Максим Кантор
Учебник рисования. Том 2
– Терпят, – сказала Роза Кранц, – потому что не обучены культуре отношений. Вы как начальник должны хорошие манеры новому классу преподавать.
– Институт красной профессуры? Был такой учрежден после Октябрьской революции – для слесарей. Хотите знать мнение старика? Война и тюрьма – вот что учит в России. А в мирное время хорошей замены этому нет. Не поможет мое вмешательство этим дамам. Их школа – салон красоты, журнал мод, картинная галерея. Кто создает всю эту продукцию – разве я? Их воспитали вы, Розочка, и ваши друзья. Другой школы не было.
– Не перекладывайте на меня ответственность за этих девиц, – сказала Роза, – я и вижу-то их в первый раз.
– Помилуйте, я лишь уговариваю вас не принимать хамство нового класса близко к сердцу. Их жизнь научит, не беспокойтесь.
– Похоже, – горько сказала Роза Кранц, – теперь именно такие, как они, устраивают жизнь по своим законам. Не жизнь их научит, а наоборот: они научат жизнь.
– Не так мрачно, – сказал Луговой. – Терпите их, милая Розочка, терпите, как Маяковский и Блок терпели комиссаров с маузерами. Отыщите в них привлекательные стороны. В белом венчике из роз – шаг чеканит Балабос. Оттого что жены бизнесменов вульгарны, прикажете капитализм отменить? А свобода самовыражения как же? С идеалами частной собственности что делать станем?
– Новая стагнация, – сказала Роза Кранц. – Складывается впечатление, что драйв прошлых лет уже не вернуть.
– Чего, простите, не вернуть? – полюбопытствовал Луговой.
– Драйв не вернуть, – пояснила Роза, – Это такой международный термин, обозначающий напор и стремление. Исчез драйв.
– А, вот оно что, – сказал Луговой, – стремления, поездки, путешествия. С этим как раз все в порядке. Туристический бизнес, например, цветет. Драйв на Багамы непрерывный. Хотя, понимаю, под словом «драйв» имеется в виду интеллектуальный напор. Считаете, в тупик зашли? Но ведь бойко двигались, Розочка!
– Буксуем, – сказала Роза Кранц. – Буксуем! Сужу по конференциям. Пять лет назад – мы были в мейнстриме. Пока держимся, но сдаем позиции.
– А куда шли, Розочка? Куда стремились?
– В сторону цивилизации, – сказала Роза и подумала: неужели придется опять цитировать книги Кузина? Говорено не раз, сколько повторять можно. Дразнит он меня, что ли?
– Значит, замедлилось движение?
– Искусство, – сказала Кранц, – политика, социальная активность. Нигде ситуация не радует.
– Вам не кажется, – спросил Луговой, – что завершен обычный российский цикл перемен? Пятнадцать лет – стандартная цифра. В пятнадцать лет все легко укладывается. Надежды обывателей, смена руководства, обещания народу и рывок вперед – к новой стагнации. Периоды спешки сменяются на периоды спячки. Алгоритм истории. Сами посчитайте: пятьдесят третий – шестьдесят восьмой. Вот вам искомый период активности – от смерти Сталина до танков в Праге. Успели открыть шампанское. Фестивали, карнавалы, все было. Побаловались – и довольно, русская природа берет свое: страну в сон клонит.
– Неужели пятнадцать лет прошло? – и Роза Кранц подняла подбородок, чтобы разгладились складки на шее.
– Больше, – сказал Луговой, – с того памятного вернисажа почти двадцать лет прошло, Розочка. Впрочем, это я стариком стал, а вы не изменились.
Роза повернулась к Луговому в профиль, так было не видно тяжелых щек. Льстит старик, годы не прошли бесследно – вот они где, все тут, на лице. И здесь складка, и здесь морщины. И, что обидно, ни на чем другом годы следа не оставили – на сберкнижке, небось, не наследили – только на внешности. Время ушло, и ушло зря. Обещания, обещания – где они сегодня, эти обещания? Сколько судьбоносных событий должно было состояться, сколько проектов было объявлено к исполнению – и вот время прошло, легли складки на шее, щеки повисли, а проекты так и остались проектами. Разве не мог философ Деррида пригласить ее работать в Париж? Ну что ему мешало? Разве хуже прочих она, не смогла бы лекции в прогрессивном дискурсе читать? Отчего не позвали ее в американские университеты, отчего? Почему не взяли ее куратором в Центр Помпиду? Чем плоха была идея выставить нижнее белье женщин революционной России? Как смеялись парижанки над трусами русских активисток! Как мило потешалась свободная пресса над тоталитарными лифчиками! Неужели не могли ее сделать куратором искусств в свободном мире? Уже почти было взяли на работу – а все-таки не взяли. Поздно теперь говорить, поздно сегодня сетовать, поздно – когда уже скоро пятьдесят лет, поздно, когда человек устал надеяться. Отчего не сложилась ее женская судьба? Разве не могла она соединиться с Кузиным? Чего не хватало им для счастья? Ушел бы от своей постылой жены, и стали бы они жить вместе с Розой: ездили бы на конференции, корпели бы над трудами о цивилизации. Ах, что теперь говорить! И где оно, то славное будущее, что посулили России? Ведь хотели стать европейцами, уже почти что приняли Россию в Европу – что помешало? Разве не должно было открытое общество стать главным культурным институтом России? Разве не могли уже сегодня открыть границы, сделать рубль конвертируемым, отменить паспорта? За эти пятнадцать лет Россия вполне могла стать европейской державой. И она, Роза, живя в Париже или Бостоне, признанный специалист деконструкции, иногда навещала бы свою былую родину. Она приезжала бы в свободную европейскую Россию вспомнить молодость, пройтись по памятным улицам, хрустя каблучками по забытому снегу. Она бы со смехом рассказывала о том, что творилось здесь в иные годы – тогда, когда Россия была еще Азией и вместо деконструктивизма несчастные туземцы исповедовали марксизм. Она бы читала время от времени курс лекций в Московском университете – и ее былые соотечественники были бы рады послушать куратора Центра Помпиду, профессора Гарварда. Да, так и должно было быть. Что помешало?
– Столько лет прошло, – сказала Роза, – и опять все то же самое.
– Но это неплохо, – заметил Луговой. – Разве вас не радует стабильность?
– Неистребимая серость, хотите вы сказать.
И разве у нее одной не заладилось? Разве Петя Труффальдино, который так хотел стать директором биеннале в Касселе, а не стал, – разве он устроился лучше? Ведь уже обещали взять его на работу, анкеты даже заполнил – а не взяли! Разве Борис Кузин, про которого думали, что завтра его сделают кавалером ордена Почетного легиона, – разве он кому-то нужен сейчас? Совершенно забыт и заброшен. А художники? Съездил Пинкисевич пару раз за границу – и вернулся. Дутова выставили в галантерейном отделе «Галереи Лафайет» – и выставлять вовсе перестали. Кто сегодня Захара Первачева помнит? Никто и не помнит вовсе. А Сыч, которому она сама сделала имя, – что с ним, с горемыкой, теперь? Если кто и торжествует сегодня, это хорек, вот кому повезло! Основал партию защиты животных, приглашен на все конференции, стал популярным политиком, разъезжает в дорогой машине с шофером. У нее самой отроду машины не было, а вот обыкновенное животное, пожалуйста! – пользуется всеми привилегиями. Или Дима Кротов – да, пожалуйста, пример! Вот у кого все удачно складывается! Серый мальчик, подбирал идеи Кузина – и вот, извольте: реформатор! Фигура!
Роза горестно таращила глаза, и Луговой сочувственно покивал.
– Совсем не того мы с вами ждали, не так ли, Розочка?
– Мы ждали другого.
А чиновники от культуры? Вчера еще храбрились, хорохорились, выкрикивали оскорбления в адрес властей, памятник Дзержинскому общими силами свалили. Разве не Леонид Голенищев самолично наступил поверженному железному Феликсу на грудь? Но вот прошли годы, и Голенищев вошел в комиссию по спасению наследия коммунистов от разрушения. «Как министерский работник, – сказал Голенищев, – я уже не могу столь легкомысленно относиться к памятникам соцреализма – это наша история». Поговаривают, что скоро вернут Дзержинского или – еще того хлеще – новый монумент закажут. Пустует Лубянская площадь, не нашли, чем ее украсить, а без главного чекиста сиротливо. И кому закажут изобразить кремлевского палача? Разумеется, Георгию Багратиону, кому еще! Прогрессисты и свободомыслы, те, кто вчера поносили монументальное искусство советской власти, они все теперь лучшие друзья партийного скульптора Багратиона, именно прохвост Багратион и курирует работу ЦУСИМА (Центрального университета современного искусства и мейнстримного авангарда). И выплачивает стипендии молодым авангардистам именно этот монстр – чудище соцреализма, жупел коррупции. А Ситный с Голенищевым зовут этого мракобеса на фестивали авангарда, выставляют его бездарные поделки среди прогрессивных квадратиков и инсталляций! Вот и недавно совсем на фестивале мейнстримных новаций прямо в центре зала выставили скульптуру Багратиона. И не покраснели, не поперхнулись!
И она представила циничные улыбки Голенищева и Ситного. Что ж, лидеры предают движение – в этом есть историческая закономерность. Значит ли это, что само движение было бесперспективно? Мы, интеллигенты, не приняли в расчет некоторых социальных факторов – вот в чем дело. Побеждают расчетливые люди, а те, кто верил, кто переживал, кто отдал всего себя общему делу, – такие остаются в стороне. Пролазы и циники вербуют сторонников, используют их, выбрасывают – обычная история. К удачливому пролазе на новоселье в богатый дом позовут – вот чем кончаются общие бдения. Позовут в гости – да и оскорбят на лестнице. Вот и все.
– Круг замкнулся. Покричали на митингах и потянулись к порядку. Русскому человеку хомут нужен. И что поразительно, – сказал Луговой, – это раболепие. Как резво кинулись ему угождать! Кому? Серому полковнику. Зачем? Никто объяснить не может. Ведь не заставляют никого, люди сами бегут на поклон. И еще стараются успеть впереди соседа! Вот ведь народ! Инстинкт? Традиция? Вы мне скажите ваше мнение, Розочка.
– Страх, – рассудительно сказала Роза Кранц, – обыкновенный генетический страх. – Она заняла свою любимую позу – нога на ногу, красные чулки сказали свое веское слово в интерьере квартиры Лугового. Туземные маски и красные чулки – смотрелось недурно. Есть, безусловно есть в ней то, что иные мужчины называют особым стилем. Недаром Луговой к ней присматривается. Так подать себя, как умеет она, дано не каждой. Сумела бы Свистоплясова? Вряд ли. В конце концов, подумала Роза, не стоит завидовать карьеристам. Они хотели чинов и денег – так пусть получат. Страшной ценой заплатят они за свое предательство: теперь им положено служить и угодничать, ходить в присутствие, исполнять приказы – и бояться, надо постоянно бояться начальства. Пусть она не выслужила чинов, но годы сделали кое-что хорошее и для нее: она прожила это время страстно, она стала собой, она завоевала право на свое мировоззрение. Пусть круг замкнулся, пусть вернулось бесправие, но она, Роза Кранц, – она обладает способностью судить и анализировать события.
– Откуда люди знают, кого надо бояться, а кого не надо? Вот что меня поражает. Был президент – два метра росту, рык как у медведя, с утра пьяный и свирепый – а его никто не боялся. Смеялись, пальцем показывали, дразнили. Но вот назначили тихого коротышку – и люди дрожат. Почему, не знаете?
– В России у слова «госбезопасность» нехорошая репутация, – сказала Роза Кранц. – Люди не сумели побороть страх. Я не снимаю вины с интеллигенции. Мы должны были обучить людей бесстрашию. Не успели.
– Полагаете, люди боятся органов? А зачем бояться? Лагерей теперь нет. Обыски ночами не проводят. Если даже арестуют вас, так вы в Гаагский суд апелляцию подадите или в Страсбургский. Все устроили так, как вы, интеллигенты, и просили. А вы все боитесь – отчего? Интеллигенты в нашей стране так ярко за себя переживают. Меня всегда умилял этот наивный эгоизм, столько в нем ребяческой уверенности в том, что у государства иных дел нет – только за интеллигентами охотиться. Если разобраться, все русское искусство из этой эмоциональности и вышло, а вовсе не из шинели. Как страстно интеллигенты арестов опасаются, ваше волнение буквально заражает. Разве русское искусство не убедило пьяного слесаря, что главная беда у слесаря будет, если интеллигента в тюрьму посадят? Только зачем вас арестовывать? Нефть не воруйте, уголь с алюминием не трогайте – и вас никто не тронет. И главное, – сказал Луговой, – раньше преследовали по идеологическим соображениям, верно? Но теперь идеологии нет. За что преследовать?
– Насколько я понимаю, – сказала Роза, – опасность состоит в том, что никто не знает, какая у нас идеология. Раз четкой идеологии нет, то и бояться людям приходится всего подряд.
– Будьте проще, Розочка. Для России идеология – это образ мыслей, который обслуживает начальство. Если верховное благополучие зависит от леса, идеологией будет лес. Если от православия и самодержавия – то идеология соответственная. Сегодня продают нефть, и наша идеология – рынок нефти. И, как всякую идеологию, ее можно предать, но можно ей разумно служить.
– Неужели вы, умный человек, – Роза Кранц впервые так обратилась к Луговому – впрочем, обстановка настраивала на доверительный лад: надо и польстить старику, – неужели вы всерьез можете служить идеологии нефти? И никаких иных планов?
– Я, Розочка, российский чиновник. Я цепной пес. Дальше своей цепи и не уйду никуда: привык. Хожу по кругу и тявкаю. Дадут кость – грызу.
– Помилуйте, – сказала Роза Кранц и, выпучив глаза, пустила в ход отпущенное ей обаяние, – никогда не поверю, что такой честолюбивый человек, как вы, никогда не хотел оборвать цепь и убежать на свободу. Ах, не верю! Вы дразните меня! – и она обиженно махнула на Лугового рукой, у Беллы Левкоевой не получилось бы естественней и грациозней.
– Оборвать цепь? – Луговой пожал плечами. – Вы не ребенок, чтобы говорить такие глупости. Свобода? Для меня эти слова – пустой звук. Что такое свобода, Роза?
– Авангардное мышление. Прогрессивный дискурс. Такой властный человек, как вы, обязательно хочет управлять этими процессами.
– Ошибаетесь, Розочка. Задача чиновника в России другая. Мы затем существуем, чтобы процессы тормозить – мы вроде буфера у вагонов, чтобы вагоны не столкнулись, чтобы крушения поезда не случилось. Придумают радикалы сумасбродные законы, а мы законы придержим. Мы их по канцеляриям погоняем – глядишь, и обойдется, беды не случится. В России одна надежда – на бюрократию.
– Я не верю вам, – и Роза погрозила Луговому пальцем. – Кто же не знает, что именно вы реформами руководили. Это сегодня вы Кротова вперед толкаете: решили, что чужими руками реформы налаживать удобнее. Когда-нибудь мы в ваших мемуарах правду прочтем!
Луговой развел руками, то есть отвел в сторону одну руку и тряхнул пустым рукавом. Потом сказал:
– Милая моя, зачем ждать мемуаров, я вам сейчас всю правду скажу. Теперь не пушками, но инвестициями в оружейную промышленность делают революции. Пушка и не выстрелит ни разу, а сравнят объемы инвестиций и засчитают режиму диктатора поражение. Теперь не идеи, Розочка, но распределения грантов решают, каким миру быть завтра. Скучнейший чиновник, пыльный бюрократ диктует повороты культурных рек: прикажет – они вспять потекут. У вас акции на свободу есть? Я беседовал недавно с Михаилом Дупелем – интереснейший человек! Он как раз акциями на свободу и торгует. За ним будущее, только он сам не знает толком, какое именно будущее – вот в чем проблема. Намерения у него прекрасные, но смутные! Он нашу страну прославит, помяните мое слово. Дело за малым: объяснить ему, чем именно он должен прославить страну. Миллиардер, финансовый гений, друг американского президента и приятель немецкого канцлера. Такого бы – в российские президенты, а? Кажется, его и не хватает нашей стране для счастья. Дать бы ему в помощь ваши знания и социальный пафос Тушинского – цены бы этому человеку не было. Тушинский, Дупель и вы – вот искомая сила завтрашнего дня. Открытое общество выдохлось – так дайте ему новую жизнь!
– Вы всерьез так считаете? – спросила Роза Кранц.
– Скажу вам одно: не сделаете завтра президентом Дупеля, я послезавтра из Кротова президента сделаю. Подойдите сюда, я покажу вам кое-что интересное.
Луговой взял Розу за локоть и подвел к окну.
– Посмотрите внимательно – вот она, новая Москва. Изменилась, красавица наша, похорошела! Строят, возводят, украшают! Глядите, вон там мансарду на доме надстраивают, в ней поселится ликеро-водочный магнат. Теперь модно в мансардах селиться: будет торговец спиртным жить, как студент Латинского квартала, только в мансарде у него – и сауна, и солярий, и зимний сад с эвкалиптами. Правда, дом – видите? – треснул. Не может дом выдержать такую изысканную мансарду, не рассчитали строители. А дальше по переулку, глядите, булочную ломают. Там будет устричный бар, и слышал я, из Бретани каждый день спецрейсом устрицы привозить будут. А булки где брать, вы спросите? Или спрашивать не станете? А вон там, замечаете, роют подвал? Боюсь, дом бы не рухнул, уж очень лихо копают. Однако уверяют, что не рухнет. Это будет магазин лучших вин планеты, какой-то коммерсант предприимчивый сюда со всего мира вино привозить будет. А вон там, где много людей руками машет, там из детского сада казино устраивают! Впрочем, рождаемость падает, а доходы среднего класса растут – так что решение, считаю, своевременное. А вот строительство нового элитного жилья – видите краны? Здесь раньше поликлиника была, ее закрыли, будут делать трехуровневые квартиры с каминами, и вообразите, Розочка, еще даже строить не начали, а уже половину квартир продали. Хотят люди жить красиво, как их остановить? Расцвела столица, не находите? – говорил Луговой ровным голосом, и Роза сначала даже не расслышала иронии. – Полюбуйтесь, как они строят. Видите пьяниц у бетономешалки? Смотрите, один носом в корыто с цементом упал – это у них главный инженер. Из Молдавии да Белоруссии нагнали дешевую рабочую силу и возводят себе на блочных домах пентхаузы, а в подвалах строят термы. Фантазии-то не занимать! Ни вкуса, ни меры, ни элементарных инженерных знаний – ничего нет. Плохо строят, неаккуратно. Разрешили власти перестраивать бараки, энтузиасты и кинулись перестраивать, думают, из барака у них Версаль получится. Ведь соблазн-то велик, Розочка. Ничто не невозможно – так, кажется, в ваших кругах говорят? Здесь стенку снесу, тут плитку положу – и выйдет у меня жилище, как у князей. Ведь сколько народу поубивалось, Розочка, из-за этой глупости. Недавно в доме напротив случилась трагедия. Один деятель из новых богачей – чем он там приторговывал, не ведаю, колготками или пивом, – построил себе на пятом этаже бассейн с морской водой. Средиземноморский курорт в панельном доме учредил, реформатор! Искусственные волны устроил, мозаику с русалками заказал – а дом-то ветхий! Ветхий дом, Розочка, и этого ни одно проектное бюро отменить не в силах. Проект ему сделали отменный, и важные подписи нарисовали под чертежами, но к реальности эти подписи и проекты отношения не имеют. Перекрытия деревянные, гнилые, сто тонн воды как выдержат? Только он стал резвиться с девушками у себя в бассейне – а тут все и рухнуло. И мало что его, дурачка, расплющило, так все этажи насквозь пробило, разломало полдома и людей поубивало несчитано. Моя домработница, старуха Марианна, ходила смотреть, как трупы выносят. Она дама жестокая, богачей не любит – стояла и хохотала. Воды-то много вылилось, но вся вода, рассказывают, была красной. Говорит, волной трупы из дома выбросило – докинуло аж до тех гаражей. Вот вам и средиземноморская нега, Розочка, вот вам и тяга к атлантической цивилизации.
Как это назвать, Розочка? А называется все это безобразие словом «евроремонт»; полюбили русские люди это идиотское выражение. Вы, часом, не знаете, что они в виду имеют? То ли хотят с помощью ремонта сделать так же красиво, как в Европе, то ли собираются произвести ремонт в самой Европе. А может быть, и то и другое сразу. И отчего-то мне кажется, что критерий европейского качества, который строители используют, самой Европе неведом.
Они ведь хорошего не построят, не так ли? И скажите мне, чиновнику, должен я запрещать любительское строительство или нет? Или запрет будет восприниматься как покушение на европейские ценности? Едва указы с ограничениями стали выходить, как народ возмутился: как же свобода? Мы, дескать, по свободному волеизъявлению желаем наш барак превратить во дворец. И как им втолковать, что барак всегда будет бараком? Вот основная ошибка культуролога, Роза. Если разобрать барак по кирпичу, из кирпичей можно будет собрать только барак. А дворец собрать нельзя. Понимаете? Там детали другие. А культуролог уверяет: как захотим, так и сделаем.
Луговой повернул к Розе свое сухое лицо.
– Понимаете? Мастера деконструкции оставляют на стройплощадке детали – им кажется, что главное сделано: зловещая конструкция разобрана, а для будущего строительства детали пригодятся. В этом пункте главная ошибка. Из деталей сборки, милая Роза, можно собрать лишь то, что было до того демонтировано. Деконструкторы обманывают себя и других. Ну как, посмотрели на Москву? Понравилось?
Луговой улыбнулся Розе.
– Посмотрели? Но такой же точно евроремонт происходит и во всем мире. Стройплощадка большая, работы много – подгоняют мир под западный стандарт, под стандарт, которого в природе не существует. И как он может существовать, этот общий стандарт, милая девочка, если Португалия не похожа на Германию – и девушки там иные, и песни другие поют. Однако место для стройки расчищают. Рушат былые конструкции с энтузиазмом, а строить потом будут. Разбомбили Сербию, раскромсали Балканы, разбомбили Афганистан и Ирак, завтра начнется вторжение в Иран, кроится карта Востока, милая Розочка, и, боюсь, кроится неудачно. А вы все за свободу боретесь – против догм. Деконструкция чего вас манит, милая Розочка? Уже все по винтикам разобрали, а вы, девочка, все с деконструкцией играетесь. Все уже, деконструировали мир, можете успокоиться. Европа раздроблена, нет больше Европы. Англия выживает тем, что на подтанцовках у Америки служит. Видали в телевизоре ихнего Тони Блэра? Ведь как мужик с лица спал, измучился: седой стал, глаза запали, уши торчат. Жалко беднягу. Франция и Германия оказались в изоляции – вот вам дискурс современности! Прибалтов купили, теперь они важные – Францию с Германией учат. Каково? Нравится?
А лидеры? Либо воры, либо агенты на зарплате. Чех Гавел обзавелся собственной кинофабрикой и половину Праги приватизировал, свободомыслящий человек! Латвией правит американка, Грузией – американский наемник, украинский наместник сидит на зарплате Пентагона – вы ситуацию вообразите, Розочка! Ведь какое строительство! Что там белорусы с молдаванами, что там турецкие рабочие! Весь мир вкалывает – кто бетон мешает, кто стройплощадку фугасами подготавливает. Какой евроремонт масштабный затеяли, милая Розочка! Всю Европу ремонтируют и мир в придачу. И к лучшему хотят жизнь преобразовать! К лучшему! Только никто экономику Грузии наладить не в состоянии – и не нужно это никому! Только никто не может сделать так, чтобы в Латвии что-либо помимо творога производили. И никого это не волнует. Вот у меня и вопрос, милая Роза: а выдержит ли старая конструкция новый дизайн? Вот у меня и вопрос: а есть ли у строителей чертежи здания? А то ведь насочиняют, где трубы прокладывать, где канализацию вести – и неверно насочиняют, Розочка. Несущую стену уберут, фундамент и не выдержит. Это как со строительством в Москве: воду в бассейн вот-вот зальют – а перекрытия гнилые!
Ну, гробанется Запад, это, допустим, даже интересно посмотреть, а дальше как быть? Что делать станем? Поглядите, вот уже встает Китай, вот уже Индия зашевелилась. Это вам не Балканы, Розочка, – там народу побольше, всех не разбомбишь. Такой процесс начнется – не остановишь! Хлынет поток – и никакие перекрытия не выдержат. Общеевропейский дом – дом, который наш расчудесный ставропольский провидец решил обустроить, – он ведь рухнет. Перемены мировые лидеры затеяли исключительно с прекраснодушными намерениями – привести все к красивому стандарту. Чтобы всякое утро жители Бангладеш читали «Геральд Трибюн», а белорусы – «Таймс». И не то чтобы так удобнее управлять, а просто так им красивее кажется, гармоничнее. Желание, равное тому, какое испытывает новый хозяин в квартире: старые обои отклеить, новые налепить. А ну как дом гнилой? Но думать про это некогда. Евроремонт в мире зачем затеяли? Привести ветхую систему в порядок? Изменить экономическую несправедливость? Помочь, например, Африке и так далее по списку? Глобализацию зачем придумали – нищих жильем обеспечить? Черта с два. Если бы сотую долю израсходованного на бомбежки пустили на медицину в Конго, – Иван Михайлович ткнул пальцем через плечо на маски и топорики, – в Африке давно эпидемий бы не было. Однако деньги тратят на бомбы – расчищают площадки под казино, а госпиталей не строят. Я спрашиваю себя: почему? План евроремонта возник в конце минувшего века исключительно по соображениям интерьерного характера. Властители хотели сделать красиво – вот в чем их мечта состояла. План мировых перемен есть продукт прежде всего эстетической, но не инженерной мысли.
Вот почему я говорю с вами, Роза. Именно потому, что эстетика – достигшая таких планетарных размеров воплощения – может причинить ущерб, я и обращаюсь к вам, интеллектуалу, с вопросом: как с данной эстетикой быть?
Не знаете? Вот и никто не знает. Американский президент – он мужчина суровый – предлагает и дальше защищать демократию, то есть ломать и из обломков строить. Вот что у него в голове творится, и это печально. Абрам Шприц – это, если помните, спекулянт, который драпанул с ворованными миллионами, – он хочет русского президента-гэбэшника убить и посадить на трон управляемого человека. Так себе план, Роза. Они и полковника сажали на трон в качестве управляющего, не более. Отчего-то Шприц не хочет взять в толк, что управление меняет характер управляющего. Нового менеджера назначат – тот тоже переменится. Богачи наши нервничают, взятки миллионные дают и все равно спать без снотворного не могут – боятся. Где выход?
Луговой крепко держал Розу за локоть и смотрел ей в лицо не так, как принято в обществе либеральном – то есть вежливым и скользящим взглядом, а упорно и прямо.
– Я знаю, чего вам не хватает, Роза, – сказал Луговой.
Вот еще, подумала Роза Кранц, мудрец какой. Все знают, это очевидно. Власти. Уверенности. Денег. Завтрашнего дня.
– Мы с вами, Розочка, наблюдали в окно за строительством открытого общества. Именно открытое общество и учреждают сейчас повсеместно и наводят красоту – где подкрасят, где дырку ковриком завесят, делают эстетически привлекательно. И я предсказываю вам сегодня, что именно эстетика и явится причиной бед открытого общества. Знаете, отчего врагом открытого общества является в первую очередь Платон? Вы ведь помните упреки либерального мыслителя Поппера, защитника открытого общества? Как он на Платона нападал, а? И в хвост и в гриву! А отчего? Это просто понять. Людям свойственно не любить тех, кто предвидит их беды. В третьей книге «Республики» Платон ясно указал на того, кто станет разрушителем государства, – как же Платону это простить? Помните третью книгу «Республики»?
Поскольку Роза Кранц старалась следить за новинками философской мысли и – как многие из ее окружения – отдавала предпочтение Лакану, Делезу, Бодрийару и Дерриде, а Платона не жаловала, то и ответить на данный вопрос у нее не получилось.
– Отчего-то принято считать, что из своего государства Платон изгоняет поэтов и искусство в идеальном государстве не нужно. Это не так, почитайте внимательно. И в третьей книге, и в десятой Платон призывает к изгнанию не всего искусства, но лишь подражательного искусства. Именно подражательное искусство, то есть такое искусство, какое мы наблюдаем сегодня, и разрушит общество. Искусство подражательное сделает свое дело быстро. А я призывал вас к интеллектуальному авангарду, не так ли? Вот я от вас чего ждал, Розочка, а вы и ваши коллеги – декаданс развели. Пляски до утра, «синие носы», тельняшки, водка. Вы хотите, чтобы было не хуже, чем в Бостоне и Париже. Но получится хуже, Розочка, и время зря пройдет. Уже прошло. Помните план Тушинского? В пятьсот дней переделать Россию – отчего же не переделали? Десять раз по пятьсот дней прошло – сколько мы упустили возможностей.
– Мы старались, – сказала Роза Кранц. – Каждый делал свое дело. У нас не получилось.
– А ведь верно, – сказал Луговой, – старались. Действительно, сколько концепций дизайна было предложено, сколько проектов! Сначала – еще при Горбачеве – один деятель из ЦК ринулся в ГДР, опыт сельского хозяйства перенимать. Совсем было перенял, да вот беда: рухнула Берлинская стена, обвалилась Восточная Германия, сельское хозяйство загнулось. Да и самого деятеля турнули из ЦК. А потом и ЦК закрыли. Но мы не остановились, нет! У нас еще море прожектов было! Один пытливый ум решил насадить шведскую модель в России – вот мудрец! Поехал, изучил, казенных денег в барах натратил – и вернулся окрыленный. Многомудрый прожект привез: перенять развитие восьмимиллионной страны с мононациональным населением, развитие страны, которая двести лет не воевала! Надо же предложить этот вариант как модель для двухсотмиллионной державы с двадцатью языками, для страны, разутюженной войнами и воровством! Однако попытались идти в этом направлении, отчего же не попытаться – ведь красиво придумано! У нас же эстетический принцип – основной. И мы в поисках не остановились, куда там! Не прошел шведский вариант – новый найдем, нам долго ли? Появились светлые умы – давайте, говорят, американскую модель либерального капитализма переймем! Но и этого показалось мало, еще и другие прозорливцы пришли – аннибалы либерализма – давайте, говорят, повторим японское экономическое чудо, будем как в Японии. Не успели эту модель прогадить, как уже и другая на подходе – давайте как в Италии устроим: на юге мафия свой интерес имеет, на севере правительства как носки меняются, а крестьяне в Тоскане вино пьют. Красиво? И этого русскому пытливому уму мало, еще ищут! До Латинской Америки доискались: давайте, мол, полковника госбезопасности посадим во главе правительства, чтобы он одних пытал, а другим концессии на разработки недр выписывал. И – что привлекательно в такой латиноамериканской концепции! – сажать одних и концессии дарить другим можно произвольно: законов-то никаких нет. Казалось бы, ну хватит, нашли милое сердцу устройство Родины! Но нет, опять нехорошо! Бурлит русская мысль: еще бы где рецепт позаимствовать, а вдруг новый рецепт поможет? Одни таблетки мужик выпил – не действуют, другие выпил – тоже не действуют, так, может быть, еще в соседнюю аптеку зайти, вдруг там чего любопытное завезли, надо бы и этих наудачу хватануть – вдруг проймет? Вот оно, подражательное искусство открытого общества!
