Максимилиан Маркс
Записки старика
Витебск (1821–1840)
III
Войны персидская 1827 г. и турецкая 1829 г. кроме прохода войск и провода нескольких турецких пашей чрез Витебск прошли бы совсем незаметно, ежели бы одно особенное обстоятельство не озадачило сильно белорусских жидов.
Богатый откупщик Гинцбург[101] взял на себя поставку провианта для дунайской армии, и целая толпа бедных евреев в виде поверенных, приказчиков, подносчиков, сидельцев и извозчиков вереницею потянулась из города за полками. Двое из них, Мордух и Биня захотели сделать самовыгоднейший гешефт, и где-то за Дунаем вызвались произвести разведку в турецком лагере, рассчитывая на пособие со стороны тамошних своих единоверцев. Но тут-то они и ошиблись в расчете: единоверцы же связали их, как баранов, и потащили к агорянам на жертву Ваалу[102]. Турецкий паша, который до того успел уже повесить трех шпионов, и все из детей Израиля, чтобы раз и навсегда избавиться от столь милых посетителей, выказал пред ними всю свою азиатскую энергию. Они были введены к нему в палатку и в присутствии его выдернули два конца поданного им платка. У Мордуха оказался узелок, и это было его смертельным приговором. Перед палаткою же его раздели донага, и стали снимать ятаганом[103] кожу, начиная с темени и вдобавок посыпая солью обнаженные уже части тела. Операция эта продолжалась больше часа, а через часа еще два или три бедный страдалец отправился прямо на лоно праотца своего Авраама. Биня все это время связанный стоял тут же и смотрел как на производство казни, так и на страшную агонию своего товарища по службе. Мордух уже не дышал, когда паша вышел из палатки, приказал развязать Биню и преважно через переводчика сказал ему:
– Возьми кожу, снеси к пославшим тебя и расскажи все, что ты видел.
Биню вывели из лагеря, и он цел и невредим с кожею Мордуха возвратился восвояси. Кожа эта похоронена была с возможною по обряду ветхозаветному торжественностью.
– Ну, а после нашлись ли еще охотники заглянуть в неприятельский лагерь?
– Ай вай! Цтоб скуру слупили? – отвечал Биня. – Який цорт захоцець туда заглянуць? Ни! Никто и ни за цто!
Белорусские евреи никоим образом не могли понять, как их же единоверцы, забывши хирам, выдавали их. Но вскоре горько и очень горько пришлось им разочароваться в вере во взаимную приверженность даже среди своей семьи. Недаром охали они и стонали при вести о кончине Александра Павловича.
В Книге царей сохранилось предание, что Давид приказал произвести народную перепись, чтобы узнать число своих подданных. Это почему-то не понравилось Егове, и он наказал строптивого и стремившегося к знанию царя повальным мором, значительно уменьшившим численность евреев и приведшим Давида к смиренному покаянию. И вот, бывало, спросишь у еврея, есть ли у него дети. «Ну! Есть, нехай будуць здоровеньки», – ответит он.
– А сколько их?
– Я не сцитав, да и на цто вам это!
Больше не добьетесь.
Сорванцы мальчишки, особенно кантонисты, пользовались этой счетобоязнью. Напр[имер], сидит еврейка у лотка с пряниками, орехами, яблоками и другими лакомствами; к ней смиренно подходит незнакомый шалун (один или с товарищем) и начинает что-нибудь торговать, перебирая товар на лотке, схватывает, что ему понадобилось, и убегает поскорее. На крик еврейки «вай! гевальт!» за похитителем бросается вдогонку по крайней мере десяток жидов; а тот, отбежав несколько, останавливается, поворачивается к погоне и начинает считать: «Один, два, три…», указывая на каждого рукою. «На свою голову, коли б цебе хвароба!» – кричат евреи, закрывая лицо руками, разбегаясь во все стороны и прячась от сорванца как попало, лишь бы скрыться от его взора и не подвергнуться счету. Можно по этому судить, как составлялись сведения о числе еврейского населения и насколько сведения эти были верны. Было над чем задуматься администрации, когда уже официально сделалось известным, что рекрутские наборы буду производиться со всех податных состояний, т. е. крестьян и мещан без различия вероисповеданий, следовательно, и из евреев. Глубоко призадумались евреи и приуныли, глубоко призадумалась администрация и вот что придумала!
В одно очень непрекрасное, потому что, кажется, октябрьское утро мирные жители города были вдруг разбужены криком, воплем, визгом, ревом и воем голосов на улице. Сотни евреек, неодетых, в одних даже грязных рубашках, без юбок, босиком, с бритыми головами и без повязок бегали и метались по улицам в разных направлениях. Кое-где городовые полицейские десятники, гарнизонные солдаты и жандармы палками, ружейными прикладами и сабельными ножнами отбивались от них и разгоняли их подальше от себя. Суматоха страшная, и никто не знает, что это такое: пожар, наводнение, грабеж? Нет, это ни более, ни менее, как набор евреев в рекруты.
Секретно было предписано набрать детей еврейских от 10 до 14 лет и поставить их по два за одного рекрута. И вот секретно же истребованы были у раввина списки детей означенного возраста, секретно тот же раввин доставил из жидов десятка два оборвышей и негодяев, секретно по указанию этих лапсердаков (как их звали их же единоверцы) ночью поставлены были караулы у всех домов, занятых евреями, и перед рассветом, уже не секретно, а явно сделано было нападение на эти дома. Не успели и опомниться эти евреи, как все их дети были уже взяты и загнаны в назначенные в разных местах города сараи. Когда уже совсем рассвело, крик евреек несколько успокоился, и на улицы показались и евреи, тоже большею частью полуодетые, без шапок, только в ермолках и много тоже босиком. Они уже не кричали, не выли, а тряслись, как в лихорадке, и безумно метались из одной улицы в другую. Вот один схватил себя за пейсы и покачивает голову то вправо, то влево, вот другой вцепился обеими руками в свою бороду, а там третий вперся лбом в фонарный столб и стоит неподвижно. Страшная, потрясающая и вместе с тем отвратительнейшая картина! Кто видел ее, во всю жизнь не забудет. Сомневаюсь, происходило ли что-нибудь подобное при нашествии галлов и с ними двунадесяти язык!
В продолжение дня суматоха несколько раз возобновлялась. Из сараев под многочисленным конвоем стали выводить жиденят в изорванных только рубашонках и босых в рекрутское присутствие. Отцы и матери бежали и впереди, и сзади, и по сторонам конвоя. Крик, визг, рев опять сливались в один какой-то громкий и протяжный стон, какой-то адский вой, который ни Мейербер[104] в Роберте Дьяволе, ни Берлиоз[105] в Фаусте не выразили и не могли бы выразить никаким сочетанием звуков, хотя бы имели под рукою вдвое большее число музыкальных инструментов. Я видел, как одна мать прорвала цепь конвоя и схватила свое детище. Солдаты немилосердно били ее прикладами, и она лишилась чувств, но так крепко ухватилась за плечо ребенка, что не скоро и с большим трудом могли разнять ее сжатую пясть. Жиденок визжал от страха и от боли, вся рука его вздулась и побагровела, а на плече видны были темно-синие следы пальцев.
Не знаю, как подействовало на других это бесплатное драматическое представление, данное генерал-губернатором кн. Хованским и режиссером правителем его канцелярии Глушковым, но я с тех пор начал впадать в какое-то тетаническое состояние при каждом отчаянном крике или стоне женщины; и тогда же при всем своем чуть не детском возрасте сознал, что к военной службе я не годен и что не бывать мне никогда не только храбрым солдатом, но даже и храбрым генералом.
В присутствии никого не браковали, отобрали только калек и отпустили их. Паршивых и чесоточных немедленно отделили от здоровых и разместили порознь в жандармских и кантонистских казармах. Здоровых сейчас же наряжали в белье, полушубки, фуражки и сапоги и высылали из города партиями. Больные оставались до излечения, но не могли видеться ни с родителями, ни с родными.
В один день с ума сошли две еврейки, утопилась в Двине одна и более десятка избитых были подняты на улицах. Утопленницу вынесло потом на берег где-то повыше Маркова монастыря.
Лапсердаков отправили с солдатами и членами земской полиции в деревни к проживающим по корчмам и мельницам евреям. Там, по всей вероятности, повторилось то же, но, разумеется, в миниатюре только.
Более недели прошло, пока город наконец успокоился. Нужное число было скомплектировано, и даже нескольких из оставшихся больных возвращено домой как лишних.
В следующие годы наборы производились уже не секретно и потому тихо, хотя тоже не без плача и воя, но, по крайней мере, этот плач и вой раздавался где-то внутри стен, а не на улицах и не при столь эффектной обстановке.
Биня, опрошенный при мне, где евреи лучше – в Турции или здесь, помявшись несколько, ответил:
– Ну! У нас нашлось только двадцать, а там все сплошь лапсердаки.
О раввине он промолчал, как и следовало благоразумному жиду.
IV
Настала проческа дворянства. Все, носящие имя благородных, должны были чрез уездных предводителей представить документы своего происхождения в так называемое депутатское дворянское собрание, откуда они пересылались в Петербург на рассмотрение и утверждение герольдии. В прежней Польше военное или рыцарское сословие обязано было защищать всех прочих жителей страны от нападений неприязненных соседей, составляя высшую касту в народе под именем шляхты. Оно владело и землями, оно управляло государством посредством сеймов, без соизволения которых королевская воля не имела никакого значения. Шляхта эта очень дорожила своим званием, сопряженным с огромнейшими привилегиями, и гордилась им, но гордилась не на бумаге, а на деле. Гербовники Папроцкого и Несецкого были не иное что, как создание пустой гордости дутых магнатов и льстивой низкопоклонности их блюдолизов, но никак не официальными документами. Шляхта, обязанная по первому призыву сейма являться с оружием в руках на боевом коне под знамя своего округа, очень хорошо знала своих собратов, знала их способности, их заслуги, их происхождение, службу их предков и родство с другими семействами, не внося этого в официальные акты. В отдаленной окраине в случае сомнения в чьем-нибудь шляхетстве довольствовались свидетельством нескольких собратов шляхтичей. Городские мещане по магдебургскому праву могли тоже владеть землями и отдавать их за условную ежегодную плату желающим на них селиться. Все это делалось домашним, семейным образом, без официальных актов и документов, а взаимная порука была и правом владения, и контролью в случае злоупотребления этого права. Начавшиеся при Сигизмунде III войны разорили многих землевладельцев, и они в крайности продавали свои участки соседям, менее пострадавшим, и плотное шляхетское братство, не допускавшее прежде учреждения орденов и отличия титулами (кроме княжеско-го для потомков Рюрика, Гедимина и Лездейки[106]), распалось на три группы: магнатов – с обширными земельными владениями, иногда целых провинций, панов – имеющих небольшие участки, и чиншевиков, сидящих на чужой земле и вносящих за то плату владельцам. Карл XII и Петр Великий хозяйничали в Польше произвольнее даже, нежели у себя дома. Магнаты и паны одни стояли за саса, другие за шведа. Произошли крутые передряги. Многие магнаты потеряли все, что имели, а на их место выросли новые из панов, зато многие паны сделались чиншевиками, а из чиншевиков вышли очень солидные паны. Путаница произошла страшная, и она усилилась в последние годы существования Польши, что называется до nec plus ultra[107]. Явились паны новой категории – доробковичи (из прислуги магнатов и крестившихся евреев), нажившие per fas et nefas[108] денежку и под покровительством одной из борющихся партий закупившие земли у разорившихся панов. Эти-то доробковичи составляли настоящую язву шляхетства, которое, хотя и с пренебрежением сторонило[сь] от них, но не имело никакой возможности контролировать их поступки и обуздывать их своеволия. В таком виде Белоруссия перешла под владычество России, и вся шляхта вместе с доробковичами переименовалась в дворян. Земли магнатов большею частью были взяты в казну и вместе с королевскими розданы Екатериною II и Павлом I лицам разных народностей и разных достоинств. Часть панов эмигрировала, а остаток их с доробковичами, число которых еще более увеличилось, составил класс дворян-землевладельцев или помещиков. Чиншевики же превратились в дворян безземельных, которые в то время в домашней жизни ничем уже не отличались от крестьян. И они, и жены их, и дети дома и в будние дни одевались также в зипуны и в лапти, а в праздники только или при посещении города мужчины надевали сапоги и серые чамарки, а женщины – чулки, черевики и платья. Какие не на есть, то роброны века Людовика XIV, то короткорукавые декольте времен революции. Замужние являлись и в чепчиках, большей частью чудной какой-то вавилонской архитектуры. Между собою говорили все они по-белорусски, только каждый хозяин звался пан, хозяйка – пани, сыновья их были паничи, а дочери – паненки. Понятно, что я, как молодой повеса, более прочих наблюдал паненок. Все они хотели говорить по-польски, но это им окончательно не удавалось. Они думали, что белорусское слово, произнесенное в нос с прибавкою звука ж после р сделается польским, и потому «pies siedzi na progu» выговаривали «пенс сендзи на пржогу». Между ними много брюнеток и даже встречаются горбоносенькие. Они пололи в огородах, ходили с граблями на сенокосы и жали в полях, как и крестьянки. Последнюю работу совершали однако же в нитяных или шерстяных перчаточках. Отправляясь, напр[имер], к обедне в ближайший костел, они шли всю дорогу босиком и только подходя к селу или городу, надевали чулки и башмаки и подпоясывались белым коленкоровым передничком. При встрече со знакомыми они низко приседали, и горожане звали их за то panienki fartuszkowe. Хотя они постоянно почти ходили босиком, а все-таки легко было заметить у них haut-pied, тогда как у всех крестьянок без исключения plat-pied[109].
Строго разбирая дело, едва ли сотому представилась бы возможность документально доказать свое дворянство. Отрывочные и частные какие-то купчие и дарственные договоры по-настоящему никак не могли служить родовыми документами. Нужно было прибегнуть к доводам другого рода, более сильным и неотразимым. И вот помещики, все без исключения, доказали свое дворянство, выводя себя в прямой линии от баснословных Антеноров, Лехов, Пястов, Витолей и пр., а бедные чиншевики зачислены в однодворцы, хотя отцы их, несомненно, были из шляхты, потому что в последних шляхетских ополчениях служили офицерами. В подмене их многие мещане (Белохи, Бледухи, Гацюки, переобразовавшиеся из Силивурок Чербешевичи и пр.) сделались дворянами sans reproche[110].
Крупно нажились тогда чиновники депутатского собрания, напр[имер], какой-то Тарасевич, блистательно доказавший и свое собственное дворянство. Без сомнения, львиная доля убедительных документов завязла в карманах петербургских экспертов герольдии. Но это только гипотеза, ведь a posse ad esse non est consequentia[111].
Хромой фактор наш Янкель презентовал мне однажды целую кипу старой пожелтевшей и даже побуревшей, подмоченной и даже полусгнившей бумаги, спрашивая, не нужна ли мне эта драгоценность и предлагая продать ее за очень сходную цену, по пяти рублей за лист. Я посмотрел – и что же? Это была гербовая бумага разных годов последней четверти прошедшего столетия.
– Нет, мне не нужно. Да и кому и на что она может годиться? – сказал я.
– Як на цто? А в герольдию!
И тут Янкель преподробно объяснил мне, что эту бумагу покупают наперебой, что на ней господа чиновники Свирщевский, Жабко и другие пишут особенными какими-то чернилами, рисуют генеалогические деревья и гербы, прикладывают сообразные печати; что, заплатив 5 рублей за лист, можно продавать нуждающимся по 50 и даже по 100; что он только по уважению и преданности предлагает мне эту верную сделку. По совершенной моей неспособности к гешефтам я все-таки не купил тогда ни одного листа, но знаю наверное, что не более как чрез месяца два дальний мой родственник по матери некто Шидловский снесся с Янкелем и взял у него несколько листов по несравненно высшей цене.
Откуда же эти янкели добывали столь курьезный товарец и удовлетворяли сполна спрос на него? На это можно ответить только другою гипотезою.
В Могилевской губернии есть местечко Шклов, пожалованное Екатериною II графу Зоричу[112], основавшему там кадетский корпус. Корпус этот потом был перенесен в Смоленск, а оттуда в 1812 г. в Москву, где, переименованный в военную гимназию, находится и теперь. Но в Шклове кроме корпуса, основано было и другое не менее замечательно заведение.
К Зоричу как к брату по матери приехал серб Неранчич, который привез с собой братьев Замовичей, уроженцев Далмации (не черногорцев ли?), гениальных экспертов по финансовым делам. Эти-то братушки из любви к покровительствующей им России и с целью обогатить ее, вероятно, не без соизволения своего патрона завели на большую руку фабрику ассигнаций, процветавшую во все царствование Екатерины II. Со смертью ее фабрика закрылась. Один Занович бежал от Павла I в Бельгию, но там практика его потерпела полнейшее фиаско, и бедняжка представился на виселице. Другой стушевался как-то неприметно.
Корпус был переведен, а фабрика после непродолжительно отдыха начала опять работать под дирекцию уже местных сынов Авраама и Иакова, и, несмотря на строжайшую бдительность администрации и на усерднейшие старания губернаторов, исправников, становых и целой ватаги полицейских надзирателей и сыщиков, была с небольшими приостановками в полном ходу во все царствование Александра I и Николая I. После ассигнаций гербовая бумага – это не труд, а приятное развлечение!
Во время Крымской войны, говорят, какой-то могилевский капиталист переместил фабрику куда-то на юг, чуть ли не в Бессарабию.
Шклов, вследствие пребывания в нем столь полезного для гешефта заведения, сделался вместе с тем и главным депо контрабанды на всю Белоруссию, не уступая в соревновании старшему собрату своему Бердичеву в Киевской губернии.
Далеко позже, именно в 1839 г. я, проезжая чрез Шклов, встретился с хорошо знакомым мне витебским купцом Шлемою Минцем, приехавшим туда по коммерческим интересам. На предложение его купить что-нибудь по дешевым ценам я согласился, и мы отправились в какой-то мокрый и грязный сарай, куда нам стали приносить разные товары. Глаза у меня разбежались. Трудно себе представить все разнообразие и всю прелесть предметов, предлагаемых вдобавок по ценам баснословно низким! Шелковые материи, бархаты, сукна, часы, кружева – все это приносилось неизвестно откуда и уносилось неизвестно куда.
Я тогда был уже женихом и в восторге возымел глупейшую мысль одеть под венец свою невесту в платье из брабантских кружев.
– Ну, а как сейчас же из-под венца вашу молодую жену в этом же платье арестуют, подумали вы об этом? – сказал Минц, откладывая, что ему было нужно.
Я все-таки не выдержал и кроме отличнейших женевских часов купил еще кружев на чепчик своей невесты. Не рад я был потом этой покупке.
– Ah, mon petit ange, comme tu es belle à présent[113]! – кричала одна из дам, надевавших чепчик в следующее за браком утро.
– Милашечка, как ты хороша в этом чепчике! – говорила другая.
И все обнимали, жали, душили, целовали, и до того растормошили бедную молодую, что она принуждена была пролежать в кровати всю остальную часть дня. Чепчик восхитил всех без различия народностей, званий и лет.
Генерал-губернатор Бибиков исходатайствовал потом учреждение отделения герольдии в Киеве. Шклов, наверное, снабдил и туда свою гербовую бумагу.
Что настрочили Тарасевичи, Свирщевские, Жабки et caeteri tanti[114] на всем протяжении между Неманом и Днепром, то когда-то, без сомнения, сделается материалом исторических исследований и источником критических соображений и умозаключений. Но что же тут придется соображать и каких умозаключений можно будет добиться? Перспектива крайне неутешительная, но неизбежная, ежели только прежде весь этот хлам не дождется своего Омара.
V
С первых годов царствования Николая Павловича началось так называемое добровольное воссоединение унии с православной церковью. Сперва римскоуниятам приказано было именоваться греко-униатами, потом предписано священникам во время службы класть поклоны, а не становиться на колени, затем началось на эктении поминовение вселенских патриархов и т. д., и т. д. Что епископы униатские Семашко[115], Лужинский[116] и др. действовали по доброй воле, в том не было и теперь не может быть никакого сомнения. Эта воля могла иметь даже собственную свою инициативу, исходящую из выработанного ими же убеждения, или быть воспринятою на сделанное им свыше предложение как уступчивое согласие с их стороны; но только эта добрая воля единичных пастырей никак не была волею всей паствы. И вот, чтобы выпутаться из взятой на себя обязанности, пастыри принуждены были прибегать к средствам, не совсем соответствующим их сану. В 1860 г. еще более двадцати униатских священников, административно сосланных в одну только Смоленскую губернию, съезжались в Смоленск говеть великим постом. А сколько их было двадцать пять лет прежде и сколько недуховных лиц подверглось такой же участи? Вспомним еще и то, что административная ссылка была одним из легчайших наказаний за непослушание, и с более упорными совсем не церемонились. Выходили иногда сцены трагически, а чаще – комические фарсы.
Когда дело дошло уже до открытой игры, и стали вводить в униатские приходы наехавших невесть откуда православных священников, на поприще действий выступил соборный протоирей отец Иоанн Ремезов[117]. И вот какой казус с ним случился.
Явился к нему известный всему городу пьяница и прощелыга Лебедевский с заявлением, что он по собственному желанию и убеждению хочет перевернуться, т. е., по местному выражению, принять православие, причем, просил обратить внимание на его усердие и наградить его пятью рублями, назначенными добровольцам из суммы, неизвестно откуда взявшихся, но находящихся в распоряжении отца Иоанна. Обрадованный появлением приблудившейся овечки, отец протоирей выдал ему следуемое с тем, чтобы он завтра в 10 часов явился к нему для формальной записи его в книгу живота. Лебедевский, прокутивши целую ночь и не протрезвившись нисколько, явился в назначенное время, стал на четвереньки, уперся лбом в пол, перекувыркнулся всем телом и «ну, теперь квиты» сказал, приподнимаясь и намереваясь уйти. Его задержали, отправили в съезжую до вытрезвления, пошлепали немножко и потом выпустили, а отец Иоанн вписал его в список сынов церкви.
Возвращаясь из экскурсии в Городецкий уезд, в верстах семи или восьми от Витебска, у сельца Лужесно, я был остановлен целою массою народа, столпившегося у корчмы, стоящей при дороге, по обыкновению, возле церкви.
– Что это такое? – спросил я.
– А приехали переворачиваць, – отвечали мне.
«Посмотрим, как это переворачивают», – подумал я и заехал в корчму, оставил в ней лошадь с возчиком, отправился к церкви, пробираясь сквозь густую толпу крестьян и крестьянок, подошел к ней и вот что увидел.
Дверь церкви отперта, на паперти аналой и тут же хлопочут исправник, становой и губернаторский чиновник особых поручений. Все в мундирах, при шпагах и в треуголках. Тут же был и узнавший меня предводитель дворянства Н.О. Энько, но в качестве помещика и не в форме.
В камилавке и епитрахили с причетниками вышел из церкви протоирей, и треуголки и шапки полетели с голов. Началась проповедь на церковно-славянском языке, которую и в десятой части не поняли исправник и его чиновники, а ни бельмеса не смыслили остальные слушатели. Красноречиво, цветисто и восторженно говорил проповедник, и чего он только не наговорил, не собрать всего и в три короба! Вот римская ересь, яко блудница, пляшет под звуки домрей, накрей и сопелей: вот волхвы ее остригли власы, сбрили брады, отметали рясы, иже носил сам Спаситель, и чтобы затереть всякое воспоминание о Нем, перестали складывать персты во святое имя Его! Чудна была проповедь, а еще чуднее окончание ее: «О, вы, агнцы, возвращающиеся на лоно призывающей вас матери вашей церкви, идите одесную; вы же, козлища, остающиеся в смрадных гресех своих, и во власти сатаны и аггелов его, вступайте ошую!»
Чиновники и причетники бросились объяснять мужикам и бабам этот эпилог христианского поучения. Толпа заволновалась и устремилась сперва кто вправо, кто влево, но вскоре все слева, как отраженная волна, отбросились обратно и устремились за правыми. Налево в незначительном отдалении стояли два воза с розгами, а при них несколько полицейских сотских и десятских с блестящими бляхами на фуражках; а одесную – две бочки утешительнейшей сивухи! Проповедь возымела полный успех, и обращение совершилось мирно и полюбовно.
После носился слух, что одна новообращенная старушка так глубоко тронулась проповедью отца протоирея, что, возвращаясь в свою деревню версты за три, не дошла домой, упала где-то у забора и осталась там ночевать. Утром ее нашли мертвою и сильно поврежденною в лице, и кем же – увы, свиньями, пойманными на деле и уличенными в преступлении! Как тогда люди были наивны и недогадливы: про польскую интригу в то время никому и не мерещилось! Случись что-нибудь подобное позже, сколько произошло бы шуму, гаму, арестов и допросов, сколько бумаги было бы исписано, и, главное, сколько рублей, не кредитованных, а настоящих, перепало бы в карманы власть имущих?
Но были и настоящие трагедии без комического оттенка.
У одного моего знакомого, жившего за шоссейным мостом, в доме священнической вдовы Слижевской, я увидел старичка, служившего пономарем в Свято-Духовском женском униатском монастыре базилианок. Он сидел скучный, понуривши голову и почти не обращая внимания на окружающих его лиц и их разговоры.
– Ну, что, Иван, сидишь, повеся нос, не поможешь ведь ничем. Ни слезы, ни стоны ни к чему не придадутся. Вот, выпей рюмочку, авось будет легче, – сказала хозяйка дома, поднося ему налитую рюмку.
Он выпил и сидел молча по-прежнему.
Выпил потом и другую, и третью, пока, наконец, язык у него не развязался.
– Охти, завтра пятница, завтра будут пороть мою бабу!
Начались расспросы, из которых выяснилось, что в числе монахинь-базилианок оказалось несколько таких, которые протестовали против повеления сделаться православными. Их заперли особо. Нашлось еще в городе несколько женщин, большею частью старух, последовавших их примеру; и тех засадили туда же. В числе их была и жена Ивана. Их там увещевали не словами, не поучениями (да и откуда было взять эту дребедень?), а постом и физическими средствами. Каждую пятницу в воспоминание страданий Спасителя их отечески посекали розочками.
Бедный старик заливался слезами, а слезы запивал водкой.
В городе рассказывали про страшные страдания, которым подвергались базилианки в Полоцке и Мяделе. Но они до того ужасны, что выходят из пределов вероятия, и, без сомнения, сильно утрированы. В Витебске их только посекали и то с благою наставительною целью.
Разнесся было даже слух, что две базилианки бежали из монастыря и при помощи шкловских евреев-контрабандистов перебрались в Пруссию. Потом явилась в Рим знаменитая Макрина Мечиславская[118], но она не могла быть одною из тех двух, потому что, как мне это хорошо известно, никакой монахини Мечиславской в Витебске не было.
Вскоре и базильянские школы были закрыты. Учителя латинского языка Копецкий и физики Зенкевич отправлены в Москву для слушания там профессорских лекций, прочие были разосланы в разные местности. Уния в 1835 году в Витебске уже сделалась только преданием.
Но предания нескоро умирают в народе и иногда как бы просыпаются. Что-то подобное случилось в 1878 г.
На север от Витебска простирается огромная песчаная равнина, носящая имя Песковатика. Это голая пустыня. В одном еле-еле пробивающемся из песка ручейке весенняя вода отмыла берег и обнажила большой валун. Не плоский, почти отвесный в сажень вышины поверхности его суеверные жители нашли изображение какого-то святителя и даже какую-то загадочную подпись внизу. Надобно еще взять во внимание и то обстоятельство, что тут же, в виду Песковатика, несколько выше под Двине, стоит опустевшая и превращенная в пороховой склад небольшая церковка, построенная, по преданию, на том месте, где тело убитого в Витебске Иосафата Кунцевича[119] приплыло вверх по реке к берегу. Пошли толки по всему городу, и толпы любопытных отправились взглянуть на новое чудо.
Властитель корчмы Разуваевки, лежащей за Песковатиком, вольтерьянец по убеждению (ежели только какие-нибудь убеждения были у вольтерьянцев тогдашнего времени), бывший прежде адъютантом принца Александра Виртембергского[120], а теперь помещик Ленкевич убеждал всех и каждого в подлинности чуда, рассказывал, как он, возвращаясь ночью из города, видел у камня ярко горящие свечи и слышал какое-то тихое, восхитительное, ангельское пение. Народ валил толпами к камню, оттуда в Разуваевку и выпивал там водки по крайней мере в десять раз больше прежнего, а это только и нужно было г-ну Ленкевичу, имевшему собственный винокуренный заводец. Fama[121] [1 слово на латыни нрзб.] и разнеслась эта fama далеко-далеко. Любопытные, особенно дамы, начали наезжать, чтоб поглядеть на этот камень, и вот что случилось со мною.
Возвратясь в свою скромную квартиру, я нашел визитную карточку с баронскою короною и надписью:
Madame (имени не помню) Mirovitche
ci-devant (тоже не помню)
с припискою внизу карандашом «Hotel de Riga № 2». На другой день часов в 10 я принарядился и отправился в «Hotel de Riga».
Я нашел даму молодую, пухленькую и соблазнительных форм, всю в бархате и кружевах. Это была мадам Мирович, приехавшая, кажется, из Вильны, где супруг ее был каким-то чиновником, едва ли не полицмейстером. Она восхищалась камнем и хотела бы иметь у себя по возможности точное его изображение. Кто-то отрекомендовал ей меня и, нечего делать, я согласился на ее просьбу, изложенную очень мило. Взял я все нужное для рисования, отправился к камню и что же, могу сознаться, окончательно стал в тупик! Камень как камень, и все тут. С левой стороны протягивается по нем отвесная, довольно длинная, но узкая полоса желто-охристого цвета, изогнутая вверху дугою направо – это мнимый посох. Посредине, тоже отвесно, идет другая широкая и разделяющаяся вилообразно на две короткие – епитрахиль[122]. Над этим развилением в уровень с искривлением первой полосы круглое, тоже охристое пятно – это митра. Вот и все, что называлось изображением. Внизу слева вкрапленная слюда образовала довольно правильное кольцо – букву О, а вершков 5 или 6 вправо такая же слюда уложилась в виде обратного латинского V (А или Л, читая по-русски). Что тут делать? Я нарисовал все, что видел, и нарисовал как можно точнее и как сумел отчетливее.