Максим Горький
Экзекуция
– Вот что, миряне, я – баба сильная, если поймаю которого из ваших балбесов, убью!
Сказала так, что поверили: убьёт. А приятели её, Лобов и Серах, обещали парням кости переломать. Христину оставили в покое, но ещё более крепко невзлюбили.
– Под барыню живёт, сука!
Три года Дубовка судилась с монастырём, который не уплатил крестьянству 1607 рублей за купленную у него часть выгона с оврагом, за работу по устройству в овраге плотины и очистку двух прудов. Иск свой Дубовка проиграла – монастырь доказал, что земля была пожертвована ему крестьянством, а за работу уплачено им хлебом и скотом. Судились четвёртый год с помещиком Красовским, который вырубил у крестьян берёзовую рощу, выкорчевал порубку и начал сеять на ней лён. У Красовского оказались какие-то планы и документы, из них явствовало, что дубовцы двадцать шесть лет ошибочно считали рощу своей.
Влас Белкин нашёл адвоката, который вёл дела Дубовки бесплатно, из «милости к ближним», из «желания послужить народу», а может быть, потому, что дразнил начальство своим либерализмом. Платили адвокату по 50 рублей за поездки в Москву в судебную палату. Деньги эти собирал с деревни Белкин, себе он тоже требовал на поездки в город к адвокату полтинник в сутки. Дело с Красовским кончилось в сентябре 83 года – в неурожайный год, о котором говорилось в начале этого очерка. Судебная палата постановила: «В иске крестьян деревни Дубовки отказать, возложив на них судебные и за ведение дела издержки».
Печальное решение это привёз Белкин тёплым и ясным вечером, – привёз его на новой, только что купленной лошадке, такой же кругленькой и сытой, как он сам. Тотчас вслед за ним прискакал урядник Сашура Кашин, тёмненький, как цыган, сухощавый и чрезвычайно важный воин в синих очках, с саблей на левом боку, с толстеньким револьвером в чехле на правом, со шпорами на каблуках щегольских сапог. Староста Дубовки Софрон Грачёв лежал в городе в больнице – ему вырезали грыжу. Сашура быстро созвал сход и высочайшим тенором строго прочитал копию постановления палаты с крыльца лавки Белкина.
Мохнатые лица мирян одеревенели, головы уныло понурились, и некоторое время все молчали, как бы не дыша. Потом Христина Левашева сказала громко и насмешливо:
– С волком кобыла тягалась – хвост да грива осталась!
Сашура, грозя пальцем, напомнил ей:
– Гляди, против закона говоришь!
Христину поддержал солдат Ераков:
– Судились тараканы с петухом. Я вам, дурное племя, говорил – бросьте!
Крестьяне стояли и сидели на земле, ошеломлённо, молча поглядывая друг на друга, вздыхая, тихонько крякая. Урядник шептался с Белкиным, стоявшим рядом с ним. Серах громко откашлялся и спросил «ни к селу ни к городу»:
– Белкин, чего это ты коня купил на зиму глядя?
Лавочник вздёрнул голову, точно его снизу в подбородок ударили невидимой рукой, и, мигнув круглыми глазами, торопливо закричал:
– Здравствуйте! Купил – значит, надо! При чём здесь конь? Тут вопрос: издержки с нас взыскуют, поняли? Платить издержки-то надоть!
Десяток голосов сразу крикнул:
– Чем платить?
– Много ли?
– Будя, плачено!
– Не платить, мать…
– Четыре года платили…
– Братцы, что же это, а?
– Грабёж!
– Какая сумма?
Топнув ногой, урядник заорал:
– Тише, стадо!
Но уже голоса мужиков и баб слились в сплошной рёв, стон, толпа закачалась, точно земля поплыла под ногами людей, они хватали друг друга за руки, за плечи, за пояса. Сашура, стоя за спиной Белкина, кругло открыв рот, шевеля тараканьими усами, тоже кричал, размахивая рукой над плечом лавочника, как бы добавляя ему третью руку. Но, не слушая криков начальства, не глядя на него, миряне рычали и ревели, яростно поливая друг друга густейшей матерщиной, уже свирепо взмахивая кулаками.
– Уходи, драться будут, – предупредил Лобов Христину.
– Пускай, – сказала она. – Ничего.
– Говорили вам: мириться надо с Красовским, – неистово, истерически завывала какая-то женщина.
– Верно! Ераков говорил…
– Триста рублёв давал Красовский? Давал?
– А сколько просудили?
Тут снова раздался трубный голос Сераха:
– Нет, узнать бы, зачем это Белкин коня купил?
И вслед за ним пронзительно закричала Христина:
– Ну, чего друг на друга скалитесь, как псы голодные, ну?
– Молчать тебе, курва! – рявкнул кто-то.
Но она продолжала:
– Полсотни-то, которые собраны на адвоката, Влас Васильев, добросердечный, с урядником Сашурой разделили…
В толпе дважды истерически крикнули:
– Стой, братцы!
– Тиш-ша!
И в наступившей тишине Христина надсадно продолжала:
– У Авдотьи они, пьяные, деньги делили. Вот она, Авдотья! Дуняша, верно?
– Ну да, – очень тонко и внятно ответила Авдотья.
– Ах ты, стерва, – взвизгнул урядник, оттолкнул Белкина, держась одной рукой за эфес сабли, а другой за револьвер, стоя фертом и подрагивая левой ногой. – Ах, непотребная…
Кто-то угрюмо спросил:
– Ты, дура, чего же молчала?
Авдотья повела плечом, отвечая:
– А кто бы мне поверил? И какая мне прибыль? Не один раз они делили деньги-то…
С этого и начался бунт дубовских крестьян. Кто-то ударил Авдотью, она пронзительно взвизгнула, и визг её как бы дал команду людям. Человек десять, как один, бросились на крыльцо, лёгонький урядник подпрыгнул в воздух, хватая его руками, и тотчас исчез под ногами людей; Белкин вцепился в дверь лавочки, выкрикивая:
– Православные… братцы… Стойте! Миром надо…
Его оторвали от двери, бросили на землю и, покрякивая, матерно ругаясь, стали топтать ногами. Над густым месивом людей, каждый из которых стремился хоть разок ударить лавочника или урядника, высоко взлетел чехол револьвера с хвостиком и был пойман длинной рукой Сераха. Две берёзы стояли перед избой Белкина, вечерний ветер срывал с них листья, жёлтые бабочки кружились над людьми. Прислонясь плечом к стволу берёзы, ласково глядя, как бьют, Серах раскачивал револьвер на ремне. Христина, стоя рядом, заботливо предупредила:
– Взгляни, не заряжен ли? Я намедни сказала Дуняше вынуть заряды-то. Они в барабанчик такой вденуты, шесть… – Говорила она спокойно, как будто не слыша и не видя, что творится кругом её. Нестерпимо режущими ухо голосами отчаянно выли бабы, уговаривая мужей идти, бежать домой. Мужики, отталкивая их, лезли в драку, точно пьяные.
– Да уйди от греха, чё-орт!
– Убивают ведь…
– Господи! Что будет?
– На каторгу захотелось, чертям…
– В самом деле, не убили бы, – сказала Христина, глядя куда-то через головы людей. – Поди-ка, останови…
Раскачиваясь больше, чем всегда, Серах шагнул к свалке и, хватая людей за шивороты, за руки, обнаруживая большую силу, начал разбрасывать их:
– Будя, будя! Учи, да не переучивай, а то ещё дурее станут.
– Ограбили, разорили! – заорал в лицо ему растрёпанный мужик, страшно выкатив налитые кровью глаза.
В стороне тощий подпасок Костяшка, притопывая, точно собираясь плясать, горячо говорил что-то пятку парней. Старуха мать дёргала его за подол рубахи и ныла:
– Не лезь, Коська, в чужое дело, Христа ради! Уйди-и… Пропадёшь! Христинушка, ты – разумная, отговори их, поджечь чего-то хочут!
Становилось тише, крестьяне разбились на мелкие кучки. Яркая заря осеннего вечера горела в небе, облака поплыли торопливей, сыровато-тёплый ветер втекал с поля в улицу, гуще падал жухлый лист с деревьев.
У крыльца лавочки, упираясь руками в ступени, завалив корпус назад, тяжело дыша, сидел урядник в мундире с надорванным воротником, оторванными пуговицами. Без очков, опухшее, измазанное кровью, запылённое лицо его стало совсем чёрным и слепым. Он икал, кашлял, плевал кровью и слёзно вскрикивал:
– Закон накажет. За казенные вещи… Револьвер украли… отняли, это – разбой! Не беспокойтесь… За казённую вещь строго взыщут…
Первые пьяными явились на улицу братья Плотниковы – Митрий, семь лет работавший батраком у попа, весёлый, маленький мужичок, отличный певец и знаток церковной службы, и коренастый благообразный Василий, известный в крае охотник, тоже певун, неуёмный пьяница, как и брат его. Шли они обнявшись, налаживались петь и мешали друг другу, не соглашаясь, какую песню начать. Остановясь перед урядником, Митрий плюнул под ноги ему, помолчал, глядя на лысую голову брата, и звонким тенорком затянул:
– «Тело злобы богопротивное отроцы божествении обличиша».
Брат, кивнув головой, рявкнул:
– «Явите, вопия, тело мое…»
– Врёшь, – сказал Митрий, – это из другого ирмоса…
– Сам врёшь…
К ним подошёл Серах, пошептался, посмотрел на Сашуру и сказал ему:
– Ты чего выставил себя на посмеяние? Иди к старосте в избу. Иди-ко! Можешь?
Урядник молча встал на ноги, пошёл, держась в тени. Трое мужиков, посмотрев вслед ему, вошли в лавку, а какая-то женщина тревожно закричала на всю улицу:
