Максим Кантор
Учебник рисования. Том 2
– А вы сами?
– Оставьте демагогию. Советский Союз развалился не потому, что коммунизм проиграл капитализму, а потому, что малая система нежизнеспособна в присутствии системы большой. Наполеон говорил, что правда на стороне больших батальонов. Мир строит глобальную систему управления, единую для всех. Нельзя играть против истории. Нет и не может быть в принципе той точки, с которой осуществляется критика современности: эта внешняя точка с неизбежностью окажется внутри системы.
– И что же, – спросил Луговой, – исключений нет?
– Нет, – сказал Дупель, – и не было никогда. Диссиденты критиковали вас, то есть советскую власть, не извне, они критиковали вас изнутри большой системы – большей, нежели система стран Варшавского Договора.
– Вы, менеджер большой системы, чего вы хотите от меня, от маленькой гайки в маленькой системе?
– Хочу немного. Не распускайте свою шпану. Остановите их.
– А для чего вы органы госбезопасности призвали на трон? Какого эффекта ждали?
– Чтобы строить систему, нужен системообразующий фермент. Государство разрушили, партию ликвидировали, идеологию упразднили. Что осталось? Лучше госбезопасности ничего не придумать. Я понимал, трудности будут. Госбезопасность регулирует себя сама. Кому-то, – Дупель внимательно посмотрел на Лугового, – может прийти в голову фантазия, что такой формы регулирования для русского общества достаточно. Но малая система встроена в мир, а в мире действует система большая, у большой системы другие законы. Я понятно говорю?
– Вполне, – сказал Луговой, – понятно. Малая система – как рука (или две руки, если у кого есть пара), а рука подчиняется телу. Правильно? Вопрос в том, кто берет с тарелки пирожок – тело или рука?
– Не рука и не тело, а тот, кто велел официанту принести пирожок.
– А если официант взял пирожок и сам съел?
VI
– В эту комнату как войти? – спросил грузчик. – Двери на стене нарисованы, а не открываются.
– В эту комнату попадают с балкона. Как будто нельзя догадаться! Что, совсем тупой? Двери на стене декоративные. Они нарисованы для симметрии. Эти двери и не должны открываться, – объяснял Кротов грузчику. Народ в России дикий, к искусству глухой: разницу между картинкой и реальностью не осилит. – На стене нарисовали двери, понимаешь? Для красоты, понимаешь? А войти нельзя, понял? Потому что это не дверь, а стена. Чего проще? Надо выйти на балкон, т. е. не на балкон, а в оранжерею (мы из балкона сделали закрытую оранжерею), пройти по оранжерее кругом – и окажетесь в дальней комнате. Там будет японский сад камней.
– Мебель как заносить? – спросил грузчик. – Через балкон таскать?
– Мебель носить через оранжерею. Вот это кресло, диванчик с грифонами, столик малахитовый. Осторожнее с орхидеями. Орхидеи – это цветы, – добавил Кротов на всякий случай. Неизвестно, что они тут, в России, понимают, а что – нет. Надо каждую мелочь разжевать.
– Не по-людски придумали, – сказал грузчик. – Зачем рисовать дверь на стенке, а в комнату через балкон ходить?
– Проект сделали, тебя, дурака, не спросили.
– Чего сделали?
Не хватало еще объяснять грузчику, что такое «проект» и почему важнее проекта ничего в современном мире быть не может. Не хватало еще выслушивать мнение плебея по поводу современного архитектурного решения. Знаменитые архитекторы создавали квартиру Кротова, лучшие профессионалы, рекомендованные Голенищевым и Ситным, – и, создавая интерьер, опирались профессионалы на стиль модерн, оригинальный стиль дома на Бронной.
Современное искусство архитектуры опиралось именно на стиль модерн, специально придуманный в девятнадцатом веке для комфорта богатых. Особенностью стиля модерн, столь притягательной для обеспеченного человека, являлось отсутствие строгих обязательств. Собственно говоря, модерн – это даже не стиль, но гибкая, готовая к услугам потребителя структура, которая может вместить в себя решительно все – по желанию заказчика. В соответствии с обещаниями современных реклам потребитель мог выразить любое желание, и стиль растягивался до нужных пределов, вмещая любую прихоть. Стиль модерн, как эластичный носок, налезал и на ногу торговца нижним бельем, и на ногу государственного мужа – и всякому было в модерне удобно. Фантазии ординарных обывателей, удержанные в узде советской жизнью, вырвались на волю. Прежде чем начать переустройство страны, занялись они перепланировкой квартир: въезжали в старое жилье и кроили его на новый лад. В кухне делали гардеробную, в ванной комнате – кабинет, на балконе – оранжерею. Если хотел иной собственник павлинов из мрамора, то вырезали для него из мрамора павлинов, если мечтал он о дорических колоннах, увитых лианами, то лепили колонны и обвивали их лианами – ничто не невозможно. Именно этот, в высшей степени гуманный подход и был востребован русскими просвещенными богачами. Приговоренные эпохой социализма к жизни в скучной казарме, пожелали они вместить в свои апартаменты весь мир и всю историю. В одночасье возникли в Москве квартиры с равеннскими мозаиками в бильярдных, с плафонами в спальнях, расписанными в стиле Тьеполо, и бронзовыми тритонами, на которых вешали зонты и шляпы в прихожих. Архитекторы и художники принялись создавать интерьеры один изысканнее другого: у Балабоса – римский стиль поставгустовской эпохи, у Щукина – китайские павильоны с фонариками; Лаванда Балабос предпочитала фонтаны каскадами, как во дворцах Петергофа, и супруги Кайло установили искрящиеся каскады в ее гардеробной. Русские пьяницы и неудачники (вроде носильщика Кузнецова) кривились на эти нововведения, но даже и они не могли бы отрицать, что стало красиво. И, ходя по квартире Кротова, Кузнецов думал: вот ведь как бывает! Вообще говоря, фантазии русских предпринимателей не превосходили (а порой даже и уступали) фантазий их заокеанских коллег. Нередко можно было слышать, как супруга бизнесмена выговаривала художнику по интерьерам: что же ты, голубчик, халтуришь, не можешь бассейн в гостиной спроектировать, а вот у наших друзей в Лос-Анджелесе прямо посередине гостиной бассейн с морской водой и внутри бронзовые русалки играют. И художник, перекрестясь, делал. И еще спасибо говорил – времени и заказчикам. И впрямь, что лучше: ваять бронзовых русалок – или проектировать типовые бараки, как при социализме? Когда вульгарную утопию сменили на удобную реальность, любовь к модерну пробудилась как-то сама собой. Отремонтировали старые дома, принялись возводить новые, но и новые дома выходили словно из-под руки мастеров стиля модерн. Теперь стиль этот появился вновь – пророс из-под глыб. Стиль этот, возникший одновременно с «Капиталом» Карла Маркса и привитый России в то же самое время, что и марксизм, воплощал мысль, марксизму противную. Если Маркс сулил обывателю рай в будущем, то стиль модерн предъявлял рай немедленно, причем с учетом индивидуальных пожеланий. В коммунистическом раю неприятно то, что его формы скорректированы убеждениями. А практический рай стиля модерн хорош тем, что легко меняет форму под постояльца. Конечно, есть опасность, что придут новые варвары и порушат новый модерн – вон их сколько ходит, алкоголиков и обиженных пенсионеров. Но современный модерн не отдаст им на поругание свою красу так легко, как модерн прежний. Теперь собственники уже ученые: у них вооруженная охрана по периметру и видеонаблюдение круглосуточное. Сунется варвар в подъезд – и раскается в необдуманном нахальстве. Дом на Бронной возносился над прудом точно символ исторического комфорта, точно памятник уюту, победившему бесчеловечные идеалы.
– Однако, – сказал Дмитрий Кротов грузчикам, – время идет, а конца работы не видно. Вы, голубчики, не при советской власти живете. Не воображайте, что я стану вам платить за лишнее время. Вы должны были закончить к пяти. А как там у вас получилось, это ваши личные проблемы. За простой денег не даю. Бегом надо, бегом. Знаешь, как на Западе люди работают? Там не забалуешь – мигом на улице окажешься. Это только у нас дармоедов терпят. Гранитную столешницу принесли? Что-то не вижу. Смотри, если треснула!
Мокрый от пота носильщик смотрел на парламентария и не говорил ни слова.
– И не надо, не надо на меня так смотреть. Сам виноват. Следовало рассчитать время. А то уже полшестого, у меня в восемь гости, а посуду не распаковали. Одного – на кухню, посуду распаковывать. И смотри, кухарке там не мешай. Двоих – столешницу таскать. А ты щетку возьми и быстренько подмети.
– На эту столешницу четверых мало. Она же тонну весит. Ты, хозяин, сам попробуй поднять.
– Не надо демагогии. Берите и несите. Это ваша профессия, вы должны уметь с ней справляться. Я же вас не прошу за меня законы писать!
И Дима пристроился за письменным столом в новом кабинете, помечая кое-что в блокноте. Писал он сейчас, однако, не законы российские, но просматривал в последний раз список гостей – всех ли вспомнил? Не забыл ли нужных? Он ставил птички возле людей несомненно значимых и крестики подле тех фамилий, что обойти не мог, но чье отсутствие пережил бы легко. Не ошибся ли он, вычеркнув Кузина из списка? Нет, то было единственно верное решение. Понятно, что Кузины исходят завистью – и к этой квартире, и к общественному положению ее хозяина. Людям мнится, что взятое другим непременно отнято у них. Словно квартира эта (помещение статусное, положенное государственному мужу) могла бы стать кузинской. Словно сумел бы Кузин вести парламентские прения, лоббировать законопроект. Сумел бы он, например, протолкнуть автозаправочные станции по Калужскому шоссе? Ведь именно голос демократов оказался решающим. Работа, ежедневная работа – а люди смотрят со стороны и не понимают, как тяжело рулить государством. Зависть не знает логики. Стремительный взлет Кротова усложнил отношения с былыми коллегами. Так ли необходимо приглашать гостя, что кислым видом своим испортит праздник? Виктора Чирикова, бессменного редактора «Европейского вестника», звать ли к общему столу? Сумеет ли Чириков адекватно оценить ситуацию, понять, что перед ним уже не юноша, которого он из милости взял в редакцию, но деятель мирового уровня? Впрочем, в случае с Чириковым можно положиться на обстановку: обстановка убеждает. Вот что значит настоящий дом! В иные дома заходишь и не чувствуешь величия хозяина, а здесь, на Патриарших прудах, непременно почувствуешь. Пройдет гость мимо консьержа, минует охрану, рассыпанную по лестничной клетке, услышит, как дежурный передает по рации: «Первый, первый, я второй, встречай гостя, как понял, прием» – и осознает значение места. Заглянет за малахитовую колонну – а там человек с автоматом, поднимет глаза к расписному плафону – а там видеокамеры. Сюда кого попало не пустят, это вам не редакция «Европейского вестника». Посмотрит гость на мраморную лестничную волну, на чугунную ковку перил, на грифонов и лебедей – и объяснений не потребуется. Пусть Чириков приходит, пусть посмотрит. И встречать его надо просто, не акцентируя своего значения. Мол, проходи, Витя, присаживайся. Ботинки снимать не надо, прислуга подотрет. Сейчас позвоню, и тебе выпить принесут. Кто у нас там старший в охране сегодня? Юрочка? Юрочка, сходи в гостиную, выбери чего покрепче. Тебе, Витя, со льдом? Орешков хочешь? Юрочка, прихвати там орешков. Вот так, мягко, тихо – обстановка сама скажет гостю остальное. Карельская береза, стиль модерн, зеркало с павлинами. Кротов скосил глаза, посмотрел в зеркало как бы невзначай, сбоку интересно, видно плешь? Как будто и не видно, если сбоку смотреть.
VII
– Могу предложить вам выпить, – сказал Луговой, но Дупель только щекой дернул: какая выпивка?!
– Новой империи требуется новый метод управления провинциями. Обратите внимание на события – империя структурирует мир, вразумляет окраины. Нравится, нет ли, но Россия – провинция, на ближайшие века ею останется. Новые власти используют демократию как средство управления, но лучше не ругаться с центром – уши надерут.
– Провинция! – сказал Луговой. – Окраина! Верно сказано! Историческая роль страны интеллигенцию не устраивала, а теперь придется семечки на завалинке лузгать, осваивать провинциальные радости.
– Рад, что это понятно. Наместника в провинции избирают для управления регионом добычи – и только. А если у него фантазии появляются – его регион бомбят. Журналисты ищут идеологические причины для современной войны. У современной войны таких причин быть не может. Империя – машина, какие убеждения бывают у автомобиля – карбюратор, мотор? Враг демократии! Друг демократии! – Дупель рассмеялся. – Какая чушь! Обыкновенный системный подход. Шестеренка сломалась – выкинуть шестеренку. Наместник выходит из-под контроля центра (Милошевич, Хусейн, кто угодно), становится врагом империи – его уничтожают. А убеждения – левые, правые, гринписовские, панславянские – кому интересно?
– Действительно, – сказал Луговой, – кому?
– Никому. Можно поощрять любую аномалию – отсюда политкорректность. Негр, еврей, гомосексуалист, социалист, хоть марсианин – нефть качай и будешь молодец.
– И надолго такая ситуация? – спросил Луговой.
– Навсегда, – убежденно сказал Дупель. – По-другому не будет. Социальная жизнь попала в резонанс с техническим прогрессом – сформировалась зависимость. Именно это имеют в виду современные мыслители, когда говорят о конце истории.
– Новые властители дум появились? Не обманули бы! – Луговой изобразил тревогу. Он не старался скрыть, что издевается над словом «мыслители».
– Ведущие мыслители современности, – повторил Дупель, – пришли к выводу, что история кончилась. Фукуяму читайте. А из отечественных рекомендую Труффальдино. В дискурсе свободы мы вошли в постсовременный отрезок времени.
– Вы меня терминами не пугайте. Я чиновник, мне надо попроще. А вдруг схема разладится? Разве не бывало случаев? Строили Вавилонскую башню, а она упала. Мне, держиморде и политику, гарантии нужны. Теории не понимаю.
– Прекратите дурачиться. Отлично понимаете. Понимаете, что моя нефтяная труба кормит русских дармоедов. Понимаете, что ваши кротовы и фиксовы не смогут воровать, если я в бюджет не дам деньги. Понимаете, что если я не протяну трубу в Китай, если остановлю добычу, то у вашего полковника завтра денег на бутерброд с колбасой не хватит. Если мировое сообщество от вас, чекистов, отвернется, вы завтра зарплату не получите. Придете к окошку, где получку выдают, – а там пусто. А послезавтра с голоду околеете. Будете лежать у себя на даче с высунутым языком, как Сталин при смерти. Вы это отлично понимаете! И не подсылайте ко мне агентов, не ставьте у меня на даче жучки, не лезьте в мой компьютер! Для ваших интриг я неуязвим. Прекратите пугать журналистов, хватит закрывать газеты и телеканалы. Я вхожу в структуру мировых отношений, а вы – нет. Поссоритесь со мной, значит, поссоритесь со всей глобальной системой, для которой важнее я, чем вы.
– Я учту, – сказал Луговой. – Вы за этим ко мне пришли?
– Нет, – сказал Дупель и встал, – я пришел вас спросить: сколько?
– Это смотря чего, – осторожно ответил Луговой.
– Денег, – сказал Дупель, – сколько вам нужно денег? Ваш Фиксов вымогает у меня миллиард, я послал его к черту.
– А может быть, зря? – встревожился Луговой. – Может быть, напрасно вы Фиксова обидели? Знаете, как бывает: попросит человек денег, ему откажут, он и злость затаит.
– Сколько? – повторил вопрос Дупель. – Я предпочитаю говорить сразу с вами. Если я дам Фиксову миллиард, завтра за миллиардом придет Зяблов, а послезавтра Кротов. Предпочитаю знать сразу: сколько нужно, чтобы вопрос решить.
– Бесплатно решим, Михаил Зиновьевич! Вы власти захотели – ну, так и скажите, не стесняйтесь, при чем тут деньги? Власть, как и любовь, купить нельзя. И не пытайтесь, я вас к власти бесплатно приведу.
Луговой произнес эти слова насмешливо, так, во всяком случае, показалось Дупелю. Дупель сжал губы и не сказал ни слова. Советник при трех президентах, думал он, и время тебя не берет. Но ты же не бессмертный.
– Да вы не сердитесь, Михаил Зиновьевич. Я – с открытой душой. Сказал: бесплатно – значит, бесплатно. Что ж я, не понимаю, что лучше вас не найти? Ответьте только еще на один вопрос. Ваша глобальная система насколько глобальна? Я имею в виду вот что, – улыбаясь, сказал Луговой. – Этот пруд за окном кажется утке большим, а нам – маленьким. Большая система больше системы маленькой, но насколько она велика в принципе?
– Не примете в расчет – пожалеете.
– Спасибо за лекцию, – Луговой улыбнулся, – послушать поучительно. Хотел бы я в чем-нибудь так увериться, как вы уверены в Западе.
– Пугаете? – Дупель сказал все, что хотел, он знал, что Луговой его понял. – Вам надо самому бояться. Мир однополярен, поскольку план развития существует один. Да, я полагаюсь на Запад.
– На круглой Земле запада не существует, – сказал Луговой, – так на кого же вы полагаетесь?
И тогда Михаил Зиновьевич Дупель поднял палец и показал в потолок. Имел в виду он, разумеется, не соседа сверху, не Тофика Левкоева, но высший порядок, мировой дух, выражаясь в терминах немецкой философии. Луговой проследил направление его пальца и задумчиво покивал головой.
VIII
Дмитрий Кротов тем временем выпроводил грузчиков, сказав им так:
– На чай не даю, на водку тем более. Алкоголизм не поощряю. Что заработали – получите. Тут все честно: до пяти часов время оплачено, за простой денег не даю. За лень вам из пенсионного фонда платить будут.
Кротов сказал про пенсионный фонд со знанием дела: его фракция в парламенте контролировала пенсионные фонды, последние инвестиции в Лихтенштейне были сделаны именно из денег пенсионного фонда. Вот туда-то, в Лихтенштейн, и смог бы обратиться незадачливый грузчик, если вопросы возникнут. Закрыв дверь за грузчиками, Дима Кротов еще раз просмотрел список гостей. Кажется, никого не забыл. Политики из администрации президента – Зяблов и Слизкин, люди незаметные, а дела без них не делаются. Придут ли? Вообще-то они публичности не любят. Депутат Середавкин, Василий Баринов, Юлия Мерцалова – это, так сказать, бастион пропаганды. Разумеется, Герман Басманов – как без него; Аркадий Ситный и Леонид Голенищев представляют культуру, Розу Кранц и Шайзенштейна никак нельзя не пригласить. Рекомендовали позвать новую знаменитость, хорька: многие уже принимали хорька, нашли его общество приятным. Впрочем, сегодня развлечений и без того довольно. Развлекать гостей будут современные художники – супруги Кайло, Юлий Педерман, Снустиков-Гарбо. Кротов сознательно не стал приглашать пожилых мэтров: молодежь динамику момента передаст более убедительно. Изобразят что-нибудь либеральное, в духе времени.
И, конечно же, званы соседи: Иван Михайлович, Алина Багратион, Левкоевы. Дима просил Тофика Мухаммедовича прийти не только с супругой, но и с дочерью Соней – поразительно, что у такого прагматичного и, как говорят, жестокого человека тихая и милая дочь. Знакомство в парадной дома, поездка по ночной Москве в служебном автомобиле, рассказ Сони о Сорбонне, первый поцелуй в итальянском ресторане – и Дима стал регулярно встречаться с Соней. Настанет момент, говорил себе Дима, и надо будет поговорить с Тофиком Мухаммедовичем, сделать все торжественно и прилично.
Расставляя по столу открытки с именами гостей (Гриша Гузкин показал в Париже, как это делается), Кротов поместил Соню рядом с собой. Почему бы и нет? Кротов полагался на деликатность тех гостей, отношения с которыми могли бы Соню шокировать. Он не сомневался, что Алина Багратион будет вести себя адекватно. Остается надеяться, что и Герман Басманов его не подведет. Золотозубый спикер парламента взял в привычку прилюдно поглаживать ягодицы Кротова, но то, что уместно в бане, совершенно некстати будет в присутствии Сони Левкоевой. Надо будет твердо обозначить границы. Однако не хотелось бы и обидеть Германа Федоровича, он человек самолюбивый. А вот и голоса слышны на лестнице. Неужели она?
IX
Голоса принадлежали Белле Левкоевой и Лаванде Балабос: болтая, барышни спускались по лестнице, а навстречу им поднимались гости Кротова, и первой шла Роза Кранц. Миллионерши говорили так:
– У Портебалей такие же коврики. Говорю тебе, абсолютно такие же коврики.
– Не смотрятся на мраморе.
– Надо убрать мрамор, положи дубовый паркет.
– Бедновато смотрится паркет.
– В Париже у всех паркет.
– Лавандочка, везде каррарский мрамор.
– Мрамор в прихожей, а в гостиной – паркет.
– В гостиной паркет не смотрится.
– Все-таки в Париже кое-что понимают.
– Я не в восторге от их интерьеров, бедновато живут.
– А ты ее серьги видела?
– Балабос мне купил такие же.
– Видишь, а ты бранила сапфиры в ушах!
– Просто бриллианты надоели. Поношу недельку цветные камушки.
– И тебе идут.
Роза подняла голову, увидела дам, увлеченных беседою.
Белла Левкоева спускалась по лестнице, качая бедрами. А ее подружка, очаровательная Лаванда Балабос, спускалась бок о бок с нею, подтанцовывая на мраморных ступенях – то покрутится на одной ножке, то другой ножкой подрыгает. И прелестные стройные ножки Лаванды мелькали в воздухе и дразнили охранников. Качались бриллианты в ушах и на шеях, шуршали платья, плотное облако дорогих духов клубилось подле прекрасных тел. И столько юной прелести было в этих созданиях, столько ненатужной грации, что Роза Кранц, поднимавшаяся по лестнице навстречу прекрасным дамам, пережила приступ зависти. Вряд ли носильщик Кузнецов, расставлявший антикварную мебель в квартире Кротова, пережил столь сильное чувство. Голова у Розы закружилась, она взялась за перила, чтобы не упасть. Не то чтобы Роза Кранц когда-либо чувствовала себя некрасивой. Напротив, иные недоброжелатели могли сказать, что она даже переоценивала свои данные. Она казалась себе женщиной статной и привлекательной; вот и утром, упаковывая бедра свои в красные колготки, она подошла к зеркалу и зазывно шевельнула задом; позволила себе вульгарный жест попой и нашла, что жест этот получился у нее нисколько не хуже, чем у артисток, изображающих роковых женщин. Плоть, туго затянутая в красное трико, колыхнулась тяжкой волной, и в темном зеркале отразились формы, вибрирующие, как малиновое желе. Роза постояла перед зеркалом, играя бедрами. Волны пурпурной плоти вздрагивали, и, откинув голову на короткой шее, вглядывалась Роза Кранц в зеркало выпученными глазами. Нет, нисколько не хуже она, чем вульгарная красотка Люся Свистоплясова. Говорят, что у Свистоплясовой ноги длиннее. Это еще как посмотреть. Скорее всего, обыкновенный оптический обман – просто у Розы бедра круче, вот и кажутся ноги несколько более короткими. Но мужчинам, между прочим, нравятся крутые полные бедра. А эти вульгарные особы на комариных ножках, кому до них есть дело? Пусть им кажется, что у них ноги длиннее, пусть! Если Роза наденет туфли на высоких каблуках и короткую юбку, то посмотреть еще надо, у кого ноги длиннее окажутся. Особенно если сидеть, положив ногу на ногу, – эта поза лучше прочих удавалась Розе. Когда Роза сидела, закинув одну полную ногу в красных колготках на другую, то представлялась себе длинноногой и стройной. Приведите-ка сюда эту вашу Свистоплясову, думала Роза Кранц, пусть сравнят нас – и непременно найдут, что мои ноги нисколько не короче. Вообще говоря, напрасно средства массовой информации преувеличивают длину ног иных особ. Публикуют неаппетитные фотографии плоских и длинных барышень и проставляют цифры – а цифры вводят в заблуждение. Складывается впечатление, что только такие ноги, как на картинках, и являются длинными, а другие ноги, те, которые от природы короткие и толстенькие, – те ноги получаются короче. Тенденциозная точка зрения. Если измерять ноги честно – то есть измерять, учитывая высокие каблуки, делая поправку на объем бедер и так далее, – то мои ноги даже на сантиметр-другой и подлиннее будут, думала Роза. Определенно так. И главное, думала Роза, пустые куртизанки посвящают весь день внешности, а я не только женщина – я в первую очередь ученый. Или все же в первую очередь – женщина, а во вторую – ученый? Роза стояла у зеркала, трепеща тяжким задом, и, разглядывая отражение, не забывала о главном – одновременно думала о своих последних опусах: обзоре философии Жака Дерриды для «Европейского вестника» и статье «Дискурс свободы», посвященной творчеству Осипа Стремовского. Шевелилась попа в зеркале, и шевелились идеи в голове Розы Кранц. Не только цветом колготок, не только крутизной бедер, но и качеством идей, их прогрессивностью выделялась Роза среди столичных интеллигентов.
Так хорошо начался день у Розы Кранц, а сейчас, поднимаясь по лестнице дома на Бронной, увидела Роза вульгарных девиц – и расстроилась. Нет, этим особам не надо было надевать туфли на высоких каблуках, укорачивать юбки, принимать выгодные позы. Что ни надень, как ни встань, а ноги получались у них непристойно длинные, и с крутизной бедер все было, к сожалению, в порядке. Стараешься, приводишь себя в порядок перед зеркалом, упихиваешь бедра в красные колготки, а такие вот сомнительной нравственности личности, не затрачивая усилий, всегда будут впереди – они богаче, они моложе, они (ах, что уж тут замалчивать!) красивее! Вот идут навстречу Розе две дамочки – и даже не замечают ее, Розу. Запах духов столь крепок, что ощущается за два лестничных пролета – какая вульгарность! И разговор! Только послушайте этот разговор!
– Ах, Лавандочка, – говорила одна из барышень, – я сказала ему: если в гости идет твоя дочь – не иду я. Эта крыса тянет из Тофика деньги!
– Откупись, Беллочка. Пошли сучку на курорт.
– Она из нашего дома на Сардинии не вылезает! Я уже не знаю, чей это дом – мой или ее.
– Наверное, думает, если она – дочь, то все позволено.
– Она и не дочь вовсе! Левкоевского ни на грош!
– Сдайте ребенка в приют.
– Как же, отправишь ее в приют! У нее родители есть!
– При живых родителях вымогать деньги у Тофика? Какой цинизм!
– Я безумно устала, Лаванда. Меня стало укачивать на яхте.
– Подумай о себе, Беллочка.
– Лавандочка, я отдыхаю только в своей галерее.
– Я понимаю, искусство спасает.
– Когда я встретилась с творчеством Гузкина, я словно сходила на массаж, словно прошла курс талассотерапии.
– Гриша – это подлинный авангард.
Роза Кранц смотрела на барышень, выпучив глаза. Два существа из иного, волшебного мира, в ароматах тропиков и сиянии алмазов, спускались по лестнице и говорили о современном искусстве. Неужели и они тоже любят современное искусство?
– Что глаза таращишь? – любезно обратилась к Розе Белла Левкоева. – Бриллианты в ушах считаешь? Твоего тут нет, не мечтай. Ишь, буркала выкатила! – И госпожа Левкоева поинтересовалась у охранника: – Кого в дом пускаете? Вокзал у нас, что ли? Видишь, ноги кривые – значит, девушка не из нашего дома. У здешних жильцов и на хорошие ножки бабки есть.
– К Кротову они на новоселье, – заволновался охранник. – К Кротову! И в списках есть! Роза Кранц, в журнале помечено.
– Ах, вы та самая Роза!
– Ах, значит, вы – Роза! – барышни расцвели улыбками.
– А мы вас ищем!
– Вас нам не хватает!
– Вы искусствовед, мы про вас все знаем!
– А нам в галерею эксперт нужен!
– А другое ваше имя – Толстожопая Пучеглазка, правда? Как остроумно, правда? И очень современно! – наивная Лаванда Балабос полагала, что в мире искусства у всех деятелей есть клички и прозвища. Некоторые мастера ходят в тельняшках и называют себя «синие носы», другие мажут краской забавные кляксы и откликаются на прозвище «мухоморы», а иные надевают красные колготки и носят кличку Толстожопая Пучеглазка. Употреблять эти клички – значит быть своим в мире прекрасного.
– Вас-то нам и не хватает для галерейного дела!
– Милая Толстожопая Пучеглазка, приходите ко мне работать! Я буду вам хорошо платить! – воскликнула Белла Левкоева.
– Славная, добрая Толстожопая Пучеглазка, давайте дружить, – кричала Лаванда Балабос и пританцовывала, и ее сапфировые серьги – дар Ефрема Балабоса – подпрыгивали, – не обижайтесь, что мы вам нагрубили, мы вас любим!
– Милая, милая Толстожопая Пучеглазка! Ну, улыбнитесь, пожалуйста!
– Хотите, мы тоже наденем красные колготки – и все станем толстожопыми пучеглазками?
У Розы Кранц перехватило дыхание, черты ее исказились. Кто спасет от кошмара? Кто остановит безобразную сцену? – вот что было написано на лице ее. Спасать Розу, однако, никто не собирался. Юные фурии совершали свой безумный танец вокруг нее, оскорбляя сразу все чувства культуролога – обоняние, слух, зрение и нравственное чувство, разумеется, также. Толстожопая Пучеглазка! Барышни выкрикивали это отвратительное прозвище так громко, что слова гудели под сводами дома, переходили с этажа на этаж.
И в тот момент, когда головокружение, раздражение и обида могли уже привести к тому, что Роза повалилась бы на мраморной лестнице без чувств, распахнулась дубовая дверь квартиры в бельэтаже, и Луговой барственным жестом пригласил Розу Кранц вглубь квартиры.
X
– Заходите, Розочка, посумерничайте со стариком. Вы одна или с подругами? – Иван Михайлович раскланялся с Беллой Левкоевой и Лавандой Балабос. – Три грации! Хорошо, что я стар для роли Париса и не должен делать выбор – растерялся бы! Проходите.
И Роза устремилась в спасительные апартаменты Однорукого Двурушника.
– Я тоже зван к реформатору на новоселье, да вот ленюсь. Пусть молодежь веселится. Усаживайтесь, – сказал Луговой. – Расскажите старику, куда страна катится.
– Под откос! – воскликнула Роза Кранц. Она находилась под впечатлением сцены на лестнице. – Если такие распущенные девицы получают от общества все блага, а подлинным интеллигентам приходится сносить их вульгарные выходки, то какой оценки заслуживает общество? Под откос страна катится, безусловно.
– Не драматизируйте, Розочка, – сказал Луговой. – Отнеситесь к этой сцене, как и следует интеллектуалу, философски. Что с них требовать? Рассудите: у каждого класса свои недостатки. Раньше в квартире Левкоевых проживал пролетарий Спиридонов – он матерился, ходил по лестницам пьяный, засыпал в лифте, песни орал. Он бы вам тоже не понравился. В России приходится выбирать между двумя формами хамства – пролетарской и купеческой. Выбор, как видите, невелик.
– А вы, – спросила Роза Кранц, – какое хамство предпочитаете?
– То, которое становится нормой отношений. Поскольку я представляю чиновничество, мне нравится порядок, а хамство, как и любое отклонение от нормы, я не поощряю. Однако смотрю на вещи объективно: перемены в обществе провоцируют падение нравов. Откройте газеты: журналисты хамят читателям. В музей сходите: художники хамят зрителям. Иной раз подумаешь: это нестерпимо. По рукам надо дать этому журналисту! Запретить это искусство! Но раз все терпят хамство – значит, оно стало нормой.
