bannerbannerbanner
Зрители

Максим Горький
Зрители

Полная версия

За окном говорили, успокаиваясь:

– Горяч больно!

– Из пожарной бы кишки полить его…

– Кто бы свел мальчонку в участок?

– В аптеку?

– И то! Положить на крыльце, а уж аптекарь распорядится.

– Эй, Коська, вставай! Можешь идти?

– Обмер…

– Надо нести его.

– Это тебе, Саша, надо!

– Отчего – мне?

– Там кабак рядом…

Засмеялись.

– Ну, ладно, я снесу, – согласился Саша и заговорил ласково:

– Эх ты, кусок… Ну, ничего, не пищи! То-то вот, – озоруете вы, материны дети, а я возись с вами ни за что ни про что…

Словно он каждый день таскал в аптеки изуродованных мальчиков.

Зрители разошлись, и снова на улице стало тихо, точно «а дне глубокого оврага.

Воскресный вечер. Красноватые отсветы блестят на стеклах окон единственного дома, видного мне из подвала. Дом – в два окна, старенький, осевший к земле, он похож на нищего, который утомленно присел между двух растрепанных заборов. На лице его застыло сердитое уныние.

По улице бегают дети, поднимая облака розоватой пыли; где-то близко играют на гармонике, рычит пьяный ломовой извозчик, костлявый великан, по прозвищу Сушеный Бык.

Примостившись на подоконнике, я слушаю чью-то ленивую речь:

– От запоя молятся ему потому, что он сам пьяница был…

– Ну-у, – недоверчиво тянет другой голос, – это не резон для святости; эдак-то у нас половина улицы святых…

Первый голос сердито прерывает невера:

– А ты – слушай! Идет он, пьяненький, рано утречком домой, а солдаты христианам головы рубят…

– Чьи солдаты?

– Ихние…

Голоса звучат тягуче, в каждом слове чувствуется клейкая русская ленца. И солнце заходит лениво, как будто ему известно, что завтра оно будет светить тем же людям, услышит те же речи.

Маленькая девочка идет мимо моего окна и, отирая слезы, шепчет громко:

– Ведьма… погоди!

– Рубят, значит. Поглядел Вонифантий, поглядел, а был он доброй души человек, хотя и богач…

– Что ж, и между богачами добряки есть, примерно – Троеруков, Петр Иванов…

Какая-то женщина просит:

– А ты не перебива-ай!

– Я – к слову.

– Да. Поглядел, да и говорит: «Ах вы, говорит, такой-сякой народ! За что вы этих избиваете насмерть? Я, говорит, сам во Христа верую!» Тут его сейчас схватили и – р-раз! – тоже голову напрочь. А он преспокойно взял ее за волосья, положил под мышку себе и пошел по улице и пошел!

– Т-та? Пошел?..

– Так и в житии написано?

– А то сам, что ли, я придумал!

– Н-да! Эдак – не выдумать. Ах ты, боже мой! Поглядеть бы раз в жизни на эдакое чудо, а то – живешь, живешь…

Рассказчик продолжает:

– Тут солдаты эти и все зрители, испугавшись до смерти, бросились бежать кто куда и тоже уверовали!..

– Уверуешь!

– А он идет и поет – Христос воскресе!

– В нашу бы пору что-нибудь эдакое…

– Наша пора – что? Слава те господи! А тогда – чихнул не так – башку долой! Строгость была.

– Человек – нипочем, дешевле дров…

– Дай-кось покурить…

Замолчали. Над криками детей грянул бас Сушеного Быка:

– И я те дам пудовку в маковку!

За моим окном снова начинается беседа; знатока римской жизни спрашивают:

– А как тогда – богаче жили люди?

– Ровнее. Особенных богачей не было, ну, и бедность не дозволялась.

– Не дозволялась? Как же это?

Рейтинг@Mail.ru