувалды, говорил:
– Будьте свидетелем, господин пристав, и вы, добрые люди.
– Мы, купец, недобрые люди, – раздался дребезжащий голос Объедка.
Пристав, надув лицо, как пузырь, отчаянно свистел, а другую руку держал в воздухе над головой Петунникова, извивавшегося перед ним так, точно он хотел влезть ему в живот.
– Хочешь, я заставлю тебя, ехидна подлая, ноги целовать у этого трупа? Х-хочешь?
И, вцепившись в ворот Петунникова, Кувалда швырнул его, как котенка, к двери.
Бывшие люди быстро расступились, чтобы дать купцу место для падения. И он растянулся у их ног, испуганно и бешено воя:
– Убивают! Караул… убили-и!
Мартьянов медленно поднял свою ногу, прицеливаясь ею в голову купца. Объедок со сладострастным выражением на своей физиономии плюнул в лицо Петунникова. Купец сжался в маленький комок и, упираясь в землю ногами и руками, покатился на двор, поощряемый хохотом. А на дворе уже появились двое полицейских, и пристав, указывая им на Кувалду, кричал:
– Арестовать! Связать!
– Вяжите его, голубчики! – умолял Петунников.
– Не сметь! Я не бегу… я сам пойду, – говорил Кувалда, отмахиваясь от городовых, подбежавших к нему.
Бывшие люди исчезали один по одному. Телега въехала во двор. Какие-то унылые оборванцы уже тащили из ночлежки учителя.
– Я т-тебя, голубчик… погоди! – грозил пристав Кувалде.
– Что, атаман? – ехидно спрашивал Петунников, возбужденный и счастливый при виде врага, которому вязали руки. – Что? Попал? Погоди! То ли еще будет!..
Но Кувалда молчал. Он стоял между двух полицейских, страшный и прямой, и смотрел, как учителя взваливали на телегу. Человек, державший труп под мышки, был низенького роста и не мог положить головы учителя в тот момент, когда ноги его уже были брошены в телегу. С минуту учитель был в такой позе, точно он хотел кинуться с телеги вниз головой и спрятаться в земле от всех этих злых и глупых людей, не дававших ему покоя.
– Веди его, – скомандовал пристав, указывая на ротмистра.
Кувалда, не протестуя, молчаливый и насупившийся, двинулся со двора и, проходя мимо учителя, наклонил голову, но не взглянул на него. Мартьянов с своим окаменелым лицом пошел за ним. Двор купца Петунникова быстро пустел.
– Н-но, поехали! – взмахнул извозчик вожжами над крупом лошади.
Телега тронулась, затряслась по неровной земле двора. Учитель, покрытый каким-то тряпьем, вытянулся на ней вверх грудью, и живот его дрожал. Казалось, что учитель тихо и довольно смеется, обрадованный тем, что вот, наконец, он уезжает из ночлежки и более уж не воротится в нее, – никогда не воротится… Петунников, провожая его взглядом, благочестиво перекрестился, потом тщательно начал обивать своим картузом пыль и сор, приставшие к его одежде. И по мере того, как пыль исчезала с его поддевки, на лице его являлось спокойное выражение довольства. Со двора ему видно было, как по улице в гору шел ротмистр, с прикрученными на спине руками, высокий, серый, в фуражке с красным околышком, похожим на полосу крови.
Петунников улыбнулся улыбкой победителя и пошел к ночлежке, но вдруг остановился, вздрогнув. В дверях против него стоял с палкой в руке и с большим мешком за плечами страшный старик, ершистый от лохмотьев, прикрывавших его длинное тело, согнутый тяжестью ноши и наклонивший голову на грудь так, точно он хотел броситься на купца.
– Ты что? – крикнул Петунников. – Ты кто?
– Человек, – раздался глухой хрип.
Петунникова этот хрип обрадовал и успокоил. Он даже улыбнулся.
– Человек! Ах ты… такие разве люди бывают?
И, посторонившись, он пропустил мимо себя старика, который шел прямо на него и глухо ворчал:
– Разные бывают… как бог захочет… Есть хуже меня… еще хуже есть… да!
Хмурое небо молча смотрело на грязный двор и на чистенького человека с острой седой бородкой, ходившего по земле, что-то измеряя своими шагами и острыми глазками. На крыше старого дома сидела ворона и торжественно каркала, вытягивая шею и покачиваясь.
В серых, строгих тучах, сплошь покрывших небо, было что-то напряженное и неумолимое, точно они, собираясь разразиться ливнем, твердо решили смыть всю грязь с этой несчастной, измученной, печальной земли.
