Максим Горький
Зрители
Мне тоже было не очень хорошо, мучила боль в плече и колене, и невыразимо терзало сознание бессилия. Так странно: в пятнадцати шагах от меня лежит человек, нуждаясь в немедленной помощи, мимо него ходят подобные ему и – не хотят помочь. Не хотят…
Несколько сотен людей живет в улице, все дома тесно набиты ими, над моей головой неумолчно возятся переплетчики, вся улица предо мною засорена признаками обилия людей. А я чувствую себя в пустыне и, несмотря на душную жару, в сердце у меня злой, раздражающий холод.
Маленький замызганный солдатик с медной кастрюлей в руке остановился около Ключарева, подробно расспросил его – что с ним случилось, сколько лет мальчику, кто и где его родители, посоветовал приложить к ноге лист лопуха и ушел, обещая мне:
– Я бутаря пришлю – он расстарается, это его дело!
Но, должно быть, он не нашел бутаря, а солнце накаливало улицу всё сильнее, мальчик лежал неподвижно и тихонько стонал.
Тощий боровок остановился у моего окна, похрюкал и, точно получив от меня спешное поручение, убежал, встряхивая ушами, повизгивая.
Проехал водовоз, расплескивая воду из бочки, покрытой мокрым мешком, я попросил его дать мальчику воды, но он ни слова не ответил, сидя на бочке деревянным идолом.
Тогда я сердито, не щадя голоса, стал звать на помощь – это подействовало, за ворота выбежали люди, спрашивая друг друга:
– Кто орет? Где это?
Перед моим окном присел молодой скорняк с папиросой в зубах.
– Ты чего орешь?
Я объяснил, а он, выслушав меня, сообщил публике:
– Это Смурыгиной постоялец, крючник, видно – пьяный, лается: чего, говорит, мальчишку не свезете в больницу!
– А ему какое дело?
– Пьяный…
Сначала они говорили добродушно, но узнав причину крика – рассердились. Скорняк развеселил их, он незаметно для меня подошел сбоку и высыпал мне на голову пригоршню пыли, это очень рассмешило зрителей.
Сдержав желание изругать их, я начал убедительно доказывать, что нельзя бросать людей на улице, как собак, и что каждый человек, даже маленький, заслуживает сострадания.
– Верно говорит! – согласился со мной некто невидимый.
– Верно? Так сам бы и сбегал за полицией.
– Больной он, видишь ты!
– Больной, а – орет!
– В сам-деле, надо убрать мальчонка, а то придет полиция, потащит нас в свидетели…
– Против лошади – какой же свидетель?
– Тут – жандар!
– И против жандара – не полагается…
Я мотал головой, стряхивая пыль, и вдруг меня мягко ушибла струя холодной воды – это скорняк, увлеченный успехом шутки своей, вылил на голову мне целое ведро. Снова грянул смех.
– Ловко-о!
– Глядите, как осердился!
– Ой, батюшки…
Я крепко обругал веселых зрителей, это не обидело их, а кто-то примирительно заметил:
– Чего тявкаешь? Тебя не помоями облили, а чистой водой…
Это меня не утешило, ругаясь, я продолжал убеждать их:
– Черти клетчатые – ведь вы же понимаете, что мальчонку надо в больницу свезти? Ведь антонов огонь может прикинуться!
Мне возражали:
– Ну – понимаем! А ты что за начальство? Морда!
И снова кто-то, незаметно подкравшись, высыпал на мою мокрую голову горсть пыли, и снова все смеялись весело, как дети, притопывая, всплескивая руками, а я сполз с подоконника и свалился на койку, чувствуя себя раздавленным шутками.
